Анастасия Головкина "Отрицательно настроенный элемент"

– Илья Николаич… Я плохо понимаю намёки… Что значит в данном контексте «просто забыть»? Меня уволили с определённой формулировкой…

Сироткин отвёл глаза и кисло поморщился.

– Ну тут, конечно, надо… какие-то ошибки признать надо… Конечно… Ты ведь и сам должен понимать… Антисоветская агитация – это особо опасное государственное преступление. На таких процессах адвокат обязан отмежеваться от взглядов своего подзащитного. А ты требуешь для него оправдания и чуть ли не слова солидарности с ним высказываешь! Это возбудило внимание буржуазной прессы, появилась статья, где они с ног на голову всё перевернули. А ты не только опровержение писать отказался, но и не дал однозначной оценки тому, что твоя речь была использована буржуазной пропагандой. Как коммунист я не могу одобрить такое поведение. Но время прошло… Писать опровержение всё равно уже неактуально… Собственно… остался только один вопрос… Твоя речь попала за рубеж, а в твоём ближнем окружении есть лица, которые общаются с иностранными корреспондентами. Этот момент требует полной ясности. В общем, процедура такая: идёшь в президиум коллегии адвокатов с заявлением о пересмотре твоего дисциплинарного дела. Объясняться ни с кем не надо, всё согласовано. А вот уже на заседании президиума, когда будут рассматривать твоё заявление, там, да, там уже нужно будет как-то более определённо обозначить свою гражданскую позицию…

– Подобный разговор уже состоялся два года назад. И закончился моим увольнением.

– Ну ты же никак не выявил свою гражданскую позицию. Слава, ну ты же адвокат, от тебя люди зависят! Ну скажи ты в ясных выражениях, что ты советский человек, что тебе можно доверить судьбы других советских людей! Твоя речь была использована буржуазной пропагандой во вред нашей родине. Просто скажи о своём отношении к этому. Содержание речи уже никто с тобой обсуждать не будет. Просто скажи, что ты сожалеешь, что твоя речь была использована буржуазной пропагандой. Или ты не сожалеешь? Ты очень рад этому, может быть? У этих иностранных журналистов здесь есть пособники, которые передали им сведения об этом процессе. Ну дай ты однозначную оценку их действиям!

Лицо Долганова, и без того малоподвижное, совсем окаменело.

– Мне нечего добавить к тому, что я сказал два года назад: в этой статье нет лжи, а свободное распространение информации гарантировано нашей Конституцией.

Сироткин с досадой ударил себя по колену.

– Ну что ты за человек! Тебе навстречу идут! А ты и полшага навстречу сделать не хочешь!

– Не я вывел обсуждение моей речи за рамки профессиональной дискуссии. И судью, и прокурора моя речь вполне устроила. Но члены президиума коллегии пошли на поводу у нашего партийного начальства…

– Слава!

– Пошли на поводу. И согласились на моё исключение из-за событий, которые произошли вне зала суда и никак не характеризуют мои профессиональные качества. Не мне здесь нужно сожалеть и пересматривать свои представления о профессиональном долге.

Сироткин безнадёжно вздохнул.

– Значит, нет?

– Нет.

Долганов поднялся.

– А отец пусть говорит, что его сын умер. Мне он именно так и сказал. Спасибо за чай. Всего хорошего.

Глава 3

Когда Долганов вышел на улицу, уже надвигались сумерки, на землю падали мелкие холодные капли, не то дождь, не то снег… Свирепо ухнул ветер, и голые ветви деревьев, трепеща, наклонились.

Долганов поднял ворот пальто и быстро зашагал пустыми дворами.

В сумеречной дымке обозначились две округлые женские фигуры. Сцепив рукава муфтой и поёживаясь от холода, они торопливо семенили через двор.

– Ходила сегодня в отдел учёта, а там опять нету никого, никто ничего не знает. Куда ж идти-то теперь насчёт квартиры?

– А я слыхала, на тридцать лет Победы всем дадут…

– Да ладно!

– А что? К юбилею-то…

Ветер проглотил голоса и завыл унылым замогильным воем, но вдруг осёкся, словно нечто ещё более свирепое и неумолимое сдавило ему глотку. Лишь жалобный писк и глухие стенания неслись вслед Долганову, когда он свернул в арку.

Окна рюмочной были плотно закрыты, свет погашен. Возле двери какой-то мужик пытался поднять с земли приятеля, но тот совсем не подавал признаков жизни.

– Слышь, парень, – окликнул мужик Долганова, – помоги, а?

Долганов остановился. Подойдя к месту действия, он узнал в спящем того самого оппонента, который не так давно норовил выяснить с ним отношения, а в его спутнике – любопытного незнакомца со шрамом над правой бровью, наблюдавшего их полемику из окна питейного заведения.

Заметив, что Долганов пристально смотрит на него, мужик несколько смутился.

– Там во дворе лавка есть… – пробормотал он. – Мне бы его туда как-нибудь… Я бы не стал с ним возиться, да жену жалко. Почки у него больные. В том году он слёг, так она его еле выходила. А у них трое…

Долганов машинально окинул взглядом окрестности.

– А где он живёт? Может, лучше его домой отвести?

Мужик почесал затылок.

– Домой… эт можно… Недалеко тут… Да тока буйный он бывает…

– Ничего. С нами не разгуляется. Как его зовут?

– Вовка. Вовка Шубин.

Долганов наклонился и принялся интенсивно тереть спящему уши.

– Поднимайся, Владимир! Домой пора!

Вовка вопросительно заревел и слегка приоткрыл глаза. Недолго мешкая, Долганов с Василием подхватили его с двух сторон и, поставив на ноги, потащили вдоль улицы.

Какое-то время Вовка шумно икал и, еле переставляя ноги, бессмысленно таращил глаза. Но на повороте с улицы Анны Алексеевой на улицу Юных ленинцев он решил разглядеть своих попутчиков. Покосился влево – что-то знакомое… Покосился вправо – что за диво? Опять этот ухарь – волчьи глазищи!

– Ты хто? – спросил Вовка с некоторым испугом.

Долганов не ответил. Вовка обратил взгляд на другого сопровождающего.

– Вась… ты его знаешь?

– Не-а. Не знаю.

Вовка коварно ухмыльнулся.

– А я зна-а-аю. Это он! Рабочий класс не уважает! Не уважаешь? Вот спроси его! Не уважа-а-ает!

Высказавшись, Вовка тут же потерял интерес к теме и самозабвенно тряхнул головой.

– Ой вы, се-е-ени, маисени! Сени но-о-овые маи!

– Сюда! – скомандовал Василий, и процессия свернула за угол деревянного барака.

Не выдержав такого резкого манёвра, Вовка страдальчески закряхтел, и обильный поток содержимого его желудка брызнул прямо на Долганова.

– Чёрт!

Долганов отстранился, озадаченно разглядывая мутновато-жёлтые узоры на своём пальто.

– Ай ты, срань какая! – проворчал Василий, оттаскивая Вовку к газону.

Держа его, кряхтящего и харкающего, в полусогнутом состоянии, Василий виновато поглядывал на Долганова.

– Далеко ещё? – спокойно спросил тот.

– Да не, пришли уже. Второй подъезд. Вон тот, где фонарь мигает.

В глубине полумрака послышался женский голос, усталый и взволнованный:

– Никак моего привели… Ну ты что, опять наклюкался?!

– Уди, змеюка! – рявкнул Вовка, пытаясь спрятаться за спину Василия.

Из темноты вынырнула растрёпанная женщина в телогрейке нараспашку.

– Ой, Вась, ты, что ль? – удивилась она и сразу же насторожённо покосилась в сторону Долганова. – Здрасьте… А это что у вас? Это он вам, что ль? Ну зараза! А что обещал-то?! Что обещал?! Вась! Давай его сюды, пусть уж дома блюет! И вы… пойдёмте. Там у нас помоем. Простите ради Христа. Ох, наказанье какое…

Долганов с Василием уже привычным движением подхватили Вовку под руки и потащили к подъезду. После акта очищения желудка Вовка, почувствовав некоторый прилив сил, заревел во всё горло:

– Сени но-о-овые, клено-о-овые, решо-о-очетые!

В окнах то тут, то там появлялись силуэты любопытных.

– Решо-о-очетые! – горланил Вовка, упираясь. – А он… рабочий класс не уважает! Вот спроси его! Не уважа-а-ает!

Глава 4

Дождь утих. Окна в бараках погасли. И лишь одинокий фонарь возле второго подъезда продолжал мигать, бросая на мокрый асфальт скупые лучи.

Один за другим Долганов с Василием вышли из подъезда, закурили и быстрым шагом двинулись в сторону улицы. Долганов держался так, словно они уже простились, и не обращал на своего спутника никакого внимания. Василий же, наоборот, с любопытством поглядывал на Долганова, раздумывая, как лучше начать разговор.

– А я тебя знаю… – наконец заговорил он.

Долганов вопросительно покосился в его сторону.

– Ты адвокат… Я тебя видел, когда Ваньку судили Воронцова. Помнишь Ваньку-то?

– Помню… – ответил Долганов с некоторой грустью. – Я всех помню…

Василий оживился.

– Вот и он тебя помнит. Это, говорит, настоящий адвокат. Он интересы твои защищает. Сходить бы к нему, да что я ему скажу? Стеснительный…

– А ты его откуда знаешь?

– Дак я ж тоже камышовский. Его изба у станции стоит. Мамаша его там живёт. А наша в том конце, где пруд… А сейчас ты кого защищаешь? Или нельзя говорить? Служебная тайна?

– У меня теперь другая служба…

– Не адвокат уже?

– Нет.

– И что ж ты делаешь?

– Охраняю социалистическую собственность… Сутки через трое…

Василий растерянно захлопал глазами.

– За что ж тебя так?

Ничего не ответив, Долганов едва заметно повёл бровями, как нередко он инстинктивно делал, когда слова казались ему излишними. Разговор прервался, но Василий явно сделал для себя какие-то выводы. Теперь он смотрел на Долганова не просто с любопытством, а вполне осмысленно и определённо. Казалось, его интерес к Долганову, до сего момента не вполне понятный ему самому, наконец обрёл ясные очертания.

– А я это… почитать люблю… – заявил Василий с таинственностью в голосе.

Долганов безучастно покачал головой.

– Серьёзные книги читаю… – выразительно добавил Василий.

Долганов вновь никак не отреагировал. Выдержав паузу, Василий осторожно спросил:

– А у тебя… нет ли чего почитать?

– А что тебя интересует? – вяло спросил Долганов, не глядя на собеседника.

– Ну мне такое… посерьёзнее…

– Посерьёзнее… Ну а тематика-то какая?

Василий остановился и, устремив мечтательный взгляд куда-то вдаль, ответил, торжественно понизив голос:

– Про то, какой жизнь быть должна…

– А-а-а… Ну тогда могу порекомендовать собрание сочинений Ленина. Там как раз про это.