Анастасия Головкина "Отрицательно настроенный элемент"

К ночи потеплело.

Обессиленный и присмиревший, ветер робко подвывал где-то над крышами домов, не смея даже коснуться запоздалого путника, почти беззвучно скользящего мимо грязноватых кирпичных простенков и гигантских арочных окон, сквозь стёкла которых из глубины казённых помещений пробивалось тусклое «дежурное» освещение.

Медунин спешил. Оставшись наедине с собой, он стряхнул с лица маску светского благодушия и теперь представал таким, каким был: проницательным, холодным и цинично целеустремлённым.

Войдя в телефонную будку, он левой рукой поднял трубку, а правой вставил двухкопеечную монетку в прорезь автомата и крутанул телефонный диск. Семь унылых длинных гудков прозвучало в динамике, прежде чем монетка с глухим звоном провалилась внутрь автомата, фиксируя момент соединения с абонентом.

– Юра? – проговорил Медунин приглушённым голосом. – Я уже на Карбышева, жду тебя около девятнадцатого дома.

Толкнув плечом дверь телефонной будки, Медунин ступил на мокрый асфальт и двинулся вдоль дома. Не прошло и двух минут, как из-за угла вышел Чудотворов, быстро застёгивая пальто на ходу. Столь спешное его появление наводило на мысль, что Медунин имеет над ним какую-то власть. Но, приглядевшись к Чудотворову, в нём можно было разглядеть черты человека независимого, движимого внутренним побуждением, хотя и чуточку нервозного.

Обменявшись дежурным рукопожатием, товарищи перешли улицу и зашагали вдоль парапета набережной.

– Отчего не спится? – торопливо спросил Чудотворов.

– Оттого что спать некогда, – ответил Медунин, глядя в темноту с утомлённым хладнокровием. – Долганов по-прежнему не желает со мной разговаривать. А Тропачевский уже завтра приедет сюда и опять будет спрашивать о протоколе судебных заседаний по делу Шумилина…

– Подожди! – оборвал Чудотворов, приостанавливаясь. – Как завтра?

– Ну вот так. Завтра. Tomorrow. Это нам тут загранка только в сладких снах снится. А он утром в Лондоне, днём в Москве, а завтра у нас.

– А как же завтрашний митинг в защиту Мурашкина? Нас же забрать могут.

– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Одно на другое наслаивается. А нам нужно, чтобы состоялись оба мероприятия – и митинг, и встреча с Тропачевским. Поэтому на митинг пойду я. Без меня наши кухонные демонстранты быстро разбегутся. А ты сиди дома. Если меня заберут, на встречу с Тропачевским пойдёшь сам. Только хату подбери поспокойнее и чтоб никаких хвостов. Я не хочу, чтобы из-за общения с нами ему визу зарезали.

– Да, но с чем я к нему пойду? Протокола же нет.

– С этим и пойдёшь. Надо объяснить ему, что протокола пока нет, но будет в течение месяца, и узнать, каким образом мы сможем его передать. Сам он сможет его дождаться или оказия какая-то будет. Главное, держись спокойно и конструктивно. Но и об аресте тоже сказать не забудь. Пусть знает, на что идут честные советские граждане во имя свободы слова. Если драматизма при задержании будет маловато, можешь прибавить что-нибудь на свой вкус, но только так… аккуратненько… Тропачевский должен прийти в ужас от того, что происходит с нами, но сам должен чувствовать себя в безопасности. Это понятно?

– Это понятно. Но ещё мне важно знать, где теперь ты собираешься доставать протокол.

– А зачем тебе это знать? Меньше знаешь…

– Нет, Саш, так не пойдёт. Я могу не говорить этого Тропачевскому, но для себя я должен знать, на что ты рассчитываешь. Ведь я же лично буду давать ему обещания.

– Не беспокойся. Я придумаю что-нибудь…

Впервые за всё время разговора в тоне Медунина прозвучали нотки сомнения, от которых натянутые нервы Чудотворова напряглись пуще прежнего, ввергнув его в состояние возбуждённой растерянности. Бросив на Медунина короткий взгляд, он отошёл к парапету и посмотрел вниз на чёрную воду.

– Что-то эта история нравится мне всё меньше и меньше… – проговорил он и неприязненно покосился в сторону собеседника. – Я думаю, дальше так продолжаться не может… Мы должны сказать Долганову всё как есть: что мы пишем о нём книгу, что она выйдет за границей…

– Что это вдруг с тобой? – перебил Медунин с насмешливым недоумением. – Перед завтрашним, что ли, поколачивает?

– Я серьёзно. Так дальше нельзя. Долганову обязательно нужно сказать. И если он будет против…

– А больше никому сказать не нужно? Например, следователю, который вёл это дело, или прокурору, который поддерживал обвинение в суде? А то они тоже могут быть против. Неудивительно, что у нас свободы слова нет, если при первом же желании высказаться мы оглядываемся на других. Ещё раз повторяю для особо щепетильных: это – книга наших воспоминаний о событиях. Мы не обязаны согласовывать работу своей памяти с кем бы то ни было.

– Но ведь сейчас Долганову предлагают вернуться в адвокатуру. Издание книги за границей может ему навредить…

– В адвокатуру он не вернётся никогда. Потому что не станет каяться ни в какой форме. А выход книги для него нейтрален. Не он же автор. Скорее даже наоборот: мы дополнительный шанс ему даём. Хочешь, возвращайся в адвокатуру, хочешь, продолжай сидеть в сторожевой будке, а не нравится – добро пожаловать в наш цивилизованный европейский клуб. Ты хоть знаешь, сколько через него материалов прошло, пока он адвокатом работал? И что это за материалы! На целую плодотворную писательскую жизнь хватит. Это мы тут с тобой второй год одну несчастную книженцию вымучиваем, а Долганов… Да если б он только приоткрыл эту свою сокровищницу, к нему бы издатели толпой ринулись…

– Да ему же не нужно всё это! Не нужно!

– Это ему сейчас так кажется. Пока наши органы всерьёз за него не взялись. Ведь всё, что с ним случилось, это ведь ещё не репрессии… Это так… словоблудие скучающей интеллигенции… Но времена меняются не в лучшую сторону… Настанет день, когда Долганову очень пригодится, что за границей у него есть имя. И книгу он не раз добрым словом помянет, и её авторов.

Чудотворов хлопнул ладонью по парапету.

– Нет, это просто дикость какая-то, что воспоминания о живом человеке пишутся без его участия! Ты очень убедительно говоришь, но у меня всё равно нет полной уверенности, что книга ему никак не навредит… В общем, я так не могу. Я Долганову многим обязан. Он вытащил меня из ссылки…

– Ну вообще-то не одному ему ты обязан своим освобождением… – заметил Медунин. – Или ты забыл, кто привёл к тебе этого адвоката? Кто уговорил тебя воспользоваться его помощью? Ты тогда всего боялся и никому не верил. И если бы я не убедил тебя согласиться на адвоката, ты бы гнил в этой дыре до конца срока. А ещё вероятнее, ты застрял бы там навечно, потому что из квартиры тебя выписали и идти тебе было некуда. Родители у тебя умерли, а своей семьи тогда ещё не было. Тебе просто не к кому было прописываться! И только благодаря отмене приговора тебя восстановили в правах и вернули квартиру!

– Всё так. Но это сделал Долганов. Не думал, что ты станешь приписывать себе чужие заслуги.

– Нет, Юра, заслуги я себе приписываю только свои собственные. Я познакомил тебя с адвокатом, который без меня никогда не узнал бы о твоём деле. Я подыскивал тебе хаты, пока тебе не вернули квартиру. Не говоря уже о том, что я выступил свидетелем защиты на твоём процессе и просто был рядом, когда не так много оставалось желающих с тобой общаться.

Чудотворов горько усмехнулся.

– Сказал бы сразу, что твоё участие небескорыстно. И я бы ещё подумал…

– Какая корысть? Юра! Ты сам начал говорить о том, кому ты и чем обязан. А я всего лишь хотел сказать, что своих не бросаю и жду того же. Когда мы начинали писать книгу, неведение Долганова тебя не смущало…

– Я тогда просто не понял… Я подумал, у вас это временное и вы скоро помиритесь…

– Я тоже так думал, но, увы, он не стал ни нашим соавтором, ни нашим союзником. И говорить ему о книге сейчас просто небезопасно. Помешать нам непосредственно он, конечно, не сможет. Но своё благородное негодование он выплеснет на своих близких знакомых, а те расскажут ещё кому-то, и скоро об этом станет широко известно. То есть книга ещё не вышла, а все карты будут раскрыты. Разве так мы планировали?

Чудотворов напряжённо задумался.

– Ладно… – выговорил он с выражением вынужденного согласия. – Оставим всё как есть. Но только давай тогда не будем уже суетиться с этим протоколом. Тропачевскому можно сказать, что у Долганова он тоже не сохранился, забрали на обыске, не знаю… А в самиздате он не проходил, и всё!

Медунин вновь заколебался.

– Ну… по большому счёту мне всё равно, что будет в книге. Хоть наши телефонные разговоры. Лишь бы Тропачевский остался доволен. А он буквально помешался на этом протоколе судебных заседаний! Ладно, давай так. Если на встречу с Тропачевским пойдёшь ты, сошлёшься просто на мой арест. Скажешь, что протоколом занимался я, но вот… теперь всё затягивается. А если всё-таки мне удастся с ним встретиться, то… то это уже будет моя забота, что сказать…

Глава 7

Звонки прекратились только в половине первого, и Долганов наконец прочно засел у себя в комнате. По своим внутренним биоритмам он был полуночником, и ночные часы, когда всё затихало, были у него самыми продуктивными. Это было время уединения и полной интеллектуальной свободы.

Убирая в стол бумаги, он вдруг обернулся и поглядел на топчан, где недавно сидела Фаина Романовна, словно она снова его окликнула.

«У него серьёзные боевые ранения… – вспомнил он её слова об отце. – Впереди такой светлый праздник… Ты бы всё-таки поздравил его…»

Задвинув ящик, Долганов пристально поглядел на редкие ночные огни за окном. Представляя возможную встречу с отцом, он невольно начал будить в себе какие-то хорошие воспоминания. Ведь если поздравлять со светлым праздником, то тогда уж с какими-то светлыми чувствами. Но всё светлое осталось где-то в раннем детстве, лет до пяти. А чем дальше, тем сложнее становилась его собственная жизнь и отношения с отцом.

На память Долганову пришло то далёкое мартовское утро – холодное и солнечное. На часах уже девять, но почему-то никто из старших не будит их с сестрой, чтобы вести в детский сад. Мирно посапывая, Наташа спит сладким сном в своей кроватке. Это ещё на старой квартире, в огромной коммуналке с высокими потолками, где они жили с родителями и занимали две комнаты. Ещё к ним часто приезжала бабушка Фаня, которая мама мамы. Вчера она загостилась и осталась на ночь. Ей постелили в детской, но рано утром она куда-то ушла.

Потерев кулачками заспанные глаза, Слава откидывает одеяльце и босиком идёт по длинному коридору в комнату родителей. Все старшие сидят за столом. Их лиц Слава не видит: яркое предвесеннее солнце бьёт прямо в глаза. Бабушка с ночи не сняла ещё чепчика, а у мамы его любимая «вкусная» причёска, когда волосы собираются на затылке витым полумесяцем, который напоминает края пирога, закрученные нежными женскими руками. Отец одет как на службу: на нём гимнастёрка с погонами и брюки галифе. Только китель висит ещё на спинке стула. Кажется, все чем-то озабочены. Или сердятся. И все смотрят на Славу. За что-то ему сейчас попадёт.

Попусту детей никогда не бранили, а рукоприкладство так и вовсе не было принято. Гнев старших и потеря их расположения означали, что малыш сделал что-то совсем неподобающее.

Слава начинает перебирать все свои вчерашние шалости, но не может вспомнить ничего такого, за что обычно ругают.

Отец поднимается из-за стола, заслоняя своим глыбообразным силуэтом значительную часть окна. Бабушка с мамой продолжают молчать. Отец приближается, садится на корточки и, глядя сыну в глаза, говорит серьёзно, сдержанно и прямо, словно перед ним стоит человек уже вполне взрослый:

– Умер товарищ Сталин.

Этот день навсегда запомнился Долганову как «6 марта 1953 года».

По городу гуляет промозглый ветер. Отец ведёт их с сестрой в детский сад. Левая Славина ручка в огромной ладони отца. Правую мальчик виновато прячет в кармашек пальтишка: накануне он потерял варежку, из тех, что бабушка связала из шерсти, которую так трудно достать. У них с сестрой одинаковые валеночки без калош. Наташа капризничает. Ей хочется пить. Возле стенда с газетой «Правда» много народу. У мужчин на головах шапки-ушанки, у женщин – платки и вязаные шапочки.

Отец остановился перед газетным стендом в последних рядах толпы, взяв обоих детей на руки. Заметив его, какой-то гражданин в очках обратился ко всем читающим с призывно-почтительной интонацией:

– Товарищи…

Все оглянулись. Увидев рослого мужчину с генеральскими погонами и двумя детьми на руках, публика расступилась, давая ему возможность подойти поближе к стенду, словно то, о чём написано в газете, затрагивает его каким-то особым образом.

Военных все уважают. Ведь они победители. Они фашистов разбили.

Вместе с отцом Слава внимательно вглядывается в газетный текст. Он уже умеет читать, хотя и медленно. В глаза ему бросается слово «Сталин», написанное прописными буквами. Оно повторяется в тексте много раз и всегда прописными буквами.

Читающие всхлипывают, тяжело вздыхают. Отец с детьми на руках отходит от стенда, и они идут дальше по ещё не асфальтированным центральным улицам мимо одноэтажных домов начала двадцатого века, наполовину разрушенных войной и временем. За ними возвышаются кирпичные стены строящихся пятиэтажек. Уже начались работы по восстановлению, благоустройству и облагораживанию города, которые потом затянутся на десятилетия.

Отец отворяет высокую скрипучую дверь детского сада и наклоняется к Славе.

– Пригляди за сестрой. В обиду не давай, смотри, чтоб поела.

Они с Наташей двойняшки, но Слава всегда за старшего. Он же мужик.

– Сам не балуй! – продолжает отец свои привычные утренние наставления. – Вот если только узнаю, что ты опять на крышу лазил…

Не конкретизировав своей угрозы, отец лишь строго погрозил пальцем и оставил детей в шумном муравейнике старшей группы.

На самом деле воспитатели редко на них жалуются и называют их детьми из хорошей семьи. Все старшие – члены ВКП(б), которую совсем недавно переименовали в КПСС. Мама – учитель русского и литературы в средней школе, отец – начальник Высшего военного училища специальной связи, а бабушка – завкафедрой классической филологии гуманитарного института. «Я в педагогике ещё со времён Комакадемии!» – говаривала она со степенным пафосом.

Вскоре в детском саду случился пожар. До сих пор Долганов отчётливо помнит, как растерянный сторож выносит их с сестрой из горящего здания, как хищнически щёлкают и поднимаются вверх языки пламени. Всех детей удалось спасти, и они потом под присмотром воспитателей сидели в магазине «Молоко», ждали родителей.

За Долгановыми приехал отец. Но ему нужно было вернуться на работу, и он взял детей с собой. Тогда они впервые побывали в военном училище.

Отец привёл Славу с Наташей в просторную комнату, где за столами сидело несколько человек в военной форме. На стене висел чёрный дисковый телефон, который часто звонил. Оттуда отец с детьми прошёл в комнату поменьше, где оставил их, наказав вести себя тихо.

Все сотрудники училища держали себя с отцом весьма учтиво, но стоило ему выйти за дверь, как из комнаты с телефоном донеслись какие-то гаденькие перешушукивания. Говорили очень тихо, но Слава как-то почувствовал, что речь идёт об их семье. «…А девчонка-то тут же конфету со стола цап, – прозвучало за стеной. – Сразу видно, детишки большого начальника».

Слава перевёл взгляд на Наташу и увидел в её ручке конфету в красной обёртке.

– Ты без спросу взяла, что ли? – спросил он строго, как и полагается старшему.

Малышка расплакалась.

– Она в вазочке лежала. Я подумала, что можно.

– Никогда нельзя брать без спросу! Только если угощают.

Взяв у плачущей сестрёнки конфету из рук, Слава решительно вошёл в комнату с телефоном. За столом у стены друг напротив друга сидели двое с нагловатыми физиономиями.

– Вот возьмите! – с достоинством проговорил Слава, опуская конфету на стол. – Мы нечаянно. И никакие мы не дети большого начальника. Мы дети генерала Долганова!

Поражённые поведением мальчика, который поначалу показался им совсем несмышлёным, сотрудники училища не нашли что сказать и потом притихли надолго. Видимо, испугались, что «сынок большого начальника» нажалуется на них отцу. Но Славе даже в голову не приходило говорить об этом с отцом. Ему казалось, он и сам уже вполне за себя постоял.

И на этом, пожалуй, детские воспоминания заканчиваются. От всего, что происходило дальше, у Долганова уже нет ощущения детства. Летом того же 1953 года в семью Долгановых пришло большое горе.

Отец разбудил их с сестрой рано утром. Он был одет в гражданское. Мамы нигде не было. Но спросить, куда она ушла, дети даже не решились, такой леденяще угрюмой скалой показался им в то утро отец. Он отвёл детей к бабушкиной старинной приятельнице Тамаре Иннокентьевне Дудецкой, у которой они пробыли до вечера. И хотя чадолюбивая тётя Тома старалась держаться с детьми как обычно, Слава с Наташей чувствовали, что произошло что-то ужасное, что как прежде уже никогда не будет.

Когда тётя Тома устроила малышам тихий час после обеда, они сквозь сон услышали, как она говорит по телефону с бабушкой:

– Всё в порядке, Фанечка, малыши спят… Да, я так подумала, пусть лучше у меня побудут… Зачем им сейчас в детский сад? Вечером ведь вы должны будете как-то им сказать… Ну а как? Сами не скажете, из соседей кто-нибудь ляпнет… Конечно-конечно, пусть ещё побудут… Я им только рада… Хоть месяц, хоть год… Но когда-то же нужно будет им сказать. Они ведь и меня будут спрашивать… Фанечка, милая, надо держаться! У тебя двое внуков! Игнатий, он ведь такой… Он надолго может замкнуться. А детям же тепло нужно, забота. Вот ради внуков ты и должна жить дальше! А я помогу во всём…

Слава резко сел на кровати, ощутив какую-то распирающую изнутри пустоту, которая потом не покидала его всё детство. Мыслей ещё не было. Мысли пришли позже. А тогда была только нестерпимая пустота, как будто внутри что-то вырезали. И его ощущение словно передалось Наташе. «Мама! Мама! Мамочка! – зарыдала она. – Где же мамочка?!»

Став постарше, дети узнали, как нелепо всё случилось. На протяжении нескольких месяцев Вера чувствовала какое-то желудочное недомогание, но к врачу не шла и близким ничего не говорила, не желая их огорчать. Подруга посоветовала ей курс лечебного голодания, который Вера поспешила испытать на практике. На третий день курса она потеряла сознание, перебегая дорогу в неположенном месте. Водитель грузовика не справился с управлением…

Первый год после смерти матери был очень тяжёлый. Убитый горем Игнатий не замечал ничего вокруг. Даже дети перестали для него существовать.

Фаина Романовна видела, как малыши тянутся к ней, и это придавало ей силы. Договорившись на кафедре о снижении нагрузки, она забрала детей к себе. А жила она тогда недалеко от набережной в двухэтажном деревянном доме, разделённом на три квартиры с отдельным входом. У бабушки была одна большая комната, которая совмещала в себе кухню, спальню и гостиную. Здесь же стояли шкафы с книгами, среди которых были и дореволюционные издания в хорошем кожаном переплёте, с пожелтевшими страницами, от которых так и веяло стариной.

Бабушка много рассказывала детям о судьбах известных писателей, учёных, полководцев, о жизни в разных странах. За год дети настолько привыкли жить у бабушки, что были даже немного разочарованы, когда отец, осунувшийся и виноватый, приехал за ними.

– Мелких в школу пора записывать, – говорил он Фаине Романовне, смущённо пряча глаза. – Но без вас нам будет трудно. Переезжайте к нам. Хотя бы на какое-то время.

– Бабушка, поедем, поедем! – восклицали дети, повисая на ней с двух сторон.

Однако воспитание бабушки имело для Славы неожиданные последствия. Как-то ранним вечером, когда они с отцом стояли в очереди за овощами, которые отпускали с лотка напротив входа в овощной магазин, Слава вдруг выдаёт с детской непосредственностью, не понижая голоса:

– Пап, а почему у нас в стране только одна партия?

Все стоящие в очереди словно по команде обернулись, и рой изумлённых глаз устремился в сторону мальчика. Продавщица уронила пятисотграммовую гирьку на чашу весов, и стрелка весов резко упала на ноль.

Слава почувствовал, как отца всего передёрнуло, хоть он и старался казаться невозмутимым.

– Я тебе потом объясню, – сухо проговорил он вполголоса. – А пока поди на площадке с ребятами поиграй.

Не понимая, что он сделал не так, Слава побрёл на детскую площадку, сел на качели и начал слегка покачиваться, не отрывая ног от земли.

– Слава! – окликнул его отец.

Мальчик тут же подбежал.