Виктор Владимирович Михеев "Тысячелетнее младенчество"

Фундаментальные труды и выводы академика Нечкиной М.В. и других исследователей позволили автору этой книги дать ясную смысловую картину событий, связанных с 14 декабря 1825 года, загадочного поведения главных участников и установить вес того крошечного мятежа в большой истории России. Количество написанного на эту тему, увы, вовсе не означает, что сходятся концы с концами. Веще звучит и сейчас горькое замечание Грибоедова А.С. о том, что кто-то очень хочет, чтобы мы долго оставались во младенчестве. Прижился удобный зловредный миф о декабристах-авантюристах, далеких от народа. То были не десятки имен, а тысячи и тысячи хорошо образованных и честных молодых людей, остро чувствующих свои корни, участников или свидетелей изгнания Наполеона. Как оказалось, они были последним звеном, связующим нацию в единый народ. Дальше будет только углубление расслоения, измельчание деятелей под мантией дряхлеющей монархии.

date_range Год издания :

foundation Издательство :Автор

person Автор :

workspaces ISBN :

child_care Возрастное ограничение : 12

update Дата обновления : 05.03.2024

Тысячелетнее младенчество
Виктор Владимирович Михеев

Фундаментальные труды и выводы академика Нечкиной М.В. и других исследователей позволили автору этой книги дать ясную смысловую картину событий, связанных с 14 декабря 1825 года, загадочного поведения главных участников и установить вес того крошечного мятежа в большой истории России. Количество написанного на эту тему, увы, вовсе не означает, что сходятся концы с концами. Веще звучит и сейчас горькое замечание Грибоедова А.С. о том, что кто-то очень хочет, чтобы мы долго оставались во младенчестве. Прижился удобный зловредный миф о декабристах-авантюристах, далеких от народа. То были не десятки имен, а тысячи и тысячи хорошо образованных и честных молодых людей, остро чувствующих свои корни, участников или свидетелей изгнания Наполеона. Как оказалось, они были последним звеном, связующим нацию в единый народ. Дальше будет только углубление расслоения, измельчание деятелей под мантией дряхлеющей монархии.

Виктор Михеев

Тысячелетнее младенчество




Ушедшим рано в свою мечту посвящается

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои – и добрые и злые, —

Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

    Ф. И. Тютчев. К Н. П.

Какой мир! Кем населен! И какая дурная его история!

…умный, бодрый наш народ… Сам себе преданный – что бы он мог произвести!

    А. С. Грибоедов

Глава I. Император объявляет войну… самому себе

1. Средь шумного бала тень графа Палена

Санкт-Петербург. Зимний дворец

20 марта 1825 года

Стайка офицеров лейб-гвардии будто впорхнула в залу, где шумел бал, даваемый вдо?вой императрицей Марией Фёдоровной. Они подзывают лакея с шампанским, зорко оглядывая великолепную толпу. Их озябшие голоса звучат не в унисон всеобщему веселью. Их великолепные мундиры и ухоженные шевелюры делают их похожими на породистых рысаков, выпущенных на последнюю прогулку перед скачками. «Лейб-гвардия»! Гвардия державного тела… О, как они понимают и прямой смысл того, кому и чему служат, – это возвышает, кружит голову, куражит! Конечно, их замечают! Взоры красавиц яхонтами сверкают им навстречу, их привлекают и кичливость поз, и заносчивость небрежных суждений, которыми офицеры лениво обмениваются, как обмахиваются хвостами кони, зная, что ими любуются…

– Императрица пляшет, как девица – вся в ударе! Узнаёшь? Хороша старушка, сладкая пампушка, наша матушка!

– Оправились от наводненья – и в пляс, всё веселей, всё звонче… В конце недели костюмированный бал в Гатчине, потом Павловск – налюбуешься на нее.

– Как умеет одеться! Празднует что? Запах весны?

– Конечно! В том числе! И Екатерины Первой воцаренье. Сто лет, брат, минуло, как династию и престол облюбовали немки, и юбку как штандарт империи на мачту вздернул Пётр с похмелья!..

– Что об этом толковать – и здесь ли, братцы! – с похмелья иль по убежденью он им предался… Княжна Щербатова давно мне танец обещала! Блуждает ум, а чувства знают верную дорогу! Какое счастье с красавицей в руках… Иду! – и высокий ротмистр уносится в танце.

Толпа вдоль стены вдруг расступается… Гвардейцы, притихая, отдают честь.

– Вот император Александр. Что с ним?

– А что? Такой теперь он – франт, слегка линялый.

– Нет-нет… Я в карауле часто его вижу. Смущен он чем-то… Смотри, уходит прочь ни на кого не глядя…

* * *

Оркестр медленно вступает в мазурку. Императрица, едва отдышавшись, вновь поднимается к танцу, и тут же рядом с поклоном кавалер – герцог Вюртембергский, кряжистый, но верткий…

В укромном уголке, за колоннами, образовался мужской кружок у карточного столика, но и он неожиданно смешался – стоявшие не успели и шага сделать, сидевшие привстать… Мимо них быстрым шагом прошел император Александр, окинув быстрым строгим взором. Он всех их знал и намеренно прошел близко… Он знал и то, о чём они говорят, – они, обласканные им и получившие из его рук перо фортуны, право служить державе на первых ролях… Князь Вяземский писал и переводил конституцию, Польше дарованную – прообраз российской! – и тут же поносил правительство царя в Варшаве. Вот и Тургенев, умница, но таков же – и глаза прячет…

Император проходит быстро, никак не отвечая на приветствия. На лице Александра Тургенева, крупного чиновника министерства просвещения, застывает простецкая улыбка:

– Что с ним? Всегда приветлив… Впрочем, ныне с родственничком герцогом Вюртембергским на ножах, и если тот вернулся ко двору, то царь бежит, как с поля битвы.

Молодой князь Валериан Голицын близоруко щурится вслед императору, а в полных губах тяжелая усмешка.

– Нет-нет, не то… «Не угодно ли стакан лафита?» – присказка графа Палена к политическому убийству снова в моде. На все времена годна! Поднесли Павлу-отцу, черед – Александру-сыну…

Тургенев, уронив светлые кудри, слегка задумавшись, соглашается:

– А он – нам! Надобно знать Александра – его гнев таков: улыбка ангельская, но в глазах черти пляшут… В такие минуты сказывают, он достает заветный свой блокнотик… (Вяземскому тихо) Если, князь, вы там означены, то зря хлопочете о службе.

Князь Пётр Вяземский, известный литератор и острослов, слегка вздрагивает, гордо поднимает голову… Но отставной генерал Михаил Орлов, вдруг оживясь, опережает его словом:

– Императрица – посмотрите! Необыкновенная старушка… Молодых обскачет! У них кто больше любит бал, тот трону ближе, остальные – лишние в сём круге. Вюртермбергский – ее племянник… Смотрю на эту пару и понимаю, из чего исходил в войну наш юный царь! Из родственных чувств! Стоял за интерес германцев, бросал им под ноги всю мощь империи, лил кровь солдатскую… Примерный маменькин сынок и Екатеринин внучек.

Вяземский, не скрывая издевки, бросает:

– В угаре хозяюшка… (Тургеневу тихо) Пусть тешится тетрадкой царь-глухарь и в ней нас распинает! (поощрительно кивает в сторону Голицына) Молодой Сократ прав: паленым Паленом запахло. Песня Александра спета, а мы ее так и не услышали. Любыми делами занимался – только не своими, царскими. Бесконечный светский карнавал вместо реформ – лицо романовской России.

У Тургенева словно прорывается давно кипевшее у него в душе:

– Он потерял Россию! Всё разъезжал, и всё бежал чего-то… Тут навалились на него несчастья все сразу в один год… Но главное (понижая голос и привлекая тем внимание всех) – он получил письмо от своего первого учителя, мудрого Лагарпа. В нём одни упреки и сказано о русской нации буквально: «Обладает волей, смелостью, добродушием и веселостью. Какую пользу можно бы извлечь из этих качеств, и как можно ими злоупотреблять, дабы сделать эту нацию несчастной и униженной!» Самовлюбленную натуру романовскую скрючило от этих слов! И щит Аракчеева уже не помогает…

Орлов смеется молодо, задорно:

– Рассказывают байку-быль, как отнесся король прусский Фридрих-Вильгельм к братской услужливости Александра, бескорыстно проливавшего кровь русскую за его интерес…

– Как же? С любовью, говорят, как…

– …к собаке обожаемой! – Смех Орлова заразителен, все заулыбались. – Преданной хозяину, породистой, и всё-таки собаке, которой рано или поздно надо место указать: собака всё ж не человек. Характером не трус, а постоянно мнятся заговоры сыну Павла! И трон российский, по сути дела, пуст аж четверть века!

Только Вяземский не поддерживал общего воодушевления – он явно сдерживал себя, но не скрыл отвращения в голосе:

– Его пугают участью отца и тенью Палена – вы правильно заметили. Отец мой, вижу, не случайно чтил Наполеона. Могучий корсиканец этих Паленов да Аракчеевых как тараканов бы… и без пожара. А этот… царь родной – одной рукою правит, другою гнус разводит возле трона!

– Если не заговорщики, то англичане с ним непременно кончат, – грустно кивнул головой Тургенев. – В девятнадцатом году он рынок им открыл… Они обогатились, а наши фабрики разорены были – вред больше, чем от Наполеона! Теперь он льготу отобрал, но – что в зубах у бритов побывало, то сожрут всенепременно.

Зависла нехорошая пауза. Собеседники понимали, на какую высоту поднимали их независимые и резкие суждения. Каждый говорил о том, что хорошо знал, чем жил давно и даже страдал, но всё сложенное вместе производило гнетущее впечатление близкой катастрофы.

Жизнерадостный Орлов продолжал веселиться:

– Есть забавный довоенный шпиц, от Наполеона… Князь Понятовский за службу французам ждал от них независимости горемычной Польше. Император потрепал его надушенную щечку: «От России вы так близки, дружок. Что ни делай, а она тем всегда кончит, что вас завоюет. Мало того, завоюет всю Европу…». (Все натянуто улыбаются) Но не смешно оттого, что эту полушутку внушили Бонапарту те же англичане – через Талейрана-чёрта. И гений-корсиканец вдруг озаботился и Александром, и Россией – и вместо Альбиона двинул войско на Москву искать удачи!

Вяземский обреченно махнул рукой:

– Тонко мы устроены: свет французский, двор немецкий, политика английская, народ лишь свой, но… рабский. Ничего соединяющего! А связь лишь нравственная может быть – по правилу: не есть хлеб праздности! Но где найти мать-женщину, что образумит наших бар?! Отчизны образ даст?!

– Надо признать, господа… – Знаток истории Европы Тургенев сделал паузу, и все поняли, что разговор достиг своего смыслового пика. – Англичане мало говорят о планах, но делают всё как по завету. От их чудесного порядка веет осмысленностью конца: не их, конечно, – нашего! Навсегда рассорить Польшу и Россию – задумка мудрая. Приписывают Меттерниху, но за ним иные рожки видны.

– Наши толкачи у трона и впрямь числят Польшу частью России! – взорвался молодой Голицын. – Пожертвовать суверенитетом брата-славянина в угоду пруссакам! И вот жиды везут товар английский и австрийский беспошлинно под видом польского – вся «польза» от войны с Наполеоном для русского! Так что, Александр Иванович, границы те давно открыты для их товаров, а значит, и наш суверенитет не выше польского – убытки не сочтет и братец твой, Никола-финансист.

Тургенев только руками развел, пригладил волосы небрежным жестом, неуловимо четким, магически чарующим.

– Кстати, о жидах. – И Тургенев сделал значительную паузу. – Везде их обращают в пользу государству, у нас – во вред. Селят в резервации для унижения. Зато в целовальники дозволили облечься, пустили к кабакам, чтоб злобу от аристократов вымещали на народе, поя отравой. Крестьянин при барине, жид у дела скользкого, купец в ярме таможни – как ни поверни, одни рабы случаются. Готовил я указы, чтоб дать крещеным инородцам дело по городам, но все под сукно попали. Потом уразумел: боятся узколобые чины соперника умного и предприимчивого, как и своего крестьянина свободного, с землей…

– Вспоминается экспромт забавный… – какая-то несвойственная Орлову тоска мелькнула в его глазах. – Когда царю еще являлась детская мечта об освобождении крестьян, он за советом всем совался, и полный генерал от инфантерии Философов Михайло Михайлыч так отбрил: «Государь, вы утонете в крови!» Каково? Государю!.. Клянусь: не выдумал!

Вяземский головой покачал:

– Лихо… лихо – гусарам на зависть и на аплодисменты. Если по чести – подленький ответ царского подручного. Когда б река наша текла, и хлеба праздности не ела знать – всем места бы нашлось у дела. Но заводь тихую и темную устроили – чертей боимся, а сами их разводим.

Неожиданно из толпы вдоль стены выныривает невзрачная фигурка, гордо поблескивая плешью, – придворный поэт Василий Жуковский собирал впечатления от демарша Александра Первого, так эффектно покинувшего бал. Как всегда суетлив и говорлив с покушением на шутовство… – признанному таланту прощалось всё.

– О чертях тут речь, я слышал. Я знаю нескольких повес: нафортелили в Париже, долгов наделали, и теперь – олицетворение России в глазах французов. Прав мудрый де Метр – нас Запад видит сквозь шаблоны: двор испорчен, дворня обнаглела, народ закован в рабство на века… Фу, как страшно!

Орлов небрежно взял под руку поэта:

– Поверь: мне страшно. Тут император мимо прошмыгнул – лица на нём нет… Какое потрясенье там, Василь Андреевич?

– Не знаю… Нелединский, иль кто еще, шепнул ей на ухо, но императрица-мать вдруг Александру брякнула при всех: «Ангел мой, тут о карбонариях кругом толкуют, как будто окна-двери нараспашку, и бал сковало холодом». Все притихли, зная, что император не выносит разговоров о заговорщиках… Рука невидимого фокусника сдернула с зерцала покрывало! Тут бы в шутку всё оборотить, да оробел и я! У Александра покраснела лысина, и, не сказав ни слова, удалился.

Тургенев отпрянул и глухо охнул:

– Великие князья?..

– Были рядом! Николай подошел и взял maman под руку, и она как будто успокоилась. Сколько лет при них, а нравы не могу постигнуть… – Искреннее огорчение на лице Жуковского вызвало улыбки.

Вяземский профессорским тоном стал отчитывать его, глядя куда-то в сторону:

– И по вашим песням шаблона никакого не составишь. Конечно, де Метр прав! Шалопаи, моты, разгуляи – кто их не знает по именам? Да след-то тянется во двор, которому мы песни сладкие поём… Но русской басней волчью стаю не насытишь: кириллица – чужой язык для них!

Жуковский совсем смутился:

– Все резко вдруг заговорили… Как будто, князь, спектаклем потчуете из своих острот. Пора бы нам остепениться. Лягушкой по-французски из царскосельского прудка, овсяный киселек императрице да про луну сонет – вот всё, чем пользую я двор. Вам есть сказать поболе – пожалуйте, идемте! Вот Марья Фёдоровна с танца чуть живая – ее к перченому манит! (и покатился навстречу императрице то ли лакеем, то ли шутом)

Вяземский оторопело смотрит вслед, потом делает восхищенный жест, отдавая должное придворному лоску и изворотливости. И другие умиротворенно улыбнулись. Огорчился лишь ученый муж Тургенев:

– Господа, им слово «рабство» непонятно. Упомянуть за чаем – сколь угодно, остальное – дерзость и мятеж. Все эти крики: «Освободить всех разом!», иль обратное: «Свобода мужику – что смерть!» – имеют под собою подлую основу. Нежелание хоть что-то делать! Крестьянам крепким развяжите руки для начала! Брат мой Николай взывал, налоги посчитал, все минусы и плюсы, но только в тайном обществе нашел сочувствие. Мы разве без раздоров не можем развиваться? Теперь вдруг оказалось, что не рабство враг, а те, кто говорит о нём! Умчался брат в Париж, предчувствуя беду. Ужели царь не внемлет нам?

Все разом выходят из-за колонн с поклоном в сторону проходящей невдалеке императрицы-матери со свитой.

Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом