Будущее
Владимир Юрьевич Василенко
Первое и единственное, выполненное в ключе «нового романа», прозаическое сочинение автора, интересное, прежде всего, свободой освоения художественной прозы, главным действующим лицом которой выступает сама среда осознанного существования. Сюжет, охватывающий две непересекающиеся группы героев, образует «временну?ю петлю Мёбиуса»: к концу романа героиня снимаемого фильма оказывается в начале описанных в романе событий, происходящих в поэтической студии, а один из поэтов студии начинает снимать описываемый в романе фильм.
Владимир Василенко
Будущее
I
В тот день нелетная погода
стояла долго на дворе
«Она у нее была такая нежная, что можно было смыть под душем…»
От фразы, как две капли воды схожей с этой, только ускользавшей (первой, по-настоящему придуманной им) Валя Сырцов очнулся и по привычке держать какое-то время сон за руку переживал теперь это рукопожатие как соблазн прозы. Вот так же, с одного наблюдения, неосторожно овладевшего фразой, открыл он когда-то и такую простую вещь как стихи… Облокотившись, поблескивая в темноте глазом, делила с ним ложе… Он не знал, как это назвать… Накликанное за полжизни не сразу призна?ешь в ком-то одном, притом в темноте. Кто б мог теперь сказать, что более чужое: эта, поверх одеяла в темной комнате, или сама комната, с полуголыми стенами, просвечивающей сквозь белые шторы внешней тьмой и с кроватью. И с ним самим (кровать кроватью как раз не являлась).
Оживая, уверяя (кого?), что думает о ее неприкрытой спине, первым после штиля жестом раскрыл пианино… раскрыл одеяло. Оказалась внутри. Перемена мест тела и одеяла, только что этим телом покрытого, не удивила. «Сон во сне» – таково было на крайний случай (на какой крайний случай?) объяснение. Подушка хранила прежнюю духоту, и складки простыни дружили с рукой.
– …дишь ли, не могу остановиться… – до него дошло, что он не молчит:
– Я, видишь ли, не могу остановиться на таком маленьком расстоянии, это… ничего?
– Различия небезразличны…
– Что?
Ее голос: а) был слышен, как слышен любой вплотную приближенный голос, б) как бы не существовал, в) не сулил надежды привыкнуть к этому «как бы».
– Что? – повторил он.
– А ты как думаешь?
Он не очень-то ладил со смыслом, вслушиваясь в ее и в свое:
– Я… я думаю, различия – только начало… различия временны…
Она рассмеялась: не то чтобы он услышал, но приподнятого, опущенного, вовсе не автора последней идеи, его тряхнуло – сбежала ртуть. Слабость, окутанная ознобом… потеря рода… подлежащее.
– А сейчас?..
Потом она думала, стараясь вторить глазами его догадываемой в полутьме мимике. Вот такая славная беседа. Думать ей, видно, было неинтересно – как уставший от ночной тишины вдруг начинает слышать журчащую в чаще речку, так, вероятно, она временами слышала его:
– Что-то должно стоять перед глазами… вместо этого… – почему-то казалось: слова его точней, чем обычно, передают мысль. Да и мысли никакой нет: пейзаж. Из тех, что или видишь, или нет, или можешь ткнуть пальцем, или нет. – Тебя не было, и… должно другое и должно… Но вот – ты, и теперь уже не может иначе…
– Хочешь попробовать?..
– Смотри: бабочка, череда перелетов. Делая свое дело на цветке, она знает, как невыгодно ее положение: практически, она в воздухе. И перелет… бессмыслица, пауза между цветками. В известном смысле, она всегда на цветке, даже в полете. Цветы – летают…
– Не слышал, что я спросила?
– …Поэтому я знаю, кто ты. Когда засыпаешь, бывает – не спишь, мысль окружена сумраком, сдобрена подушкой, слоем одеяла между колен… все еще продолжается, виденье подробней, стены исчезают… но отчего-то возвращаешь и сумрак, и одеяло с подушкой – наверное, чтоб получше понять перед окончательным переходом главное его условие: комната должна отпустить. Почти вся вода в реке не касается берега, дна или поверхности. А мы думаем, глядя на реку: вот река.
– Тебе все это надо?
– А тебе?
– Я не пытаюсь, как ты, разглядеть в каждом прикосновении текст. Разве ЭТО должно стоять перед глазами?
– Эта форма наполняет глаза каждого одной и той же картиной.
– И что же?
– Мы начинаем чувствовать почву под ногами, то есть как с бабочкой: мы – на цветке. Тогда как цветы должны летать… Мы должны чувствовать, погружаясь в реку, как река чувствует нас, как именно… как внешнее, передавая нас внутреннему, когда мы засыпаем, остается с нами подобно тому, как внутреннее порой остается с нами при пробуждении. Что же делает текст? Он пытается нас понять, он ведет себя, как живое существо, играющее на наших слабостях. Ты ведь знаешь, что такое живое существо? Это то, что делает себе подобных из неживого. Я не хочу стать текстом.
– Принимаешь особые меры?
– Да, я знаю свое бессилие перед тобой…
– Так хочешь или нет?
Наступала долгая, долгая ночь. Из тех, что не кончаются. Млечность декораций при нежелании зрителя определить ее источник. Ощущения, схожие с подозрением, что, в данный момент очнувшись, вы обнаружите себя уткнувшимся в межгрудное пространство и с клоком волос у вашего солнечного сплетения. Не у, а на… Заботливо, долго готовить лайнер к полету. Невидимкою, поглощать лаконичность линий, оставляя на их совести красноречие форм. Проходить краем глаза пустяшные уголки – хранители безупречности салона, ища в обстановке подтверждения скрытой сути… Подозрение рулей и турбин… Наконец все пустеет, пустое, кругом – только прошлое. Пауза, счастливая тишина, ничто, обтекающее фюзеляж, эту сигару…
– Лежи, я спою тебе песенку.
Песенка была об одной долине, достаточной, чтоб растянуться на ее лоне вдвоем, но в какой невозможно никак ни на чем задержаться, ни глазом, ни горстью: приходится меняться местами, оказываясь за спиной не находящего глазами не находящего причины воспользоваться выгодой положения. Оказывается, объятие в полный рост с овчаркой во сне – безвыходность прилагательного «платонический». Велика же комедия без своего «финита», если в разгар сновидения, в котором отсутствует стыд, как в летнем, не горном пейзаже отсутствует снег, сохраняется положительность муки, но без муки, наводя на подозрение, что дело не в запрете нацедить вдвоем именно с этой, а в ужасе от всего, что обступает…
Валя вскинулся:
– Ты… это спела?
– Что?.. Мой милый.
– От тебя всего… можно…
…а в ужасе всего, что обступает, незамечаемое, в бессилии проходит мимо, у чего волосы дыбом. Выходит, что всё вокруг нас вплотную, будь то дьявол или сырая порода-ночь, преодолевается именно так; есть только одна дорога во всем этом, один способ – не соприкасаться. Идти, не касаясь, то есть в этом сне, куда нажитому (на деле же – навалившейся на тебя дороге, всему тяжелому, ложному) нет входа: входишь один. А теперь загадка: каким образом?
– Таких не бывает… загадки не так…
Она молча смотрела.
Валя увидел себя сквозь этот, в глазах, кристалл, якобы его же богатство: замороченного страхами, запутавшегося. Получалось, кроме этих невидимых граней, за которые так стремилось сознание, все остальное имело к нему отношение постольку поскольку, и это не сразу так было, а вышло понемногу, во все годы, смысл которых теперь открывался: все, что он делал до сих пор, – отсекал такую зримую, осязаемую реальность от реальности своего существования в чьем-то сознании (в чьем?), наделившем его своим взглядом, но не передавшем своего опыта. Все его попытки вспомнить напрямую оканчивались одним: его словно брал кто за руку, выводил на свет и оставлял все перед одним – нежным полом. Различия небезразличны… Он буквально физически почувствовал: сразу двое смотрят его глазами на него же и видят его в его истинном свете – он сам, доглядевшийся до себя, и некто отличный от него, чье отличие начиналось с пола…
Очнувшись, он не мог отделаться от подозрения, что возвращение реальности не вполне обычно. Что же это за возвращение, если, дыша через простынь ею, он видит танцующие на снегу бабки кобыл (с чего он взял, что кобыл?), сползающие с гнедых боков тулупы, рожи, красные на морозе, топчущиеся сапоги, желтые радужки окончательно прижатого в эти час с половиною зверя, прижатого до того, что теперь почти плоского: такой тонкий, тонкий слой грозной психической ткани… Ноги, понеустойчивее остальных, отделяются от других, направляясь со скрипом (зачем!) к нему, к тонкому слою… приближающееся в наклоне лицо, дрогнувший на холоде почти не мужской тенорок:
– Месье, простите, пожалуйста, моих товарищей по охоте…
– Ну что, что ты?.. Это же не моя рубашка…
– Я не могу больше так… Куда ты уходишь днем?
– А что такое «нежность»?.. Ты когда-нибудь думал, что настоящая вещь – это она сама плюс вопрос?.. – она шептала, будто кто мог подслушать.
– Не знаю (новое дело – шептаться)… Только я чувствую ее как непроходимую вещь, почти как стену. Я упираюсь в нее, то есть в тебя, и она не пускает.
– Но ты не сдаешься…
– И выходит – это меня зовут к ней, и это меня пользуют, пока я тут, со всей стеной под руками, не понимая. От меня надо. Я – корова. Во мне накопилось. Время – извлечь.
– Почему ты так думаешь? Из-за опустошенности? Из-за того, что всё как в песок?
М-м… м-м… Это уже не слова – то, что она там выделывает, вытворяет своими теплыми крыльями бабочки в темноте, почти жуя его ухо. Вот оно: важны не слова, а сами движения крыльев. Всё – движения, всё передается движениями, слова – только часть этого общего, придающая общему некоторую опосредованность. Неужели в начале было наоборот?.. Нежность… Что за сила и какова ее цель? Рано или поздно та же сила приблизит его к стене, чтобы… Прикармливание не только из-за молока. То, чего его не лишить простыми сильнодействующими движениями, когда-нибудь извлекут другим способом, предчувствие которого – нежность.
– Посиди…
Словно в ответ на его призыв, в темноте, казалось, ставшей еще темнее, заблестев, открылась пара мерцающих огоньков, уже не позволяя смолчать:
– Ну… если так… может, тебе по силам и…
– Что?
– Не знаю… цикады.
Больные чтением как бы пытаются увидеть чайный залив. Часто они близки к тому, чтоб почувствовать свою молодость (или зрелость) в виде пейзажа, рассматриваемого кем-то, к кому бы они не прочь присоединиться. Возможно, глядя так, вместе, удалось бы исчезнуть не в водах по ту сторону полотна, а в чьем-то зрачке. Поглощая страницы, не набираешь вес, а ровно наоборот: никто так не счастлив, как обгладываемый до самых косточек обжора.
Одни пишут правила, другие по ним живут. Вот и вся любовь. Вопрос: кто пишет? Раствориться в «земном» – значит, в чем? – в довольно ограниченном объеме, в тяготении как в таковом. Жизнь души подсказывает, что ее телесное обитание – лишь проекция, свет, донесенный лучом, источник какого, может быть, сам – разновидность света. Почему бы проекции так же, как касается она земли, не лечь на другом месте, не набраться другой телесности? Правила, придумываемые и соблюдаемые, – не более чем попытка частицы ощутить волну. Главное из них, красота – это возможность того движения, каким созерцающий был заброшен на место событий и каким он тотчас же мог бы продолжить свой путь, вперед либо назад, что одно и то же. Если бы…
Если бы не чайный залив. Победа существительного над прилагательным. Ищущим за определением новое подлежащее, самым чутким из них кажется, что набрести на него – больше, чем потерять все.
Валя выключил торшер. Воцарился естественный свет утра, вдающегося в эту пору года в ночь. Четвертый час… Пустой город, дома? на рассвете. Ни малейших признаков жизни. Между ним и этим лежало различие: все это есть больше, чем есть он, все это есть, а кого-то, кого нет уже давно, но кто глядит сейчас его глазами, – вот сейчас, только сейчас нет по-настоящему. Это означает только одно: никогда не было. Никого из живущих нет так, как они думают. Всё не так, по-другому. Никто не понимает временности. Что по-настоящему время – в ней, не в ее видимости или очевидности, а – в ней. Будущее – иллюзия.
– Ты нашел меня и успокоился?
– Значит, это не ты нашла меня?
– Тебе легче так думать?
– Ну… Это – моя комната…
– Уверен… Уверенность…
Надо бы возразить, но в ощущении новой бездомности не хватило дыхания…
– Представляешь, один бородатый вчера спрашивает: «Ты, говорят, уже того… с музами трахаешься…» – «А ты что с ними, пиво пьешь?..»
Внезапно Валя понял, что это не его слова, то есть его, но в ее голове, то есть… Они уже оба смеются… И вслед за тем воодушевление, остывая, уступает место глубокому, всеобъемлющему чувству ее ви?дения его – того, что он такое: не более чем это его (?) «пиво». Всего лишь.
Не остается ничего, как только, глядя в точку, возвращаясь к себе, найти здесь услужливо подаваемую последнюю из картин сна. Неприличную, но тем и небезнадежную в этих его вздрагиваниях в паутине. Угол школы, здания буквой «П», правый нижний край буквы, напротив, у левого нижнего – вереница девиц в красном, репетирующая нечто к спортивному матчу. Ему неудобно гадить: вот если б совок и убрать, как на Западе. Вообще надо исчезнуть, перевести все в неопределенность. Они скоро пройдут здесь вприпрыжку, они видели, знают… Все это связывает его с ними чем-то необычным даже в виду допустимости здесь всего такого…
Выходит, во сне мы – животные с тончайшим психическим складом. Всё перемешано, не только безвременье, всё в хаосе, сладком и чуждом вспоминающему сон. Или хаос и есть безвременье?
Она лежит рядом, не-вполне-существуя и одновременно более реальная, чем он – тот он, не знавший ни ее, ни своего не-вполне-существования. Каждый из них, если отключить невесомость, упадет в свою гравитацию, исчезнет для другого. Или не исчезнет? При переписи населения не учитывают, что один человек может состоять из нескольких.
– И все же… Расскажи.
– Ну… Одна девица… девица, в общем… маячила: туда-сюда, туда-сюда… Я уже был не в силах… ходил, смотрел, ну, ты знаешь… Послушай, ты лучше их всех и ты – все они, как тебе того хочется, и если тебе со мной…
– Поближе к стихам. Милый.
– Ну, вот. А от нее я ведь не мог такого услышать. Это незнание того, что происходит в голове у того… у той…
– Какой.
