Мила Сович "Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга"

Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга
Мила Сович

Россия, двадцатые годы XIX века, столица, магический реализм. Предыстория восстания декабристов и немножко упырей, домовых и русалок. Итак, 1818 год, командор Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, генерал от инфантерии граф Михаил Андреевич Милорадович становится генерал-губернатором Санкт-Петербурга…В названии глав использованы строки гимна госпитальеров, в оформлении обложки – иллюстрация "Саламандра" Ольги Йокай.

Мила Сович

Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга

Эти злые маленькие незаконнорожденные факты, подменыши, перевертыши из пыльных углов наших жизней, – их можно бы вставить в замок, как отмычку, или как нож – в устрицу: будет ли жемчужина внутри? Кто знает? Но где-то же они обязаны иметь свои права, эти зернышки истины, которая «промелькнула и скрылась». В здравом уме и твердой памяти истина невыразима. Она – именно то, что «промелькнуло и скрылось», – опечатка, способная выдать весь фарс с головой. Понимаешь ли ты меня, мудрая твоя голова? Я сам себя не понимаю. У меня никогда не хватит смелости передать тебе эти бумаги, я уже знаю. Я докончу сюжет для самого себя, для внутреннего пользования.

Л. Даррел. «Александрийский квартет. Бальтазар»

ПРОЛОГ

Гордись, Россия! Дух сынов твоих победил величие Греции и Рима. Ты не имеешь более нужды, в пример питомцам твоим, указывать на родину Леонидов и Сципионов: ты перенесла её с сими Героями на священную твою землю.

Август 1813 года.

Из дневника Ивана Ивановича Лажечникова

Взвыл впереди стремительно нарастающий шарик, взметнул фонтан земли и камней и пропал. Среди грохота пушек, ружейного треска, воплей и гулкого скального эха воцарилась удивительная, покойная тишина. Августовская высокая синева и парящие крылатые тени в ясном небе над горной Богемией…

Нет, не земля опрокинулась, понял генерал Остерман-Толстой, а он сам лежит навзничь. Хотел подняться, пока не видят солдаты, негоже командиру арьергарда падать среди самого дела, но рука подломилась, и почернело перед глазами. Ядро – сообразил с запозданием. Это было ядро.

Слух вернулся одновременно с разумом. И с болью. Саднила ушибленная спина, горело правое плечо, простреленное с год назад, по левому боку расплывалось липкое тепло, и руки этой он вовсе не чувствовал, только жгуче отдавало через спину в затылок, как от судороги в пальцах. Ко всему, еще и очки потерялись.

Гаргулья – неясная крылатая тень – заклекотала, ринулась вниз, но шарахнулась от выстрела рядом. Сквозь боль пробился холодок страха – неужели так плохо, что уже нечисть его не боится? Гаргулью отгонять – от него, потомственного чародея, наследника великого Остермана?..

Перед глазами все плыло, левая рука не повиновалась, мысли путались. Адъютант Лажечников, целый и невредимый, отбросив разряженный по гаргулье пистолет, немилосердно тряс за мундир на груди и орал фальцетом, срываясь чуть не на визг:

– Ваше сиятельство! Ваше превосходительство! Александр Иваныч!

«Иван, сыщи мне очки», – хотел сказать Остерман, но не успел – над ним склонился перепуганный король Пруссии, если, конечно, сослепу он не ошибся.

– Это вы, Ваше величество?.. Мой государь в безопасности?

– Перетянуть надо! – истошно завопил адъютант. – Носилки сюда! Скорее же! Что вы копаетесь?!

Перетянуть что? Остерман не выдержал – повернулся, близоруко сощурился. Вовсе не на него, оказывается, позарилась крылатая хищная тварь! Как его звали, этого ординарца из уланов, что минуту назад тянулся перед ним, ожидая приказа?..

Он отвел взгляд от размытых багровых пятен – ошметков человеческой плоти, усилием воли осмотрел себя. Левая кисть, вроде, цела, но вывернулась неестественно, ладонью вверх, а у разбитого локтя – кровавая каша с проблесками осколков костей в лохмотьях рукава мундира.

Отрежут по плечо – подумал Остерман с внезапным отчаяньем. Из последних сил рванулся сесть и превозмог, зная одно – нельзя оставлять командование, пока нет смены.

– Ермолова ко мне! – закусил губу, не потерять бы сознания. – Да живее, черт!

И тотчас со стороны долетело невозмутимое:

– Здесь, ваше превосходительство.

Боль застилала разум, но мысли его прочесть Ермолов сумел – на ладони подал пропажу, чудом уцелевшую и заботливо вытертую. Схватив очки, Остерман с облегчением поглядел на знакомое рубленое лицо и сложенные на груди могучие руки. Даже если он сам не закончил бой, Ермолов цел и знает весь план.

– Что там?

В ответ – бесстрастное пожатие плеч, только в маленьких, пронзительно горящих глазах – тень сочувствия.

– Все по-прежнему, ваше превосходительство. Постреляли – сейчас пойдут.

Остерман захлебнулся воздухом, прокусил губу – лишь бы не орать во всю глотку, пока выше локтя, на остатках кости, затягивают через палку кусок портупеи.

Гаргульи вились над кровью, но уже не приближались – страшен им Ермолов, и хорошо, что он рядом!.. Еще и кивнул тихонько, посылая приказ ординарцам – мчаться в штаб арьергарда, поперед собственного визга лететь! В армии должны знать, что французы вот-вот прорвутся к Теплицу от Кульма, и тем скорее прорвутся, что ранен командующий, а если русская гвардия не устоит здесь, вся союзная армия будет Наполеоном от Вены отрезана. Это без слов ясно и ему самому, и Ермолову, но сдать командование все же лучше словами.

Ермолов ждал распоряжений так спокойно, будто не лежал генерал Остерман перед ним на руках адъютанта, среди перепаханной земли и в луже кровавой грязи, а стоял перед театром сражения со зрительной трубой в обеих целых руках.

– На правом фланге в овраг не полезут, – Остерман усилием воли вернул себе твердый голос. – Кавалерии Депрерадовича мой последний приказ – весь резерв налево… – и не стерпел, пошатнулся, упал вбок, на руки санитаров, договаривая самое важное: – Алексей Петрович, господин генерал-лейтенант… Деревню эту, Пристен… держите любой ценой…

Отдав честь, Ермолов невольно покачал головой, отошел к испуганным ядрами и нечистью лошадям. Наверное, он не хотел, но его безмолвное ворчанье Остерман услышал ясно. И то, легко сказать – удержать селенье!

Набежали наконец санитары, и Лажечников теперь бестолково топтался возле носилок, побелевшими губами пытался заговаривать рану, то и дело сбиваясь на ругань.

– На море, окияне, на острове на Буяне, лежит латырь-камень… Осторожнее, черти, Христа ради, осторожнее поднимайте!

– Небойсь, вашбродь, нешто не понимаем! Не тряханем!

– Эх, сердешный, по самое плечо ведь, начисто!

– Пресвятая Богородица на камне сидела, в золотую иглу вдевала нитку шелковую…

– Гля, куды прешь, не картошку топчешь!

– Зашивала рану кровавую… Ногу держи, корова!

– Осспаде, Исусе Христе, помилуй нас, грешных!.. В брызги разметало ведь, вашбродь, в брызги…

– Вот правда же, что корова! Ногу держи, ногу, оглоблю тебе в коромысло!.. Куды нести-то вас прикажете, вашсдитство? Тут, чай, еще как стреляют…

– Недалеко, – пробормотал Остерман, пытаясь приподняться на здоровом локте и выглянуть из-за края носилок. – Я должен видеть.

Санитары замялись.

– К нам-то ядры не долетают, вашсдитство. Можа, там и постоим, у резервы? Чай, у дохтуров ноги-то целы!

– Да несите же скорее!

– Иван, не суетись, – нашел случай сказать адъютанту Остерман, и ему полегчало. Докторов слушать не стал – перессорились, как вороны на падали. Взглядом выбрал какого-то молодого. – Ты! Твоя физиономия мне нравится. Отрезывай мне руку!

И все-таки выказал слабость – уже лежа плечом на полковом барабане, чтобы удобно было вылущивать сустав, задохнулся от внезапного страха, отдернул голову от поднесенного в зубы ремня, оглянулся. Солдаты резерва вокруг вытягивали шеи в строю и шушукались – о нем ли, о бое, о докторах?

– Спойте, братцы. Что-нибудь русское… – сам почувствовал, что улыбка вышла беспомощной. Впрочем, Господь ли оказался милосерден, доктор ли – не только хирургом, но сознание он потерял почти сразу.

Пришел в себя уже в темноте и под другую песню.

– Ой, ти, Галю, Галю ж молодая! Прив'язали Галю до сосни косами, – мурлыкали рядом со знакомым малороссийским говорком. И тут же, без смены тона: – Одна колонна скрылась в лес, а другая огонь дерзости угасила в крови своей и, охваченная со всех сторон, легла мертвая рядами на равнине. Бог мой! Алексей Петрович, вам не реляции – поэмы надобно писать!

– А так все и было, – бесцветно откликнулся помятый в рукопашной Ермолов, сидевший лицом к Остерману. – В пятом часу гвардейская кавалерия под руководством Дибича Ивана Иваныча-а… – он вдруг зевнул с подвыванием, смутился и, встряхнувшись, докончил: – Атаковала без моего приказа, ваше высокопревосходительство.

Остерман сощурился, вгляделся и вздохнул с облегчением. Отблеск лампы на золотых эполетах, русые кудри поверх стоячего ворота мундира, невероятное сочетание цветных платков с офицерским шарфом на поясе… Слух его не подводит, а если генерал от инфантерии Милорадович тут, значит, подкрепление из арьергарда пришло. И за мертвецов можно тоже не волноваться: у этого человека даже после полуночи из их «рядов» неупокоенные точно не встанут.

Милорадович бросил бумагу на стол, хлопнул ладонью по колену и от души рассмеялся.

– Без приказа! Ну и буквоед же вы, Алексей Петрович! Не вы ли в Пристене с семеновцами тогда орудия отбивали? Бог мой, у кого Дибич должен был приказа-то спрашивать?

– Не буквоед, – возразил Ермолов, вновь сонно покачиваясь на табурете. – А надо же сказать, что это наш «безобразный карла» сам порешил…

– А точно ли сам? – переспросил Милорадович рассеянно, будто бы снова изучая реляцию.

Ермолов непочтительно фыркнул, поправил на плече шинель, изодранную то ли в рукопашной, то ли зубами особо отважной гаргульи.

– Уж поверьте мне, ваше высокопревосходительство, сам. И славно, что Дибич так решил.

Остермана даже кольнуло любопытство – о чем это Ермолов? Что не имел времени скомандовать Дибичу, или что проверил, и именно Дибичу в голову явилась мысль об атаке? Сознаться, что слушаешь мысли других офицеров – великая дерзость! В бою-то, понятное дело, каждый пользуется всем, чем владеет, но оглашенным чародеем Ермолов не был, впрочем, как и сам Остерман. Хотя что он такого сказал?

То же самое, видимо, подумал и Милорадович.

– Алексей Петрович, душа моя… До чего же вы все-таки ядовиты!

Остерман засмеялся бы, но смеха не вышло – из горла вырвался лишь сиплый писк, а высохшие губы не расклеились вовсе. Ермолов, впрочем, услышал – вскинулся тут же, сощурился, вгляделся сквозь лампу.

Милорадович тоже обернулся. Круглое его, приятное лицо с сербским горбатым носом просияло улыбкой.

– Александр Иваныч! Очнулись? С викторией вас, душа моя! И всех нас – с вашей викторией!

– Воды… Ради Бога!

Ермолов вскочил, едва не снес макушкой крышу палатки, выругался и пригнулся. Милорадович, на голову ниже, смеясь, добрался до койки, встал на колено, просунул руку Остерману под спину. Поднимая, старался не потревожить, но от движения Остерман чудом не провалился обратно в беспамятство. Холод поднесенной манерки и горная ледяная вода на губах вернули в чувство. Смочив рот, он откашлялся и наконец задал вопрос, который в ясном сознании его занял сразу:

– Ваше высокопревосходительство, отчего я не в лазарете?

– Бог мой! Командования вашим отрядом с вас никто не снимал, душа моя, одна морока вашему Ваньке – от вас ко мне бегать и наоборот, пока мы с диспозицией разберемся. Уж полежите здесь, сделайте милость, у вас адъютантов и так немного осталось!

Остерман сморгнул – подступили внезапные слезы. Милорадович в ответ простодушно захлопал голубыми глазами, будто самое обычное дело – оставлять при штабе арьергарда тяжелораненых, а в командирах – беспамятных калек без руки. Всегда он так! Силы не занимать, но тратит вздорно, на то, что могли бы сделать иные люди! Вот и сейчас ползет по истерзанному плечу ручеек тепла, от души, хоть и не слишком умело, чужая лишняя морока, будто при армии лекари перевелись.

– Что дело?

– Выиграно, – беззаботно сообщил Милорадович. Уложил Остермана обратно на койку, рассеянно щелкнул ногтем по крышке опустевшей манерки и наконец-то поднялся с колен. – Здесь пока части третьего пехотного и вторая кирасирская, ваши в резерве. Завтра пойдем ловить маршала Вандама. Бог мой, только вообразите, господа, если удастся, то-то огорчится Буонапарте!

– А кто из его маршалов был нынче? – лениво полюбопытствовал Остерман, устраиваясь на подушке и слушая, как утихает боль. – После, когда я уже…

– Да так и был один Даву, – ответил Ермолов, пересев к нему в ноги, и снова нечаянно зевнул.

Милорадович поглядел на него сочувственно, виновато дернул форменный галстук вместе с узкой лентой колдовского командорского мальтийского креста, ордена Святого Иоанна Иерусалимского, надетого ради сражения по парадной форме, навыпуск.

– Потерпите еще четверть часа, Алексей Петрович. Я за Дибичем послал, право, Дибича надо вместе поздравить.

– Ну, хоть водкой поздравлять догадались, ваше высокопревосходительство, – буркнул Ермолов, и засмеялись все, даже раненный Остерман.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЫСШЕЕ БЛАГОЧЕСТИЕ