Валерий Юрьевич Жигалин "Навстречу звезде"

– Потом узнаешь.

Она стряхивает сигаретный пепел на пол, потом добавляет:

– Может быть, узнаешь.

Она плюхается на меня, на мою грудь – огромная тяжелая анаконда.

– Засыпай, – шепчет она. – Я вернусь, не переживай.

Аня говорит, что она работает по графику два через два.

– Через два дня?

– Да, – кивает Аня. – Через два дня я буду здесь. Что-нибудь привезти?

Этим вопросом она дает мне понять, что она понимает, что я прикован к этому кладбищу.

Но она не знает причины.

– Двадцать батончиков «Сникерса». И батон хлеба. И газировку. Любую. И еще батон вареной колбасы. Пожарим!

Аня забирается в водолазку, натягивает джинсы, заковывает свои ноги в эти страшные байкерские ботинки.

– Ладно, батончик «Сникерса» привезу, – говорит она, поправляя густую челку.

06

Пробуждение дается мне неожиданно легко. Молодость своеобразный такой займ, который будет выплачивать старость. Чем быстрее сжигаешь себя сейчас, тем тяжелее будет лет через двадцать.

На часах половина десятого. Встаю, одеваюсь сразу в уличное, выхожу в коридор. Лара мечется между пустой миской и дверью на улицу: ей хочется и поесть, и облегчиться одновременно. Открываю дверь и выхожу наружу, под равнодушный ветер.

На небе висит размазанное солнце, бледное и немного неровное, как отпечаток детского пальца. Словно луну спрятали за горизонт, а затем вытащили обратно, попутно обмакнув в рассвет. Оторвавшиеся листья выделывают широкие вертикальные штопоры, не желая мириться со своей судьбой быть забытыми на стылой земле.

Наверное, в такие дни волки в лесах от тоски с обрывов бросаются.

Достаю из сарая лысую метлу, начинаю шоркать ею по дорожкам, разгоняя смирившуюся листву. Широкими взмахами дометаю до конца кладбища. Лара уже традиционно роет носом облюбованную могилу. Мне лень тащить таксу через все кладбище, поэтому даю ей порезвиться.

Проверяю выкопанную накануне могилу, в которую сегодня запакуют еще кого-то. Семен, вчерашний могильщик, потрудился на славу: стены могилы ровные и аккуратные. Бытует мнение, что лучшие работники лентяи: им проще сделать хорошо потому что лень переделывать. Глядя на аккуратные, как тракторным ковшом срезанные стены могилы, я считаю иначе. Лучшие работники выпивохи, так как они хотят побыстрее сделать работу и пойти выпить рюмку. Выпив же, переделывать желания не будет, так что сделать хорошо им приходится с первого раза.

Вспоминаю вчерашнее сообщение от Елены Сергеевны про покойника, которого сегодня засыпят землей. Какая-то девочка чуть старше меня. О причинах смерти мне, простому сторожу, знать не полагается, но любопытство чуть гложет.

Траурная процессия обещает быть совсем маленькой, вернее, мне приказано впустить катафалк марки «Газель», и все. Значит, родственники погибшей должны будут уместиться в этом же катафалке слева и справа от гроба. Либо усопшая была весьма одинокой, либо ее друзья приедут сюда своим ходом и оставят свой транспорт за воротами.

Мысли отматываются в сегодняшнюю ночь.

Аня.

Я подошел к ней первым, чувствуя непреодолимую потребность быть рядом с ней, но именно она ворвалась в мою жизнь вихрем. Одна ночь, в ходе которой мы, истомившееся, сблизились быстрее нужного, останемся в моей памяти навсегда. Каким-то гигантским скачком мы преодолели провал притирания друг к другу, отдавшись друг другу с праведным жаром. В ее липких и горячих объятиях я был уверен, что мы поступаем совершенно правильно.

И абсолютно безрассудно.

Но сидя за столом кухни и глотая чай, горький, как слезы обреченного, я гасил эмоции, включая голову. Вчера мне не показалось, что в Ане было что-то необъяснимое, что тянуло меня к ней. И я был уверен, что рядом с ней мое проклятие успокаивается. И ее вопрос о том, почему ей кажется, что она знает меня давно, я тоже помню.

Так не бывает в мире нормальных людей. Так не бывает с человеком, существование которого несет гибель окружающим. Я не нормальный человек, значит, все испытываемое мной вчера не было игрой разума. Я почти полностью уверен, что у меня какая-то странная связь с этой девушкой.

Слишком много мыслей, слишком много чувств: не вместить и не разобраться так скоро.

Будто я просмотрел наполненный событиями фильм и сейчас мой мозг пытается проанализировать это постфактум, не успев сделать это в ходе просмотра; время движется вперед, но я живу сумбурным вчерашним.

Сдержи она слово и приедь ко мне еще раз, я разберусь в чем дело, смогу дать окраску своим чувствам и мыслям. Лишь бы она не обманула и вернулась через два дня, как обещала. Кажется, стоит мне просто увидеть ее еще раз – и все встанет на свои места, всему найдется объяснение.

Закипает робкая надежда, что я не один такой, живущий с невидимым проклятием внутри, и есть еще кто-то, и значит, я не одинок в этом мире. Если с Аней все действительно так, и она тоже помечена хоть Богом, хоть дьяволом, вдвоем будет гораздо проще.

У мусульман принято хоронить покойника сразу, желательно в день смерти. Это связано с тем, что раньше последователи ислама редко использовали гробы, отчего труп начинал разлагаться и дурно пахнуть. Есть и более религиозная причина: чем быстрее умерший магометанин будет похоронен, тем быстрее он попадет на небо и узрит Аллаха. В православии же хоронят на третий день, но с утра или днем. Поэтому когда часы на стене лениво перевалили за десять утра, я не удивился, услышав за воротами кладбища требовательный гудок.

Выхожу на улицу и распахиваю мерзко скрежещущие ворота. Черная «Газель» стоит на холостом ходу, боковые окна тонированы, а за лобовым видно равнодушное лицо водителя. Катафалк заезжает внутрь, катится по кладбищу неспешно, будто выражает свое уважение к мертвым и их обители, но уверенно, явно зная куда.

И едва немая черная машина проезжает мимо, как во мне закипает и расплывается чувство спокойствия и тихой радости. Как рядом с Аней. Как рядом с отцом Валентином. Мне нужно в сторожку, но первые метры я бездумно плетусь за «Газелью», как крыса за Гамельнским Крысоловом, но в ушах моих не звуки флейты, а то, что можно назвать безмятежностью, если бы у этого чувства был звуковой окрас.

Бью себя по уху несильно, прихожу в норму и закрываю ворота. С территории кладбища меня смывает секунд за десять.

Я снова в сторожке, у своего окна-поста. Слежу за похоронами.

Из катафалка вываливаются водитель и его напарник. Оба в черном. Открывают задние двери и начинают с аккуратно вытаскивать гроб с помощью специальной наклонной дорожки.

Тем временем из боковой дверцы выходят всего два человека: до серебристости седая женщина средних лет и…

Отец Валентин!

Подумал о нем мимолетом, а в машине действительно был он. Теперь объясняется моя неробкая радость, дающая мне невидимые крылья.

Но я по-прежнему не знаю ответа, что общего у этого батюшки с Аней и со мной.

Похороны проходят весьма быстро. Гроб опускают в могилку, под жалобное рыдание матери. Отец Валентин поет прощальную молитву, затем могильщики закапывают могилу и занимаются монтажом надгробия. Постояв для совести несколько минут, водитель и его напарник забираются в свою «Газель» и уезжают через открытые мной ворота.

Меня тянет к оставшимся двоим у нового дома усопшей. А именно к матери и батюшке. К первой я хочу подойти просто из чувства жалости и сострадания, ко второму из-за странного чувства связи, которое я испытываю. Ноги несут меня сами. Это схоже с чувством страха убегающего животного, когда оно может управлять своими лапами, но не приказывает им остановиться, дав опасности приблизиться.

– Здравствуйте, Женя, – священник замечает меня сразу.

– Доброе утро. Вот, решил подойти, поздороваться. Может, поддержать как-то, хотя бы словом.

– Похвально. Сочувствие к чужому человеку говорит о многом, – отец Валентин смотрит на меня добродушно.

А вот закутанная в черное мать не видела, как я подошел и явно не слышала нашего короткого диалога: ее глаза были залиты пеленой горя, а уши забиты мыслями-несчастьями. Впрочем, всхлипывала она уже тише и реже, как ребенок.

Я не знаю, как плачут матери, хоронящие своих детей. И я не знаю, как плакала моя мама, когда окончательно сломалась в мысли, что я вот-вот вернусь или найдусь. Наверное, так же. Мне думается, что единственное, что в этом мире не изменится никогда, так это слезы безутешной матери.

Смотрю на надгробие. Над фамилией, именем и отчеством с датами фото умершей. Девушка лет двадцати пяти. В меру симпатичная, но на улице на нее не обернешься.

Та самая девушка, которую сбил таджик на КАМАЗе в день, когда я шел устраиваться на работу на это кладбище.

– Мария Матвеевна, – обращается священник к женщине, – выговоритесь, расскажите, какой была ваша дочка. Я по опыту знаю, что когда говоришь о человеке хорошее, то и на душе легчает. У меня своих детей нет, но родителей похоронил. Я разделю ваше горе.

Благоразумно молчу, затем киваю Марии Матвеевне, когда ее глаза выныривают через слезы.

Скорбящая мать вздыхает, уже не плачет, но дышит спазматически, будто ей просто очень холодно. Говорит она неожиданно спокойно, но ожидаемо глухо:

– Спасибо, отец Валентин. Спасибо большое за поддержку. Мы с Никой достаточно уединенно жили. У меня из подруг мало кто был, да и встречались редко, а Ника вообще одиночкой была. После школы она мало с кем водилась, в институте тоже ни с кем не сошлась. Даже на выпускной без желания пошла, молча, знаете, как на работу. Как-то нравилось ей одиночество. Дома сидела в компьютере, выбиралась куда-то без энтузиазма… Даже со мной в магазин. Я ей в душу не лезла, да и она откровенничать не хотела. Я думала, это пройдет, ведь девушка молодая, жизнь горит. И потом, гормоны бьют, думала, найдет она себе парня. Думала, тоска заставит. Но она хорошая была, не подумайте! В приюте для животных волонтером работала, бомжикам всегда мелочишку подавала. Даже бродячих котов подкармливала; у нее в рюкзаке всегда был кошачий корм в целлофановом пакетике. За одним котом даже в подвал полезла накормить, когда он деру от нее дал. Животных любила, а к людям холодна была.

Отец Валентин трет подбородок, в этот момент и этим жестом похожий на любого, кем представишь без рясы: хоть преподавателем, хоть, военным, хоть сельским плотником.

Священник берет слово:

– Мария Матвеевна, тем горестнее воспринимать ее гибель как несчастный случай…

– Примерно за полгода до смерти что-то с ней случилось, – не слыша священника, продолжала мать. – Куда-то уходила на несколько часов, а возвращалась общительная, с улыбкой. Аппетит проснулся, а раньше ела как птичка. Я допытывалась до нее, что с ней. Может, влюбилась в кого. Но она и не врет, и правду молчит. Просто, говорит, переключилось в ней что-то. Спрашиваю, где она пропадает, а она говорит, что с девчонками с работы гуляет. Знаете, кафе, магазины, кино. Я не верю до конца, но и проверить не могу. Недоверием же обидеть боюсь. Думаете, как родитель может ребенка по-настоящему обидеть? Ударить? Так она выше меня была. Для ребенка родительский удар воспримется как попытка проучить, наказать. Мне же правда была нужна. А вот как узнать эту правду, я так и не придумала.

Смягчается тишина, свойственная, пожалуй, любому кладбищу. Мария Матвеевна втирает слезу в свое лицо, и продолжает:

– А на следующий день после ее смерти ко мне полиция пришла. Говорит, ваша дочка взломала какой-то фонд и перевела все деньги оттуда в местные приюты для животных. И теперь якобы много людей без этих средств обречены на смерть. Включили ее компьютер, ковырялись в нем часа три, сказали, что у нее куча хакерских программ. Какие-то незнакомые слова, какие-то домены, какие-то шеллы…

Для справки: «шеллом» называется скрипт, который начинающие хакеры заливают на чужой сервер, чтобы потом управлять им.

– Что еще сказала полиция? – мягко спрашивает священник.

– Они забрали компьютер как вещественное доказательство и сказали, что Ника, вероятно, тот самый хакер, которого они долго пытались поймать, – отвечает Мария Матвеевна. – Они сказали, что, вероятнее всего, на ее совести много таких… Слово такое… Наполовину наше, наполовину чужое. Что-то про «кибер».

– Кибепреступление.

– Спасибо, молодой человек, – женщина снисходит до взгляда в мою сторону. – Да, оно! Следователь сказал, что за ней тянется хвост из таких преступлений, будто она лет восемь этим промышляла.

Мария Матвеевна замолкает. Ветер взвихривает листву над землей. Я чувствую себя лишним.

– Мне кажется, – говорит отец Валентин, – это появилось в ней из-за одиночества. Когда человек отстраняется от мира, у него формируются свои законы и понятия морали. Он не слышит и не хочет замечать сигналов от жизни. Он может с невинной убежденностью ребенка считать, что поступает правильно в той или иной ситуации, и в его поступках нет ничего предосудительного. А когда ты один, тебе кажется, что весь мир против тебя. Если вы позволите, я процитирую Экклезиаста.

Интересно.

Он помолчал немного, сглотнул и заговорил сильным голосом:

– «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет своего товарища. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется».

Слезы еле держу. Последний год, трясясь от холода в прозябших лесах, я был живым примером этих слов.

Еле живым примером.

И моими лучшими друзьями был костер и заплесневевшие соленья (если удавалось развести огонь и найти закатанную банку).

Но теперь я не один.

Отец Валентин еще утешает горюющую мать недолго, я стою из вежливости, потому что развернуться и уйти будет неприлично. Затем она уходит, прося не провожать ее. Я смотрю на ее просевшую от усталости спину. Мне жалко эту женщину; пусть никто не может пожалеть меня (ведь, напомню, мне никто не поверит), но я могу пожалеть кого-то. И в меня вползает мысль, что пока человек способен жалеть посторонних, он еще не потерян. Я мог сказать, что на фоне моих злоключений, я заслужил не меньше сочувствия, но вот странное дело: я абсолютно уверен, что имей я возможность помочь этой женщине в ущерб себе, я бы сделал это.

Смотрю на деревянный крест, возвышающийся над землей. На кресте распятие, а уже под крестом тоже деревянная плита с фотографией, с данными и датами дочери, этой Ники. Деревянные надгробия самые дешевые. Вряд ли Мария Матвеевна сэкономила на похоронах дочери, так что, нужно предполагать, жили они небогато. Никто в этой маленькой семье (очевидно без мужчины) не собирался умирать ближайшие лет двадцать-тридцать, поэтому явно не откладывали деньги на похороны. Либо же вообще ни на что не откладывали; возможно, не получалось, не могли.

Смотрю на распятие передо мной, а под ним вижу череп. Контужено понимаю, что всегда замечал это череп под распятием: на нательных крестиках, здесь, над могилами, еще где-то, но почему-то не фиксировал его сознанием, не задумывался, зачем он, что значит?

– Отец Валентин, а что означает череп под распятием?

– Голова Адама, – охотно-добродушно поясняет батюшка. – Священное Предание гласит, что на Голгофе, под местом, где был распят Христос, покоится прах Адама. Согласно Провидению, кровь Христа омыла череп Адама. То есть, Иисус омыл своей кровью все человечество от скверны духовной.

– Хотите сказать, самопожертвование Христа было необходимо?

– Женя, каждый из нас должен жертвовать чем-то ради другого.

Язык опережает мысли, спрашиваю быстрее, чем успеваю обдумать вопрос:

– А вот если я жертвую кем-то во имя общего блага, есть у меня такое духовное право?

Священник задумался, погладил усы жестом капитана корабля, сказал раздумчиво:

– Мне кажется, у человека есть право пожертвовать кем-то для общего блага, выкорчевать зло, но если в этот момент он и сам готов пожертвовать собой.

Почему-то я абсолютно согласен с этими словами.

Да, совершенно верно: у тебя есть право жертвовать кем-то, если ты готов пожертвовать и собой. Это вроде как искупает твой грех за распоряжение чужой жизнью, уравнивает благое дело с отъемом чьей-то жизни. Ведь, наверное, зло в этом мире нельзя искоренить безболезненно.

– Как устроились, кстати? – перебивает мои мысли священник.

– Спасибо. Хорошо.

Ветер успокаивается, не мешает нам говорить своим шумом, но мы молчим.

Мне почему-то хочется иметь какую-то связь с батюшкой, хотя бы чисто символическую.

– Отец Валентин, а вы можете дать мне номер своего телефона? Я уверен, что в трудную минуту мне полегчает, если я вам позвоню. Я понимаю, у вас много дел, но все же…

– Держите, – он вытаскивает из рясы визитку, протягивает мне. – Звоните.

Визитка довольна простая. Самая обычная визитка на бумаге плотностью двести граммов, матовая, с инициалами, номером телефона и краткими данными о себе: Гаврилов Валентин Петрович, священник, Николо-Карельский монастырь, номер телефона. На визитке не было ни одного рисунка креста, ни одного изображения распятия. Было видно, что визитка носит строго деловой характер. Еще более деловой, чем у обличенных властью или серьезных капиталистов. Становилось ясно, что он не размахивал своей верой, но нес ее в себе.

И ведь даже фамилия Гаврилов. В честь одного из архангелов. Если точно, то Гавриила. Если не ошибаюсь, Гавриил предсказал Деве Марии ее смерть.

– Когда можно звонить?

– В любое время, Женя.