Юрий Гаврюченков "Нигилист-невидимка"

– Ты свово должника очень хочешь достать? – Петрушка прилип очком к стулу.

– Аспидски, – прошипел Анненский и словно всю кровь выпил.

– Тогда слушай.

10. Посвящение

– Вы готовы? – спросила графиня.

Новые товарищи обступили Савинкова, тесня к открытому ходу в подвал. Воглев был насуплен, Морозова-Высоцкая с беспокойным любопытством следила за ними всеми, переводя взгляд от одного к другому, и только Юсси был невозмутим.

«Не об этом ли говорил Ежов? – вспомнил Савинков. – И при этом убежал в расстроенных чувствах. Что бы это значило? Только не выказывать страха».

– Вот так, на ночь глядя? – только и спросил он.

– А чего тянуть? – хмуро пробормотал Воглев.

Он мотнул башкой на подвал. Савинкову ничего не оставалось, кроме как последовать туда, ведомым графиней, которая несла в руке зажжённую лампу.

Ступая за ней по широкой лестнице с перилами, беглец отринул от души страхи и сомнения. Впереди ждало настолько неведомое, что он изготовился решительно ко всему. И даже если дело обернулось худо, гонор требовал сохранить мужество, которое пригодится при любом повороте событий. Кроме того, Савинков не терял надежды, что в подземной комнате товарищи приготовили посвящение по масонскому обряду или что-то похожее, для чего явили напускную суровость. Непонятно было, зачем на торжестве нужен финский слуга, отличающийся большой силой, но туповатый, и эту разгадку Савинков рассчитывал найти с минуты на минуту.

– Надеюсь, Борис Викторович, у вас крепкие нервы? – графиня остановилась на площадке перед высокой двустворчатой дверью, которую невозможно было надеяться обнаружить в подвале дачи. Подземелье внутри холма значительно выступало за фундамент дома.

«Что у неё там?» – дверь с красивой медной ручкой и резными завитушками наводила на фантазии о зале с мозаичными фресками. Вот только шумно сопящий за спиной Воглев дополнял картину каменным алтарём с кровостоками и жертвенной чашей.

– Почему бы и нет? – в тон своим мыслям ответил Савинков.

Несколько легкомысленный отзыв, долженствующий демонстрировать присутствие духа, удовлетворил графиню. Она повернула ручку и толкнула дверь.

Зал и впрямь оказался велик, даже больше, чем представлял Савинков. Вместо фресок стены были обшиты деревянными щитами, но зато подвал освещали самые настоящие лампы накаливания, питаемые от динамо-машины, приводимой в действие трансмиссией от парового двигателя наверху. В углу мерно шипел и постукивал механизм. У стен стояли белые медицинские шкафы. За стёклами на полочках поблескивала хирургическая сталь, темнели бутыли и банки, сияли эмалированные мисочки и кюветы.

«Это не цех, это больница какая-то», – беглец терялся в догадках.

У дальней стены громоздились аппараты непонятного назначения. Их трубки, шланги, консоли заявляли о грандиозном напряжении инженерного ума, сопряжённого с рукомесленным гением. Возле дверей на прочных козлах лежал в рост человека настил из странного материала. Доски с чётко выраженной древесной фактурой посередине к краям становились полупрозрачными, будто пропитанными маслом, постепенно превращаясь в подобие мутного стекла. Над настилом висели крупные зеркальные отражатели с подведёнными к ним проводами, однако пустые, без ламп. Разглядывать технические чудеса подвала не было возможности. Воглев неделикатно подтолкнул Савинкова и вошёл сам. Следом за ним вторгся Юсси и плотно затворил дверь, оставшись подле неё.

– Ну же, смелее, – пригласила графиня. – Я должна вас представить.

Савинков стоял, обвыкаясь и осматриваясь. Он не сразу сообразил, кому собирается представить его Морозова-Высоцкая, даже когда Воглев прошёл к аппаратам, лязгнул рубильником и зажёг ещё одну неяркую лампу.

– Идите сюда, Борис Викторович, – позвала графиня.

Савинков приблизился, напряжённо щурясь. Он не был готов встретиться глазами так низко и потому не сразу сообразил, что перед ним, а когда сообразил, опешил.

На толстой стеклянной доске, поддерживаемой никелированными стойками, под которыми размещались шланги и баллоны, лежала отрезанная человеческая голова!

Это была не голова трупа!

Голова была живая. Веки моргали, глазные яблоки шевелились. Это была голова старого мужчины с коротко подстриженными седыми волосами, усами и бородой. Она осматривала незнакомца, сохраняя невозмутимое выражение на лице. Крупный прямой нос, чуть вытянутое благородное лицо, бледная кожа, на которую давно не падали лучи солнца.

«Цирк! – Савинков искал признаки спрятанного тела и не находил. – Иллюзионисты проводят обряд посвящения. Ждут, что я напугаюсь?»

– Рад знакомству, – решительно произнёс революционер. – Позвольте представиться, Борис Викторович Савинков.

Воглев запустил руку под стеклянную плиту, покрытую разводами и свежими густыми потёками чего-то неприятного, обнаруживая пустое пространство, в котором точно не способен поместиться человек. Повернул вентиль на баллоне, из которого толстый каучуковый шланг тянулся к столешнице.

Голова привычно разинула рот, откуда рванулся воздух и немного приподнял волоски на усах. Савинков убедился, что никакая это не иллюзия. Его продрал могильный холод.

– Николай Иванович Кибальчич, – проклекотала голова.

11. Потомок Ра

Анненский завернул кастетом в торец. Торец хрустнул. Из щели прыснула кровь. Петрушка повалился вместе со стулом, к которому словно прикипел филейной частью. Гомон в кабаке на миг смолк, пока ткачи оценивали происшествие, и сменился гоготом. Залётный франт уделал Непрушкина, который на раёне мало кому нравился. Поделом ему, решили текстильщики, тем более, что чужак не продолжал живодёрничать, а бросился поднимать и обихаживать ушибленного. Однако они постарались запомнить этого странного посетителя и сапожника, с которым он шептался.

Жандарм не стал рассусоливать, выпытав до тонкости место обитания Раскольника и, как бы мимоходом, описание облика его. Государственного преступника следовало брать немедля, но прежде нейтрализовать Петрушку, который в противном случае мог изловчиться и предупредить.

Сообща с Нероном Иванычем установили стул. Водворили обратно Непрушкина. Болван обтекал соплями, слезами и кровью, таращился пред собой невидящим взором и был послушен как труп в руках деспотичного ротмистра. Анненский влил в него полбутылки водки буквально за раз. Поборник трезвости выпил её как воду.

– Не ссы, остолоп, это урок на будущее, – бросил на стол ассигнацию и приказал Нерону Иванычу поить Петрушку до посинения. – Впредь следи за метлой!

Сапожник и его друг закивали, восприняв совет всяк по-своему.

Ближайший телефон располагался в казармах Московского лейб-гвардии полка, куда Анненский направился быстрым шагом. Велико же было изумление дежурного по полку, когда около полуночи заявился щёголь в драном пиджаке и потребовал срочной связи с Департаментом полиции. Малое время спустя сыщик отдал необходимые распоряжения и мчал в пролётке к большому дому на Фонтанке, шпыняя в спину ёжащегося ваньку.

Как ни далеко было добираться, в отличие от остальных Александр Павлович поспел раньше и ждал в своём кабинете, нетерпеливо меряя его шагами. Первым явился Платон, за ним унтер-офицер Лука Силин, знаменитый в Отдельном корпусе жандармов геркулес. Его ротмистр Анненский поднял, ибо всерьёз опасался разбойника, подозревая за Раскольником дюжесть одержимого бесами. Со вторжением великана места в комнате не стало вовсе. Анненский угнездился за столом, выдвинул ящик, достал из пенала неприлично длинную и толстую сигару и вскоре задымил весь кабинет. Сидели, молчали, ждали следователя. И хотя производство жандармского расследования формально происходило без участия прокурорского надзора, дело легендарного грабителя-убийцы числилось за уголовным сыском, а, значит, присутствие следователя было крайне желательно. Анненский предвкушал свой триумф и вознамерился брать Раскольника по всем правилам, чтобы газетам было о чём написать в блестящих подробностях.

Наконец, в дверь вежливо стукнули и тут же отворили. Через порог шагнул Порфирий Петрович. Уже старый, с усами и бакенбардами, с блестящей как бильярдный шар большой круглой головой и круглым же, прежде пухлым, а теперь обрюзгшим жёлтым морщинистым лицом. Проницательный взгляд водянистых глаз, прикрытых вечно моргающими ресницами, свидетельствовал о неизменном серьёзном уме, сохранившимся на службе в лучшем качестве.

– Ну-с, вы изволили отыскать Раскольника наконец-то-с? – насмешливо вопросил он с порога дребезжащим голосом.

Порфирий Петрович не рискнул тесниться в кабинете, да и в его присутствии все сразу встали, и ясно было, что недолго осталось находиться тут.

– Пора, – только и сказал Анненский.

На двух экипажах они достигли съезжего дома № 3 Казанской полицейской части, где, кроме участка, располагалось пожарное депо, из ворот которого выкатывала помпа и суетились топорники. Тут к следственно-оперативной группе примкнули предупреждённый по телефону околоточный надзиратель и городовой. Покатили в адрес. В ночном городе подковы гулко стучали по булыжной мостовой, высекая искры. Анненский посмотрел на часы. Часы показывали недоброе. Пока ждали в Департаменте, пока ехали, натикало изрядно заполночь, уж и луны яркий диск намерился клониться к закату. Редкие прохожие стали ходить торопливо, аки бледные тени, стремясь укрыться от пронизывающего ночного ветра. На канаве что-то горело. По-над крышами летели оранжевые клубы, в них призрачными птахами вспархивала несомая горячим воздухом ветошь. Слышался шум и звон, какой бывает от оголтелой суеты вспугнутых обывателей. Пахнуло дымом.

Берлога Раскольника помещалась в доме Иоахима со стороны Столярного переулка. С Офицерской улицы съехали на Вознесенский проспект и оттуда на Мещанскую, куда одной стороною фасада с вывеской «Столичный водочный завод» выходил пятиэтажный массив немца Зауэрбауэра и питейные заведения его родни. Место было знакомое околоточному до оскомины, да и никто не удивился валяющемуся в собственной луже телу и шатающимся в отдалении силуэтам, похожим на ходячих мертвецов.

Экипажи встали. Долетел обрывок несуразной песни. Ждали, когда городовой поднимет дворника и тот отворит парадное.

Анненский произвёл краткий инструктаж:

– Берём Раскольника. Берём его живым. Не стрелять ни при каких обстоятельствах. Если побежит, гонимся, пока не догоним. Но побежать не должен, будем вязать в комнате. Платон, ты у дверей. Силин, крутим Раскольника вместе. Порфирий Петрович, вам лучше обождать здесь, пока дело не будет кончено.

– Как вам угодно-с, – Порфирий Петрович насмешливо посмотрел на ротмистра и как бы ему подмигнул. – Надеюсь, Александр Павлович, вы действительно не намерены загонять меня до апоплексического удара.

– Будьте уверены, не сбежит, – опозориться перед мэтром столичной криминалистики Анненский не мог и помыслить. Он повёл группу захвата, оставив Порфирия Петровича с экипажами и нижними чинами, исполняющими роль извозчиков и готовыми ловить Раскольника, случись ему в самом деле унести ноги.

Зажгли потайные фонари с зеркалом. «У себя, у себя» – бубнил дворник, указывая путь. Сыщик беззвучно взлетел по ступеням в туфлях на гуттаперчевой подошве. Каморка, которую нанимал от жильцов Раскольник, приходилась под самою кровлей и не имела чёрного хода. Анненский приложил ухо к замочной скважине, замер. Из комнаты доносились звуки, не всегда издаваемые ртом или носом. Вернее, – прислушался жандарм, – были хрюкающие звуки ртов и носов, причём не менее двух – женских!

Он спустился в вестибюль, где тихо стояли стражи закона. Дворник запер изнутри парадную дверь и остался караулить возле неё, а группа захвата пошла на пятый этаж, более не стесняясь в произведении шума.

Топот подкованных полицейских сапог, скрип и визг ступеней, надсадное дыхание пяти глоток, бряканье «селёдки», которую городовой придерживал за эфес. Круги света метались по грязным стенам, выхватывая из мглы картины дантовского ада. Наконец, достигли верхней площадки. Запыхавшийся околоточный посмотрел на Анненского, жандарм мотнул подбородком, дескать, приступайте.

Околоточный замолотил кулаком.

– Откройте, полиция!

Дверь колыхалась, зацепленная изнутри сильно вихляющимся запором, вероятно, крючком.

– Затворяется, скотина.

Анненский достал наручники и посторонился:

– Силин, действуй.

Лука Силин просто шагнул, выставив ладонь. Дверь распахнулась, крючок звякнул о стену. Громадный жандарм, не останавливаясь, вторгся в комнату. Полетели мебеля, закричали женщины. Фонари, которые держали Платон и городовой, светили в спину.

– Заходим! – Анненский ринулся за ним.

Сокрушая всё на своём пути, Лука Силин сбил кого-то ладонью в грудь. Человек ловко вскочил, но был тут же схвачен поперёк туловища и повален как ребёнок обратно на софу. Там теснилась к стеночке возлежавшая девица, а другая, в чём мать родила, попыталась было отскочить, но Анненский ненарочно притиснул её к столу, чтобы добраться до Раскольника. Девка запуталась в стульях и полетела на пол, ударилась, истошно завизжала.

Голый мужчина на софе сопротивлялся с ловкостью циркового акробата, но Силин навалился на него и, захватив оба запястья, свёл их вместе. Анненский быстро надел браслеты.

– Раскольник…

– Раскольников Радиан Радионович!

Когда сутолока улеглась и вдобавок к фонарям запалили свечи, в каморке заметно посветлело и можно стало оглядеться. Клетушка шагов шесть в длину оказалась практически полностью забита народом. Обитель Раскольника имела самый жалкий вид, совершенно не подобающий архизлодею, много лет наводящему пугливое любопытство на санкт-петербургского обывателя. До того низкая, что Луке Силину приходилось пригибать голову, с отставшими от стен линялыми жёлтенькими обоями, над постелью изрисованными карандашом – восходящее солнце с подписью «Север», палач с топором, церковь с куполами и индуистские знаки благоденствия повсюду (со скуки душегуб развлекался как дитя), – она была тесной как шкаф. Мебель ей под стать: три ломаных стула, в углу – крашеный стол, на котором валялись опрокинутые стаканы, под ним – груда бутылей, да изодранная большая софа, основа гнусного вертепа. Девицы жались у окна. Им побросали их тряпки, дабы прикрыть срам. Привычные ко всякому, они быстро облачались в скромные наряды уличных девок.

Проверили документы. Девки имели при себе заменительные книжки проституток с действующей пропиской. У задержанного нашёлся паспорт на имя Раскольникова, мещанина Тобольской губернии, давно просроченный. Разбойник мог находиться в Петербурге достаточно, чтобы натворить больших дел, и оставалось загадкой, как его не повязали ранее.

– Платон, спускай дев и зови Порфирия Петровича, – распорядился Анненский. – Будем производить обыск.

Дом проснулся. Хлопали двери, на лестнице мелькал свет. Вахмистр с городовым свели проституток. Сделалось едва ли свободнее, но в комнатушке стало можно протолкнуться. В двери сунулась всклокоченная квартирная хозяйка, ей заступил дорогу околоточный, вышел на площадку.

Голый задержанный скрючился на краю постели со скованными за спиной руками. За ним громоздилось сбитое одеяло без пододеяльника, драное, с торчащими лохмами и ватой, пропитанной нечистотами, в тусклом свете принявшей чернильный оттенок. Костлявый, но жилистый, Раскольников был бы в костюме весьма хорош собою. Тёмнорусый, с прекрасными тёмными глазами, тонкими чертами лица, на котором мелькала глубокая задумчивость, быстро сгоняемая гримасой ожесточения, он не выглядел душегубом при своей почти женской красоте. Но было в нём нечто глубоко порочное, вызывающее неосознанный испуг и отторжение у случайного зрителя, а для охранителя служащее мгновенным опознавательным знаком, что человек этот от рождения принадлежит к криминальной скверне общества и весьма опасен.

– Похоже, зря мы ездили, – глядя на него, постановил Анненский. – Взяли чёрта с фальшивым паспортом. Судя по грубой работе, сам и нарисовал.

– Чё ты гонишь? Я, в натуре, Раскольников, – вскинулся сидящий на софе. – Баранки сними, гнида, я тебе мигом чичи протараню. Полезли семеро на одного, псы. Да я вас всех на каркалыге вертел, помоешники.

И заругался сипло, размеренно и тоскливо.

«Un tel langage ne s’ecrit pas. On le chuchote la nuit a 1’oreille, d’une voix rauque[5 - На этом языке не пишут. Лишь шепчут ночью в ухо хриплым голосом, (франц.)]”, – Анненский мысленно улыбнулся, но на лице его в то же время проступило крайнее пренебрежение.

– Не мурчи, фраерам не положено. Ты – порчак, – словно выплюнул сыщик. – Фраер порченный, а не вор, – сквозь губу цедил Александр Павлович. – Твой фарт – тиснуть с чердака прачкины лантухи. Не лепи горбатого, ваня, какой ты Раскольник? Ты крадун и звать тебя Чердачник.

– Я – Радиан! – как о чём-то само собой разумеющемся заявил преступник.

– А в паспорте написано, – жандарм демонстративно поднёс к глазам бумажку. – Роман Родионович.

– Ра-дионович, – с расстановкой поправил задержанный. – А в паспорте, то контора описалась, много они понимают, дятлы таёжные.

– Радиан? – дребезжащий голосок мэтра уголовного розыска заставил всех стихнуть и обернуться. – Ты убил учителя Василеостровской гимназии концентрированным раствором циркуля…

Порфирий Петрович произнёс с непонятной интонацией, не кончив фразы, словно бы не спрашивая подозреваемого, а признавая виновного, но Раскольников сразу кивнул.

Старенький следователь опёрся о притолоку, перешагнул через порог, подошёл близко к задержанному, нацепил на нос пенсне, всмотрелся.

– Ах, как на батюшку похож, боже мой. Не обознаться, настоящий потомок.

– А вы… – у задержанного встал ком в горле.

– Да, – сказал Порфирий Петрович.

Секунды длилась немая сцена.

– Позвольте поцеловать вам ручку, – со вздрагивающими губами обратился Раскольников.

– Это излишне-с, – сказал Порфирий Петрович. – Как здоровье батюшки?

– Почил двадцать восьмого января первого года, – ответил душегуб, как бы слегка законфузившись. – Вот я от большого горя и решил податься в Санкт-Петербург.

– О матушке не смею спрашивать-с, – сказал деликатный следователь, ни на что не надеясь, но задержанный удивил его:

– Жива-здорова, работает.

– Ай, молодца! – воскликнул Порфирий Петрович совсем другим тоном и подмигнул левым глазом. – Ну-с, давайте приступать к обыску.

Тут же, на столике, следователь разложил бумаги и писчие принадлежности, ему поставили уцелевший стул. Пригласили квартирную хозяйку и прислугу. Стали шмонать. Впрочем, Раскольников ничего не утаивал, сразу показал все тайники, в которых прятал ценные вещи, но не от полиции, а, по его словам, для пущего сохрана.

– Чтоб Настасья-поломойка не спёрла, – с тобольской прямотой объяснил Раскольников.

– Я?! – возопила старуха. – Чтоб я у жильцов сфендрила? Да ты осатанел, аггел! Я при доме служу дольше, чем ты живёшь. Сукин кот, поганец! Отродье каторжника и шлюхи. Фуфел сифозный, хавальник твой свинский, как ты на меня такое вообще сказать мог?

– Уймись, бабка, – пытался угомонить Раскольников, но Настасья была из деревенских баб и очень болтливая баба, которой разговор этот доставлял, по-видимому, неизъяснимое блаженство, и унять её не было никакой возможности. Бранные слова сыпались из её беззубого рта, как горох из драного мешка.

Порфирий Петрович, всё больше оживляясь и поминутно смеясь, вносил в протокол новые вещественные доказательства, которые выкладывали перед ним на стол полицейские и жандармы. Там было на что посмотреть, и даже удивительным казалось, как это вместилось под обоями, в выщерблинах стены и за плинтусом. Золотые и серебряные часы, портсигары, кольца, цепочки, булавки и спичечницы, они были рассованы с таким умением, что вскоре на столе взгромоздилась горка драгоценностей. Под софой, которую не сдюжила перемещать старуха, грабитель прятал заклады в обёртках, даже не удосужившись распаковать, а просто затолкал подальше. Когда отодвинули постель, у стены обнаружили топор, убранный стоймя, чтобы можно было быстро достать при необходимости.

Анненский вздохнул с облегчением. Повертел топор и заметил костяной осколочек, застрявший меж клином и топорищем. Положил топор перед следователем.