– Действительно, впадаете в ошибку, – проговорила Липа, стараясь отогнать от себя беспокойные мысли.
– Извините-с, пожалуйста… как вам наш дом нравится?
– Дом? – Липа подняла голову и обвела взглядом залу. – Хороший дом.
– И весьма поместительный-с… Кроме того, отделка дорого папаше обошлась… вообще папаша, Олимпиада Сергеевна, для своего удобства денег не жалеют-с…
– Это видно! – отодвинулась та. – А где помещается у вас Сергей Афанасьевич?
– Сергей? Вверху-с… там у него комнатка небольшая… Вам очень интересно его помещение?
Липа пристально посмотрела на иронически улыбавшегося Ивана и холодно проговорила:
– Меня интересуют только люди, а не комнаты.
– Так-с. Значит, вас Сергей интересует? – предложил тот вопрос.
Липа молча встала и пошла к матери.
Иван сконфузился.
«Кажется, я ей глупость завернул? – подумал он. – Черт бы побрал этих образованных невест: то недоговоришь, то переговоришь… То ли дело Пашка: что ей ни скажи, все ладно да складно выходит… хохочет, змея, и тебе в ответ, не хуже твоего, пули отливает… Не угодно ли тут на каждом шагу осторожность соблюдать… ну уж это дудки… как только женюсь, всю политику к черту пошлю! С бабами, да по нотам еще разговаривать – смерть чистая!»
Хозяин пригласил дорогих гостей откушать хлеба-соли. Ивана, разумеется, посадили рядом с Липой, относившейся ко всему безучастно. Он болтал, но осторожно, боясь попасть в неловкое положение, и в течение всего обеда упрашивал Липу кушать как можно больше, на том основании, что это для здоровья хорошо.
Липа едва прикасалась к кушаньям, и если бы ее спросили, что подавали за обедом, она бы задумалась над ответом.
Липа была разбита и уничтожена. Отправляясь на обед к Аршиновым, отец заявил ей безапелляционно, что она должна выйти за Ивана.
Между ею и отцом произошла бурная сцена, победителем из которой вышел, конечно, ее отец, не признававший никаких «но» и клявшийся всем адом, что повезет ее под венец с Иваном живую или мертвую. Для него это было безразлично.
Липа бросилась к матери, к брату и – что она могла найти у людей, подавленных деспотизмом отца? Ничего, кроме слез и сожалений. Плакать и жалеть себя она могла отлично и сама. Единственная надежда у ней была на деда, но и тот, крестя свою дорогую внучку и рыдая над нею, как ребенок, сознался, что ничего не может сделать против родительской власти.
Липа поняла свое отчаянное положение и замерла. Именно замерла. Ее горе было так велико, она чувствовала себя такой несчастной, униженной и оскорбленной в самых лучших, дорогих ее душе, чувствах, что в ее возбужденном мозгу царил такой хаос мыслей, одна другой ужаснее и безотраднее, что она ходила, одевалась и говорила, как заведенный автомат, лишенный смысла и собственной воли.
Она ниоткуда не ждала счастия. Сергея не было в Москве, да и что мог сделать Сергей, выросший и воспитанный на тех же домостройных началах, как и она сама? Правда, она могла уйти из родительского дома… но куда?.. Она воспитывалась по-купечески: умела вязать кружева для подушек и полотенец, умела спать до двенадцатого часа дня и больше ничего не умела. А он? Может ли он, сын миллионера-купца, добывать трудом столько, чтобы они существовали безбедно, не омрачая своего счастия грошевыми расчетами и учетами?
Она знала Сергея за умного, честного человека, беззаветно преданного ей и душой и сердцем, но она совсем не знала, умеет ли и может ли он трудиться и добывать себе самостоятельно кусок хлеба.
«Надо его видеть, – лихорадочно думала она, не слушая пошлые анекдоты Ивана о каких-то двух старых девах, – непременно увидать Сергея и решить… так нельзя… что-нибудь одно: жизнь или смерть…»
– Когда же он приедет с фабрики? – вырвалась вслух у ней думка.
– Кто-с, Олимпиада Сергеевна? – любезно улыбаясь, спросил сидевший против нее Андрей.
– Я говорю про Сергея Афанасьича! – опомнилась Липа, стараясь улыбнуться. – Его одного недостает здесь.
– Он не на фабрике-с! – доложил тот, улыбаясь еще слаще.
– Где же он? – спросила Липа.
– В имении-с гостит у своей невесты-с… Она, положим, еще не нареченная, но дело к тому клонит-с. У Лещаковой Ольги Андреевны… Может, слыхали-с?
Вилка выпала из рук Липы. Она, бледная как смерть, откинулась на спинку стула и судорожно схватилась руками за край стола.
– Это ложь! Ложь! Слышите? Ложь! – проговорила она, задыхаясь.
– Напрасно не верите, Олимпиада Сергеевна-с… Папаша, подтвердите, пожалуйста, мои слова, которым не доверяют вполне, – все так же приятно улыбаясь, произнес Андрей.
– Совершенно справедливо! – мотнул головой Аршинов, с недоумением посматривая на старшего сына. – Пировать так пировать! Нонче одна свадьба, завтра другая… Так, что ли, сват? – ударил он по плечу старика Алеева.
У Липы зазвенело в ушах.
XVII
Не верить Аршиновым Липа больше не могла. Да и ничего невероятного в женитьбе Сергея на Лещаковой не было: ей приказали выходить за Ивана, а ему – жениться на Лещаковой. Право сильного было на стороне родителей, детям же предоставлялось одно-единственное право: задушить в себе зародившиеся чувства и беспрекословно повиноваться родительской воле.
«Стерпится – слюбится!» – вспоминалась несчастной девушке поговорка, получившая в Замоскворечье с незапамятных времен права гражданства и превратившаяся в неотразимый аргумент родительского убеждения. Перед ней пронеслась целая фаланга подруг и знакомых девушек, таких же несчастных и лишенных всякой самостоятельности Липочек, Манечек, Верочек, которые так же, как и она, платили дань сердечному влечению и затем, рыдая и проклиная свою судьбу и деспотизм отцов, выходили под утешительную поговорку «Стерпится – слюбится», за тех, кого указывал им родительский выбор.
На душе у Липы от этих воспоминаний стало холодно и пусто. Она безмолвно уставилась на Андрея, с аппетитом убиравшего за обе щеки индейку, и на этом лоснящемся от жиру и невозмутимо спокойном и самодовольном лице читала свою будущую безотрадную жизнь.
«Все, кроме счастия!» – горько подумала она и чувствовала, как у ней на истерзанном сердце закипают жгучие слезы.
Обед кончился. Липа встала, шатаясь, из-за стола, спокойно поблагодарила стариков за хлеб-соль, причем старик Аршинов счел своим долгом расцеловать свою будущую невестку, чмокая ее сальными губами на всю залу, и подошла к окну, выходившему в сад.
– Иван, – раздался голос старика Аршинова, только что отчмокавшего стариков Алеевых, – ты бы показал Лимпияде Сергевне ранжереи наши.
– С удовольствием, папаша, – засуетился Иван, стремительно допивая стакан донского и торопливо вытирая губы салфеткой. – Олимпиада Сергевна, не угодно ли со мной прогуляться в сад и оранжереи?
Липа не слыхала его и продолжала смотреть в сад.
Иван покраснел, как рак, провел ладонью по голове и кашлянул.
Липа вздрогнула и с недоумением посмотрела на Ивана, гладившего свой затылок.
– Не угодно ли прогуляться? – повторил свой вопрос Иван.
– Куда прогуляться? – переспросила та, приходя в себя.
– В сад наш, посмотреть оранжереи-с.
– Пожалуй, мне все равно.
Иван, улыбаясь, подставил ей руку, свернутую кренделем, но Липа, не обратив никакого внимания на такую галантерейность, пошла навстречу спешившему к ней брату; лицо у Александра было озабочено, лоб нахмурен.
Он ласково пожал «крендель» Ивана и извинился, что похитит сестру на несколько минут.
– Я приведу ее к вам в сад! – бросил он жениху, торопливо отводя Липу в гостиную, где не было ни души.
– Липа, ты на себя не похожа, моя милая, – ласково пожурил он сестру, – помни, что ты не у себя…
– Знаю, Саша, знаю, – простонала та, – но если б ты мог видеть мое сердце…
– Липа, неужели я не вижу, как ты страдаешь?.. Надо победить себя.
– Легко сказать…
– Не заплачь только, ради бога… мамаша и я, мы оба просим тебя: будь мужественной…
– Хорошо, я знаю, что мне надо делать, но скажи мне, ради всего святого: ты веришь в то, что говорили о Сергее?
Александр потупился.
– Ты молчишь? Значит, это правда? Да?
– Как тебе сказать, – пожал плечами тот, – положим, я знаю Сергея за честного человека, люблю его, как брата, но… у него такой же отец, как и у нас…
– Значит, это правда, правда, Саша? Да? Да? – настаивала Липа, теребя борта жакетки Александра.
– Боже мой… успокойся, прошу тебя… ты в возбужденном состоянии…
– Я? Напротив, я спокойна, как никогда… Отвечай мне прямо и откровенно: он женится?
– То есть его женят, ты хочешь сказать, – это большая разница. Липа…
– Ну, женят… насильно женят… как и меня замуж выдают…
– Полагаю, что так, хотя и плохо в это верю.
– Разве ты заметил что? – с жадностью ухватилась Липа за сомнение брата. – Да говори же, говори, ради бога…
– Видишь ли… только успокойся ты, пожалуйста… Я не стану говорить до тех пор, пока ты не придешь в себя… и так уж за столом ты сидела приговоренной к смерти…
– Говори, я совершенно теперь спокойна, Саша… Видишь сам, как я спокойна… видишь?
– Беда с тобой просто… Говоришь, что спокойна, а сама меня душишь.
– Говори! – оттолкнула Липа от себя брата. – Ты не веришь в то, что Сергей женится?
– То есть не хочется верить… Все-таки было бы раньше об этом что-нибудь слышно… не правда ли?
– Правда, совершенная правда.
– И затем, насколько я его знаю, он мне непременно проговорился бы о том, что ему приготовлена невеста… Тебе еще он, может быть, и поостерегся это сказать, но скрывать от меня я положительно не вижу никаких причин.
– Правда, Саша, правда!
– Все это, вместе взятое, вызывает сомнение: но, с другой стороны, если б он был на фабрике, а не у невесты, что мешало бы ему написать несколько строк тебе или мне?
– И это правда, Саша.
– Тем более что он обещался мне писать каждый день. Я ему послал уже три письма и ни на одно из них не получил ответа. Ясно, что его нет на фабрике и что он действительно находится в имении Лещаковой.
– Бедный мой, бедный Сережа!
– Я спрашивал сейчас у Во всех отношениях, и тот недоумевает как относительно его женитьбы, так и относительно его местопребывания.
– Олимпиада Сергевна-с, ужли вам брат дома не надоел? – раздался за их спиной голос старика Аршинова. – Пожалуйте в сад, чай кушать.
Молодые Алеевы извинились и пошли вместе со стариком в сад.
У самой калитки стоял Иван с новым букетом и щурился от косых лучей садившегося солнца.
– Прошу принять, Олимпиада Сергеевна, – подлетел к ней Иван, – из своих теплиц-с.
Липа взяла букет и кивком головы поблагодарила его за любезность.
Старик Аршинов мигнул Ивану и, подхватив под руку Александра, увел его в оранжерею.
– Не угодно ли наши оранжереи осмотреть? – предложил снова Иван, идя рядом с Липой.
– Благодарю вас, когда-нибудь в другой раз, лучше пройдемся по саду.
– С удовольствием-с. Сад у нас очень хорош, и тени много, и воздух чистый, вот эта беседка в китайских вкусах, а энта, вон, в уголке, в русском штиле вроде избы.
Липа посмотрела на беседки и молча продолжала идти.
Иван снял цилиндр, вытер шелковым платком лоб и нагнулся к Липе.
– Олимпиада Сергеевна, у меня до вас маленькая просьба-с.
– Что вам угодно, Иван Афанасьич?
– Не сердитесь на меня.
– За что же я буду на вас сердиться?
– Ах, Олимпиада Сергеевна, неужели вы предполагаете, что я ничего не чувствую-с? Я много чувствую, да-с.
– С чем вас и поздравляю.
– Покорнейше благодарю-с. И чувствую я, и вижу все, у вас большое расположение к Сергею явилось, это так, я против ничего и не говорю: Сергей и красивей меня, и ученее, и барышням в разговорах потрафлять может.
– Как будто вы раньше совсем другое говорили, – проговорила Липа.
– Чужое я говорил-с… с чужих слов пел, а теперь я вижу все и очень вас сожалею. Простой я человек, Олимпиада Сергеевна, по-простому чувствую и говорю-с… Родители наши порешили нас соединить узами. Конечно, на это их воля, от Бога им ниспосланная, только, по моему мнению, союз наш будет совсем против совести… Вы мне очень ндравитесь, потому я никого не любил и не люблю-с… из женского сословия, а вы к Сергею симпатию имеете, следовательно, мне и вас от души жалко, да и себя тоже-с…
Липа остановилась и пристально посмотрела на Ивана.
