Евгений Гатальский "Авторское собрание сочинений"

– Ты же говорил, что тебе без разницы, существует ли проклятие или нет.

– Да, все равно, и до сих пор все равно – но вдруг я лишусь своего главного удовольствия, если займусь не привычным делом?

Я теряюсь. Мне кажется, Ин противоречит сам себе, и об этом я говорю ему вслух. Ин яростно мотает головой.

– Нет, нет, нет, Уайт. Мне безразлично проклятие, пока я сам не отступаю. Кесарю кесарево, а Божие Богу.

Почему-то я думал, что Ин согласится сразу. Этого не происходит, и, понятное дело, я огорчаюсь.

– Что ты хочешь взамен? – спрашиваю я.

– А что ты можешь мне дать?

– То, что ты можешь у меня забрать – все твое, бери.

Я говорю абсолютно серьезно, но Ин, похоже, воспринимает мои слова как издевку.

– Ты хитер, Уайт. Просишь меня об услуге, а сам при этом ничем не рискуешь…

Затем Ина словно бы озаряет, он добавляет:

– Ты готов дать клятву перед Вселенной?

«Чего?» – хочу я спросить, но отвечаю:

– Готов.

– Ты готов поклясться перед Вселенной, что возьмешь на себя мое проклятие, каким бы оно не было?

Звучит пугающе, думаю я, но выбора у меня нет.

– Клянусь, что возьму на себя все твои грехи, какими бы они ни были, и с достоинством приму проклятие, каким бы оно не было.

И на всякий случай добавляю:

– Клянусь, клянусь, клянусь.

Ин довольно кивает. Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю и с некоторым потрясением осознаю, что моя рука не проходит насквозь. Наши руки плотно смыкаются, как у живых людей.

– Я обязуюсь заставить Генри Ашеса заботиться о Сэнди Ашес в любое время, в любую ситуацию, вплоть до самой его смерти.

Теперь киваю я. Мы разрываем рукопожатие, и я уверен, что нашу сделку можно считать в равной степени взаимовыгодной.

– Все, теперь должен прийти твой обычный сон. Хочешь продолжить разговор с Ирой?

– Нет.

Ин машет рукой, медленно растворяется в воздухе, до меня доносится его уплывающий голос:

– Сожалею, но тебе не под силу выбирать себе сны…

Зря я переносился в дубовый лес. Мне кажется, образ Иры был навеян мне родными местами.

Я разговариваю с Ирой в той же пустоте, что разговаривал с Ином, только вместо ощущения кладбища у меня появляется ощущение вышеупомянутого дубового леса. Украiнська мова звучит сквозь шелест листьев. Мои мысли уплывают к реальности, к моей Сэнди, моей девочке, не знающей о степени ржавости души Генри Ашеса. Ира вспоминает наши с ней свидания у местного пруда. Когда-то у побережья мы разжигали костры, а сейчас природа, с презрением относящаяся к забывшим о ней людям, спрятала купальню нескольких сел под зеленой тиной. Как язычники, мы праздновали Ивана Купалу и прыгали через костер. Я пытался нарисовать Сэнди с живой натуры, а нарисовал похожую на кого угодно, но не на Сэнди мазню. Мы с Ирой заперли родителей в сарае со свиньями, чтобы на миг почувствовать себя если не повелителями Вселенной, то повелителями села, это уж точно. Гейси, еще маленький котенок, размером с клубочек рыжей шерсти, который он сплевывал уже будучи взрослым, нагадил в Сэндины тапочки, а Сэнди, моя озорная девочка, спрятала всю мою обувь, и я, по незнанию, надел ее тапочки, чтобы как дурак стоять перед пришедшим по какому-то незначительному поводу Пауэрсу, который не прекращал прерывать свое привычное бурчание непривычным смехом.

Ира вспоминает вслух то, что греет ее душу. Я вспоминаю про себя то, что не перестанет согревать мою.

– Ты жива? – Это первый вопрос, прерывающий поток сознания Иры.

– Ти забув свою рiдну мову?

– Не те, щоб забути…

Затем повышаю голос и говорю:

– Яка рiзниця, це ж мiй сон, ти повинна мене розумiти!

Ира становится более размытой, ее речь смешивается с шелестом листьев.

– В реальностi я виглядаю по iншому. Ти охренеешь, коли дiзнаешся, чого я досяг…

Затем я слышу только шелест листьев.

– Ира?

Затем я не слышу даже его.

Ощущение кладбища вновь врывается в мою полупрозрачную сущность. В месте, где исчезла Ира, вновь появляется Ин, он спрашивает:

– Зачем ты врал мне?

– Насчет чего?

– Я должен был догадаться ранее. Тебя зовут Уайт, а твоя знакомая Ира – из Украины…

– А что, это невозможно?

– Возможно. Только вот я был в голове Генри Ашеса, и теперь я знаю, что твое имя – Олег Ривник.

Мне становится неловко, но затем я кое-что вспоминаю.

– Ты же говорил, что знаешь все…

– Я знаю все, что с тобой бывает во сне. Это мой мир. И в этом мире я бог.

– В мире нелюдей ты существуешь?

Ин не отвечает.

– Я знаю, что существуешь, иначе как бы ты смог побывать в голове Генри Ашеса.

– К чему тогда такие вопросы? Хочешь найти меня при пробуждении?

– Да, и для этого мне достаточно только подумать…

Черт, почему же я раньше до этого не додумался? Я же мог не расходовать свою энергию в стремлении увидеть сон, я мог просто подумать об Ине так же, как я думал о Кине.

Ин понимающе кивает.

– Знаю, о чем ты думаешь, но в реальности я такой же… как бы мягче сказать… Ладно, скажу прямо. В реальности я такой же боязливый, как и другие покойники.

– То есть ты боишься проклятия?

– Да.

Молчание. Ин мне, конечно, нравится, но эта фраза ставит его в один ряд с Кином и другими.

– Твоя боязнь не мешает тебе воровать оргазмы, – говорю я.

– Мы уже обсуждали – Кесарю кесарево, Божие…

– Ладно, ладно, понял, – перебиваю я. – Оправдывай свои грехи как хочешь. Ты выполнил то, о чем я тебя просил?

– Еще нет. Я покину тебя, ты досмотришь сон, а я в это время разберусь, – Ин ухмыляется, – с Папочкой.

Вновь ухмыляется и говорит:

– Ты не знаешь и твоя жена не знает, что Генри знает, как вы его за глаза называете.

Я машу рукой.

– Пусть скажет спасибо, что мы за глаза не называем его гандоном.

Затем я вспоминаю об Ире и охаю.

– Мне придется досматривать сон?

Кивок Ина.

– Он будет тем же или другим?

– Повернись на другой бок, если тебе противна первая любовь.

По тянущимся вверх уголкам губ я понимаю, что Ин так шутит.

– Если в этом мире ты бог, то тогда поменяй мне сон.

– Многого требуешь, Олег. Я и так выполняю то, чего выполнять не обязан.

Я опять машу рукой.

– Ладно, черт с ней. – Я имею в виду Иру. – Скажи, а я могу стать богом сна для какого-нибудь призрака?

Ин как-то странно, может быть, оценивающе на меня смотрит, затем отвечает:

– Когда-нибудь сможешь. Ты будешь делать то же самое, что сейчас делаю я.

Он начинает растворяться, и я торопливо спрашиваю:

– Надеюсь, я проснусь скоро?

Ответа я не слышу. Ин исчезает. А я начинаю готовить себя к украiнськоi мови.

Я просыпаюсь через несколько часов. После несвязанных друг с другом разговоров с Ирой, которые я не могу теперь вспомнить, я чувствую вокруг себя теплый храм, выстроенный из любви ко мне. Я бесконечно рад, что просыпаюсь там же, где и уснул. В голове Сэнди.

Мне требуется некоторое время, чтобы осознать, что моя девочка куда-то идет, бредет в ночи, и бредет с непередаваемой грустью в душе. Я не сразу, но понимаю, что теплый храм, в котором я спал – лишь крошечная часть сознания Сэнди, которое в данный момент окрашено в темные тона.

Я заставляю себя разорваться на двадцать частей. Пытаюсь сосредоточиться, но тяжесть Сэндиных переживаний давит на меня в двадцать раз тяжелее, чем на нее. Я был готов к этому, поэтому заставляю себя думать о своих двадцати частях, как об одном целом. У меня ничего не получается. Депрессия словно бы сбивает меня с ног, я вылетаю из головы Сэнди, и меня выворачивает наизнанку. Не могу сказать, метафора это или все действительно так и было – но могу сказать точно, что синдромы отравления я ощущаю так же, как ощущал бы, если бы не умер.

Депрессия моей девочки более опасна для меня, чем моя собственная. Возможно, у меня что-нибудь получилось бы, если бы не мое трепетное отношение к Сэнди.

Я мысленно уничтожаю девятнадцать сознаний, затем вновь проникаю в голову Сэнди. Один-единственный, я разделяю ее горестные мысли без ее ведома. Моя добровольная ноша бесполезна.

Реальность – это пустота, думает Сэнди, и я с ней соглашаюсь.

Поэтому все бегут от реальности. В любовь, работу, в наркотики. Все. Никому не хватает смелости плевать в пустоту. Это невозможно.

А те, кто думают, что плюют в нее – сами себя обманывают.

Все люди – сраные эгоисты. И я сама – сраная эгоистка. И мне больно от невозможности избавиться от этой сраной эгоистической природы.

Альтруизм – усложненный эгоизм, думаю я солидарно с Сэнди.

Ты делаешь ее счастливой не для того, чтобы сделать ее счастливой – нет, от ее счастья ты сам получаешь счастье, и в этом кроется первопричина. Любовь к ближнему есть часть большой любви к себе. Я сам – сраный эгоист.

Жизнь – это аттракцион упущенных возможностей, думает моя девочка. Но она еще не знает, что то, что она называет жизнью – лишь часть куда большего пути. Странный путь в никуда – не исключено, что странный только в рамках грошовой человеческой логики.

Хочу, чтобы кто-нибудь скинул человечество с нагретого их высокомерием трона, думает моя несравненная. Она не понимает, что она, что я, ее мертвый муж, да и любой рожденный на земле, все мы – лишь часть этого испорченного механизма. И даже осознание этого факта не поменяет ровным счетом ничего. Мы воображаем себя чем-то большим, чем есть, и смысл жизни только в том, чтобы сделать реальность вокруг себя такой же реальной, как и наше воображение. Я представляю, что эту мысль вслух произнесли четыре сознания. Я не знаю, получилось у меня или нет, логично ли так подходить к вопросу управления чужими телами, но на всякий случай думаю:

«Все будет хорошо. Олег, он рядом, он всегда со мной. Он избавит меня от той боли, что оставил после себя его уход. Даже не уход – его перерождение…»

Я представляю себя чем-то большим, пока проговариваю эту фразу, и на всякий случай проговариваю эту фразу четыре раза…

Мне кажется, или тьма сознания исчезла? Надежда, горящая надежда, в огне которой нахожусь весь я – она принадлежит Сэнди – или мне?