День Добрых Дел: отголоски истории
Сергей Оксанин
Даже расставшись с главным героем, героини этой семейной драмы оказываются в паутине образов его картин, которые тот рисовал на досуге. Эти картины свили причудливые нити, крепко связывавшие прошлое его женщин с их настоящим, вызывая к жизни литературные и исторические образы – Гамлета, Евгения Онегина, Печорина и Модильяни. Как и его предтечи, архитектор информационных систем, герой нашего времени, легко переступал через исковерканные судьбы, не осознавая, что однажды эта легкость обернется против него самого. Но заповедь Дня Добрых Дел осталась в силе и помогла героиням этой семейной драмы, пусть ценой потерь, но найти свое утешение.
Сергей Оксанин
День Добрых Дел: отголоски истории
Питер и Виолетта
Глава первая
Синтия торопилась на кладбище. Она сошла с узкого тротуара, все меняется в этом мире, на новых улицах – и новые широкие тротуары, а здесь – на улице Застенной – так и остались – узкие и старые, и засеменила по мостовой. На кладбище ее должен был ждать муниципальный рабочий со стремянкой. Когда полицейская машина медленно кружила по городу, мегафоном предупреждая жителей о надвигающейся буре с градом, она в первую очередь подумала именно о кладбище. Но телефон мэрии был постоянно занят. Синтия вздохнула, оделась и вышла из дома. Тогда сначала к соседу.
Эта напасть на ее памяти уже случалась дважды. Первый раз град прошел на следующий после гибели Мориса год. Тогда град был не очень сильный, все осталось целым. Правда, после бури Давид решил перестраховаться, демонтировал стеклянную оранжерею и поставил вместо нее пластиковую, а над окнами веранды были смонтированы собирающиеся в гармошку жалюзи. Сейчас как раз было самое время попросить соседа опустить их. Но первый град врезался в память потому, что, когда она во время бури поднялась в кабинет проведать отца, тот последнее время совсем сдал и почти не вставал с дивана, то увидела его стоящим у окна и смотрящим, как мелкий частый град покрывает белым ковром газон:
– Это Морис меня зовет к себе, в Антарктиду, – старик отхлебнул виски из стоявшего на подоконнике стакана.
Синтия подошла к нему сзади, обняла за плечи и положила голову ему на спину. Они так и стояли, пока отец не допил виски и не повернулся к ней. Его глаза оставались сухими, все уже выплакано, он наклонился и поцеловал дочь.
Он умер на следующий после бури день, на своем диване после полудня, во время сиесты. Поэтому Давиду уже не перед кем было оправдываться за снос старой оранжереи. Он тогда же предложил поменять стекло на пластик и Памеле, но та только рассмеялась – мои стекла – как из стали, а, если что, то у меня есть запас. Когда Памела начала хозяйничать на своем участке, то обнаружила за оранжереей деревянные полузакрытые ящики со стеклом, переложенным промасленным картоном и полусгнившим мочалом. Стекло было невероятной толщины, такими же листами была покрыта и сама оранжерея, где местами еще угадывались очертания раскинувшего крылья орла. Тогда отец Синтии рассказал Памеле, что покойный арендатор после войны купил за бесценок запасы стекла с какой-то нацистской базы и перевез их сюда. Оранжереи выдерживали все непогоды, и ящики с запасными стеклами так и стояли у забора, зарастая бурьяном. Выкидывать их было жалко, полезного места они не занимали, каши – не просили, и Памела их оставила.
Ее оранжерея пережила и второй град, который случился спустя несколько лет и был гораздо сильнее. Тогда белые голубиные яйца настойчиво колотили в опущенные жалюзи веранды, окна были предусмотрительно закрыты ставнями, Синтия от страха молилась, телефонная линия была повреждена, связи с Памелой не было, а Давид успокаивающе гладил ее по голове – не волнуйся, ее стекла все переживут. Да, стекла Памелы пережили и тот град, но теперь пришла очередь самого Давида. Наутро выяснилось, что град разбил витраж их семейного склепа. Синтия тогда с ужасом слушала Давида, который опять ее успокаивал, дорогая, не волнуйся, я уже поговорил с пастором, он свяжется с епархией, там у них, при соборе, есть хороший витражист, он все сделает, да, представляешь, а в самой церкви, пастор этим необычайно горд, божий дом, витражи остались целы.
Синтия очень переживала, витраж был очень непростой, он изображал фамильный герб, в центре которого, на красно-зеленом поле, была гордо вскинута голова коня. В стародавние времена большая часть шотландцев оседала севернее, там, где по реке проходила граница владений английской короны. А предок Синтии породнился с родовитыми южанами и остался здесь, передав своим потомкам светлые глаза и иногда – даже светлые волосы. Но, то что не удалось за века сделать южной крови, сделала за одно поколение иудейская кровь предков Давида. Алекс и Сандра выросли черноволосыми и черноглазыми. Синтия и увидела их тогда, на похоронах, через несколько дней после смерти Давида. Сандра даже успела выбраться из своей Бразилии. Их отец, всегда послушный зять, проработавший по требованию тестя все последние годы на атомной станции, словно выполнял его завет. Валет тогда сделал для церковников точную, под размер проема, фанерную дощечку, Давид срочной почтой отправил эту дощечку с деревянной копией самого герба, успел получить посылку обратно, они с Валетом и, конечно, с Синтией, отправились на кладбище, где Валет встал на стремянку, вставил витраж в проем и аккуратно затер швы мастикой. Давид с Синтией вернулись домой, муж присел за стол выпить чаю и – повалился набок.
Все эти мысли торопились с ней на кладбище – Синтия локотком придерживала ту самую фанерку, которую когда-то вырезал для витражиста Валет, держи, подруга, когда будешь ждать следующую бурю – попросишь меня, я ее вставлю поверх витража, так будет – спокойнее. Валет не дождался своей бури, и ему не пришлось закрывать витраж. Синтия хранила фанерку в секретере, со старыми письмами и фотографиями Памелы. А этот град – будет моим.
Сосед быстро закрыл жалюзи, только одно стекло осталось все равно открытым, мое почтение, но там что-то заело, а, может, и заржавело со временем, когда их последний раз закрывали. Синтия вернулась в дом и тут же дозвонилась до мэрии, да, конечно, только давайте как можно скорее, нам еще многое по округе надо закрыть, да и водостоки надо все успеть проверить, она быстро оделась, схватила фанерку и поспешила на кладбище.
Ремонтный грузовичок уже стоял у входа на кладбище. Рабочий ждал ее – стремянка стояла под витражом. Он взял из рук Синтии фанерку, поднялся по стремянке, достал из широкого нагрудного кармана спецовки какой-то тюбик, не волнуйтесь, это жидкий пластилин, я потом все аккуратно вытру, и закрепил фанерку в проеме. Все, спите спокойно.
Рабочий уехал, можно было пойти к Памеле, узнать, слышала ли она предупреждение, но, сделав было шаг, она поняла, что силы – оставили ее. Синтия повернулась к склепу, отрыла дверь, зашла внутрь и опустилась на каменную скамью. Позвоню Памеле, когда вернусь. А пока – посижу со своими, передохну. Нет, раз уж пришла… Синтия достала носовой паток и стала протирать надписи. На маминой золото-то совсем выцвело, надо бы подкрасить, а просить-то и – некого. Разве что того же рабочего. Конечно, за кладбищем мэрия присматривала, листья и ветки регулярно убирались, дорожки время от времени обновлялись светлой каменной крошкой и даже подметались. Но убранство – оставалось на совести потомков. Надо будет, когда Сандра приедет со своей маленькой китаяночкой, попросить ее, она же когда-то и картины рисовала. Алекс регулярно приезжал с семьей на каникулы, а Сандра после смерти отца несколько лет не была дома. Она и после похорон Давида вела себя странно. Решив задержаться на несколько дней, Сандра почти все время провела у Памелы. Синтия тогда не ревновала – ей тогда действительно хотелось побыть одной, да она и видела, как эти две так разновозрастные подруги подходят друг другу. Такая же бродячая душа. А как-то вечером, перед сном, Сандра неожиданно призналась, прости, мама, что дом – тяготит ее, что она не может спать в своей комнате, где спала столько каникул со своим мужем. Когда они ее провожали на вокзал, звать тебя с собой в Бразилию, я не буду, все равно не поедешь, Валет заехал за ними на уже запыленным годами «транспортере», меня еще в мэрии попросили встретить нового пастора, поминальная по Давиду месса была последней службой их старого священника, вот, даже дали табличку с названием прихода, он же как раз приезжает на том поезде, который потом заберет Сандру, уже на вокзале, я здесь постою с табличкой, а вы, время еще есть, идите в кафе, чтобы вас не затоптали приехавшие к морю отпускники, вот тогда, в кафе Сандра и сказала, мама, не знаю, когда мы увидимся. Но последние несколько лет Сандра стала приезжать регулярно. Правда, всегда на один день, без ночевки. И – не одна. Синтия не расспрашивала дочь о личной жизни, но ухоженное лицо Сандры говорило о том, что там, за морем, она не остается без мужчины. Но отсвет одиночества в ее огромных черных глазах, бросившийся Синтии в глаза тогда, на похоронах Давида, беспокоил мать. На это наслаивались и немые вопросы соседей, которым совсем небезразлична была судьба вечно первой фамилии городка. Синтия сторонилась расспросов о Сандре рассказами об Алексе, про Бразилию никто не знал, она взяла с Памелы клятву не говорить об этом никому, Синтия почему-то стеснялась говорить о Бразилии. Но городку рассказов об Алексе, которого они и так видели каждый сезон, было мало. Поэтому когда, в первый раз, Сандра приехала с маленькой узкоглазой девчушкой, соседи немного успокоились – ну что теперь делать, они сами – заморские, и эта, вышла где-то за морем замуж – за китайца. Им было и невдомек, что Сандра удочерила девочку. Синтия тоже немного успокоилась. Малышка ей очень понравилась, а соседи, соседи, раз решили, что дочь осела в Китае – пусть так и думают. Но наезды так и остались однодневными. Поставить цветы отцу, пообедать – впятером, это уже когда с Памелой стала приходить Виолетта, и – назад. Каникулы? Моря мне и там хватает. Отрезанный ломоть, я – не сержусь на тебя, подумала Синтия. И ты на нее – не сердись, она стало протирать надписи на плите Давида. Да, к Памеле она уже не выберется, хватило бы сил вернуться домой, тогда ей и позвоню. Платок уже посерел от пыли. Морис… Вслед за соболезнованиями от Кусто, когда пришло письмо от интенданта экспедиции, вам следует обратиться в страховую компанию, там – немалая сумма, и посылка с личными вещами брата, отец порылся в них, достал книгу, поднялся и вышел на улицу. Синтия пошла следом и увидела, как отец направился в конюшню и вернулся оттуда с тазом, в который они обычно собирали яблоки. Затем он побрел к кедру, нагнулся и стал собирать в таз сухие ветки и иголки. Закончив эти нехитрые приготовления к погребению, книга легла поверх веток, отец сел в свой гамак, достал спички и – зажег костер.
Синтия вдруг поняла, что он хочет сделать. Она вернулась в дом, достала в столовой с верхней полки металлическую коробку из-под печенья, в которой хранились вырезанные из журналов рецепты, высыпала рецепты на стол, потом – соберу, заглянула в ванную комнату, где взяла со своей полки первую попавшуюся кисточку и – вернулась обратно.
Она подошла к отцу, костер еще горел, книга не хотела уступать, и старик шебуршил веткой обгорающие страницы, вот, папа, она молча протянула коробку с кисточкой отцу, он поднял голову, протянул руку, на его глазах стояли, именно стояли, не стекая на уже подернутые кровянистой сеточкой щеки, слезы, он взял коробку, и тут она сказала – если хочешь, я съезжу в город и закажу маленькую урну с надписью. Согласьем он опустил голову, и Синтия поцеловала его в макушку. Капитан Скотт, этот погребальный костер – и про тебя.
Глава вторая
Виолетта стояла перед зеркалом, а с улицы доносился дребезжащий голос Памелы – давай, выпендривайся, ты еще не забудь напудриться, и подушись еще, там как раз в строительном магазине этот твой запах будет кстати, а то там у них наверняка каким-нибудь химическим говном воняет. Ну нет, рейтузы я – сниму. Виолетта стянула с себя заляпанные грязью рейтузы, прошла в свою комнату, достала из шкафа джинсы, натянула их на себя и вернулась в ванную комнату. В кого я превратилась, смахивая давно не приводимые в порядок локоны, подумала она.
Все началось несколько лет назад, как раз по завершению первого и – последнего сезона Salon d’Art. Тогда на удивление быстро были распроданы почти все натюрморты, оставался один, со свечой и картами таро, и Пьета – ее она решила оставить себе. Как обычно, она сидела в своем креслице у входа, потягивала из мундштука сигарету, рядом грелась под уходящим солнцем кошка, а в тени креслица стояла пепельница и стакан с виски. Что же, думала она, прошло то, что должно было пройти, правда, быстрее, но теперь руки развязаны и надо принимать решение. Когда она продала свой городской салон и сняла в аренду этот маленький зал в приморском городке, она не очень задумывалась о том, что будет дальше. Его мама сразу сказала – картины забирайте себе, можете продать, деньги мне не нужны. Но и Виолетте они были не нужны. Как-то раз, в середине лета, проскочил, даже не намек, а так, мысль вслух. Хозяйка кафе-булочной по соседству, зайдя вечером на стаканчик виски и рассмотрев картины, сказала – вы любите книги, почему бы вам не открыть на будущий год здесь библиотеку для отдыхающих. Будут брать с собой на пляж напрокат, худо-бедно, но на хлеб с маслом хватит. Милая моя, подумала тогда Виолетта, зачем тебе знать, что мне выше головы хватит процентов с продажи салона, а книги… если бы ты знала, как я их уже ненавижу. Поэтому судьба продаж почти сразу была решена в ее голове – отдам деньги булочнице, точнее, не отдам, а вложу в библиотеку при ее кафе, чтобы она их не разбазарила. Пусть сдает отдыхающим, ей виднее, что читают раздобревшие тетки под пляжными зонтами. Но самой-то надо что-то делать? В голову постоянно возвращалась мысль о северном острове, но ее пугала, нет, не неизвестность, она просто понимала, что одной там не справиться, понадобится рядом мужчина, а вот этого она как раз и не хотела. Найти среди своих старых знакомых какого-нибудь педика, но педик – он не справится с овцами.
Вздохнув, Виолетта встала с креслица. Закрою-ка я салон, пойду прогуляюсь по набережной.
Вся набережная, насколько хватало глаз, была заставлена грузовичками, лотками, вешалками. Был обычный базарный день, привлекавший торговцев со всей округи. Хотя пик сезона уже давно прошел, но городок славился своим очень мягким бабьим летом, когда шумную отпускную публику сменяли степенные пенсионеры. Они-то и привлекали торговцев, кому, как не пенсионерам, побродить между лотков, купить свежих фруктов, запеченную курицу, ароматный конфитюр, козий, убийственного запаха, сыр, соломенную шляпку, изящную бижутерию. Это же не отпускники, считающие каждую копейку. Правда сейчас, время, отведенное для торговли, уже заканчивалось, и многие торговцы стали собирать свои лотки. Внимание Виолетты привлекла старушка, торговавшая цветами. Она была из местных, Виолетта не раз видела ее в центре городка, где та засиживалась в кафе напротив мэрии, или на набережной, старушка, всегда одетая в потертые джинсы и еще более потертую майку, поверх которой развевалась еще более непонятная широкая рубаха, и там привлекала внимание, изредка прокатываясь на велосипеде и разгоняя сонных туристов хулиганскими репликами – куда ты прешь? Поворачивай! Не понимаешь? Ду ю спик инглиш? Йес? Тогда – поворачивай! Но сейчас со старушкой что-то было не так. Она подняла лоток, сделала шаг к своему грузовичку, но тут же остановилась, поставила лоток на тротуар и села на свой раскладной стульчик.
– Вам – плохо? – Виолетта участливо сделала шаг навстречу.
– Ничего, милая, это так, сейчас пройдет, – старушка выудила из рукава какой-то пузырек, отвинтила с него крышку и поднесла пузырек ко рту.
– Давайте я вам помогу, – Виолетта решительно направилась к открытой боковой дверце старенького микроавтобуса, заглянула внутрь, ага, да это – настоящий грузовичок, задние, кроме одного, сиденья – сняты, вместо них – сборные металлические стеллажи, вот куда надо будет расставить лотки, – их, как, в определенном порядке или – как придется?
– Как придется, – прошепелявила, посасывая таблетку, старушка.
Виолетта быстро, за пару минут, перенесла и расставила в грузовичке лотки с цветами. А теперь…Виолетта посмотрела на старушку. Да куда ей сейчас за руль?
– Давайте, я вас отвезу. Или, может, сразу к врачу?
– Не, – старушка покачала головой, – уже все прошло. Вот, отдышусь и – поеду.
Но Виолетта уже приняла решение. Она заглянула в «транспортер», на этот раз со стороны водителя и осмотрела панель – ничего сложного – и повернулась к старушке:
– Давайте ключи.
Старушка улыбнулась и покорно протянула ключи Виолетте.
– Улыбаетесь – уже хорошо. Значит – не к врачу. Давайте, я вас подсажу.
– Ну уж нет, залезу я сама, – старушка опять улыбнулась, встала, сложила стульчик и поставила его внутрь грузовичка рядом со стеллажами, – просто когда-то, в позапрошлой жизни, я точно также потребовала ключи.
Женщины забрались в машину, Виолетта завела мотор и включила, действительно легко, первую передачу. Они медленно выбрались на дорогу, хозяйка художественного салона неожиданно ловко выруливала между другими грузовиками и микроавтобусами, наконец тронулись побыстрее, и тут Виолетта спросила:
– В позапрошлой жизни? У вас их было так много?
– Была еще и поза-позапрошлая, и поза-поза-позапрошлая, – старушка раскрыла ладонь и начала шутливо загибать пальцы, – у меня много чего было. А у тебя, до картин, что, ничего не было?
Она меня знает, подумала Виолетта, а куда спрячешься в маленьком городке?
– Картины были всегда. Просто – разные. И с разными – людьми.
Ответ прозвучал так, что старушка не решилась продолжить беседу. Так они и ехали молча, старушка только два раза указала, где и куда повернуть, пока они не подъехали к воротам ее дома.
– Спасибо, милая, – старушка легко коснулась руки Виолетты, – остальное я потом – сама. А сейчас, может, чаю? Или чего-нибудь покрепче?
Да, и виски тоже не остались незамеченными. Виолетта покачала головой:
– Спасибо. Как-нибудь в другой раз.
– Ну смотри, – старушка кряхтя вылезла из машины. Виолетта тоже соскочила на землю и протянула хозяйке ключи:
– Здоровья вам. Я – очень рада знакомству.
– Знакомству? – старушка хитро прищурилась, – а мы, что, разве познакомились? – и она протянула Виолетте маленькую ладонь, – Памела.
Ее спутница аккуратно пожала иссохшие пальцы:
– Виолетта.
– Виолетта? – старушка всплеснула руками, – нет, милая, теперь ты обязательно должна зайти.
Она решительно взяла новую знакомую за руку и буквально потащила к калитке. Виолетта, чего уж тут сопротивляться, поддалась и вошла в сад вслед за хозяйкой. Вокруг дома были разбиты клумбы, между которыми плелись дорожки, обсыпанные гравием. Но хозяйка не останавливалась. Она повела Виолетту за дом, где стояли две оранжереи, открыла одну из них, легко толкнула Виолетту внутрь и протянула руку:
– Любуйся.
Буквально у самого входа Виолетта увидела россыпь фиалок самых разных цветов.
– Выбирай.
– Ну что вы, – Виолетта растерянно и – восхищенно – покачала головой.
– А, тебе же не донести. Ладно, завтра заскочу к тебе на велосипеде и – привезу. С цветом – не ошибусь. Фиолетовые – я угадала? – Памела лукаво посмотрела на свою новую знакомую.
Виолетта горько усмехнулась:
– А что здесь угадывать? – и, совершенно неожиданно для самой себя, а что, так и таскать это все время внутри, произнесла, – Один мой знакомый так и называл меня – племянница злой фиолетовой волшебницы из страны Оз.
– Так, милая, теперь точно – пойдем в дом, – Памела опять легко подтолкнула Виолетту, на этот раз к выходу, закрыла дверь оранжереи и повела гостью в дом.
Они сели на веранде, старушка нырнула в комнату, вернулась с какой-то бутылкой и двумя маленькими рюмочками:
– Это – не виски. Из стаканов – не попьешь. Это – моя домашняя настойка. Мирабель. Тебе – понравится. Да, и вот еще что, – Памела опять нырнула в комнату и вынесла пачку сигарет и длинный мундштук:
– Прости, у меня только такие, крепкие. Но зато – как ты любишь, – и она показала мундштук, – это мне досталось в память от отца моей подруги.
Да, в этом городке ничего не остается незамеченным. Виолетта взяла мундштук, который Памела тщательно обтерла носовым платком, вставила в него сигарету и – закурила. Памела присела и наполнила рюмки:
– Давай, за то, что нам есть кого вспоминать.
Женщины чокнулись. Виолетта, поднося рюмку ко рту, почувствовала, как у нее влажнеют глаза.
– Поплачь, поплачь. Я-то свое уже давно выплакала, – и Памела одним глотком выпила настойку.
Виолетта немного нерешительно коснулась губами края рюмки, но потом так же, одним махом, выпила ее.
Настойка сразу ударила в голову, и вместе с ней залетела шальная мысль – а что, если…
– Скажите, а вы, что, со всем этим, – Виолетта обвела рукой, – справляетесь – одна?
Так все – и сложилось. Сначала Виолетта просто приходила к Памеле почти каждый день, помогала ей и осваивала азы садоводства, а потом и вовсе, забрав с собой натюрморт с картами таро и Пьету, раз решила закрыть салон, так закрывай, сказала Памела, чего деньги-то на аренду тратить, перебралась к ней в дом. Пьета и помогла им по-настоящему сблизиться. Когда старушка увидела название картины, вот тогда и она разревелась, сходишь со мной на кладбище – и все поймешь, у меня же тоже была одна история – с этой жалостью. Можешь повесить ее, вот здесь, над комодом. А эту, что тут, какая-то семиконечная звезда, нет, эту не надо, если хочешь, можешь повесить в своей комнате.
Первой поняла неизбежность перемен – кошка. Она исчезла уже на второй день. Виолетта поняла эту неизбежность позже. Вначале, когда в городе еще оставались дела с банком и страховой компанией, Виолетта выбиралась туда на два-три дня. Но старые приятели, вдруг ставшие навязчивыми, впрочем, как такими же навязчивыми оказывались и случайные ласки, быстро ей опостылели. Она физически ощутила, что в одну реку действительно нельзя вступить дважды. Конечно, ей продолжало льстить мужское внимание, по воскресным дням, загрузив в «транспортер» лотки с цветами, складной шатер и свое антикварное креслице, она приводила лицо в порядок и вывозила Памелу на центральную площадь, где та начинала отчаянно торговаться с приезжими, местные покупатели приезжали к ней за цветами на дом, а Виолетта располагалась в укрытии шатра на креслице и курила свои, с мундштуком, сигареты, Памела так ей и сказала, молодец, лицом-то ты хорошо торгуешь, мужики, они на тебя заглядываются, потому и покупают цветы. Но в межсезонье этот флёр быстро проходил, пудра и помада оставались нетронутыми, а когда-то сводившие с ума посетителей ее столичного салона крутые бедра и изящные, в бутылочное горлышко, ножки, теперь прятались в шерстяные рейтузы, вечно заляпанные садовой грязью.
Но сегодня что-то было не так. Накануне вечером, когда позвонила Синтия и рассказала о надвигавшейся буре, Памела только хмыкнула, мои оранжереи выдержат любую бурю, Виолетта неожиданно почувствовала сонливость, да так, что еле добралась до своей кровати.
Она спала крепко и не слышала никакой бури, но – проснулась, даже не от грохота разбившегося за стеной стекла, а от крика…твою мать – Памелы. Вот тут-то она и услышала и раскаты грома, и стук града по стенам дома и черепице крыши. Она быстро встала, накинула халат и вышла из своей комнаты в гостиную. Памела уже была там и наощупь зажигала свечи:
– Все-таки разбилась! – Памеле удалось наконец зажечь свечи, она подняла подсвечник, осветив испуганное лицо Виолетты.
– Страшно?! Свет – зажигать не будем, еще как закоротит, – Памела поставила подсвечник на комод, и в колебаниях пламени свечей Виолетте показалось, что шаль на кресле у камина начала сползать на пол.
Памела достала наливку и рюмочки, виски уже давно отошли в прошлое, и села за стол. Да, заснуть уже, пожалуй, не получится. Виолетта взглянула на настенные часы – так уже начало пятого, подождите вы с настойкой, давайте, я сварю кофе, взяла подсвечник и вышла на кухню. Отапливались они в основном электричеством, но готовили на газе. Поэтому сварить кофе в джезве не составляло большого труда. Она вернулась в комнату и увидела, что Памела уже держит, тоже небось страшно, как она умудрилась не пролить в темноте, наполовину наполненную или наполовину пустую – рюмочку.
Это Памела и отучила ее от виски, в твоем возрасте вот так потягивать каждый день – точно сопьёшься, уж я-то знаю. А настойки и наливки доставались из комода только по особым случаям. Виолетта поняла, что сегодня – такой особый случай. Но старушка, поставив полупустую рюмочку на столь, охотно приняла из рук Виолетты чашку с горячим кофе.
– Сейчас начнет светать, тогда пойдем и посмотрим. Бедные наши цветочки! – старушка сделала большой глоток и опять потянулась к рюмочке, – а, может, это грохнуло – в «пальмовой»?
«Пальмовой» она называла оранжерею, где они выращивали не цветы, а всякие циперусы, агавы, рододендроны, бугенвилли, драцены и разнообразные цитрусовые. Орхилеи, амарилиссы, в том числе и диковинные эухариусы, а также фиалки, газании, цикломены, герань, левизии и всякие однолетники прятались во второй оранжерее.
