Михаил Константинович Зарубин "Мы-Погодаевские"

Да, война – такое зло – слезы кровью выжала…
Повезло им, повезло, что на фронте выжили.
Деревня Погодаева оплакивала их:
Красивого Алаева, прокопьевских двоих:
И Якова Костенкова… здоровых, молодых,
Легли в могилы братские почти все Замаратские.
Хожу за деревенскими сараями,
Срываю паутинок тонких нить,
Иванами я брежу, Николаями,
Которым никогда здесь не ходить.
Они в «войну» играли на поскотине,
«Сражаясь», шли в атаку «рать на рать»,
Душой и сердцем чувствуя, что Родине
С фашистами придется воевать.
Потом они, солидно повзрослевшие
На нас, мальцов, глядели свысока.
Их руки, от работы огрубевшие.
Взводили сталь учебного курка.
Они еще робели возле девушек,
Но были стройны и высоки.
Под взглядами и бабушек и дедушек
Шагали на вечерки у реки.
…о как мне перечислить их фамилии,
Тонка моя для этого тетрадь!
Ушли и Алексеи и Василии
От извергов Отчизну защищать…
Хожу за деревенским
. сараями,
Срываю паутинок тонких нить,
Иванами я брежу, Николаями,
Которым никогда здесь не ходить.
Не поросло быльем былое, не поросло, не поросло.
В сердцах впечатано лихое, войны проклятой всеми, зло.
Пусть приходилось нелегко нам, мы шли вперед врагу назло,
и у высот по взрытым склонам друзей немало полегло.
Но поросло быльем былое и никогда не порастет,
Святое братство фронтовое сквозь смерть
солдат вело вперед.
Победы счастье удалое вернулось к нам в конце концов,
и поколенье молодое гордится славою отцов.
Не поросло быльем былое, тверда сыновняя рука,
Победы Знамя боевое мы пронесли через века.

Погодаевские мужики

Не знаю, как в других деревнях, только в Погодаевой, находившейся рядом с райцентром (Нижнеилимск), наши мужики попадали под более пристальное внимание районных представителей, особенно из «Осоавиахима», проводивших с нами занятия по разборке и сборке ручного пулемета, «одеванию» противогаза, заставлявших заучивать название ядовитых газов – фосген, дифосген, иприт, люизит – будь им неладно! Также проводились политзанятия, политбеседы. Это перед войной.

Мы, малышня, старались быть около, запоминая по возможности все, что говорилось и делалось взрослыми.

Нам нравилось носить на рубашке оборонные значки: БГТО, ГТО, ЮВС, ВС, ПВХО, получить которые можно было только сдав зачеты, и поэтому мы с успехом уговаривали тех, кого надо, чтобы разрешили сдачу.

Не хотели мужики войны! Но чувствовали, что все идет к тому. Бывало, соберутся летним вечером на крылечке колхозной конторы, дымят самосадом, ведут неторопливые разговоры сначала о ближайших проблемах, потом о районных, областных и потом – о международных, тревожных, волнующих, таящих много опасностей.

Мы, подростки, тут как тут, ушки на макушке. Тревога передается и нам. Еще бы! Пала Польша, капитулировала Франция…Фашизм победоносно шагал по Европе! – Мужики, как считаете, нападут на нас фрицы? – спрашивает кто-нибудь подрагивающим голосом.

– Не должны бы…

– Почему?

– У нас акт о ненападении.

– Акт, – еще не факт, – осторожничает другой. – Бумага!

Многое умалчивалось: в стране – репрессии, можно угодить туда, куда Макар телят гонял…

Покурят, поговорят мужики, пока председатель не скажет:

– Пора, товарищи-мужики, на боковую, завтра рано вставать!

Разойдутся мужики по домам, забудутся в коротком летнем мне, а успокоятся или нет – одному Богу известно…

Колхоз в Погодаевой назывался «Трактор». Ему выделялись большие кредиты, и колхозники построили типовые скотофермы, свинофермы, конюшни, конные дворы, просторный, крытый тесом ток для обмолота зерновых. Купили трактор «ХТЗ», двенадцатисильный двигатель «Дизель», который безотказно служил много лет. Перед войной вырастили богатый урожай, получили на трудодни много хлеба, денег, накупили костюмов (а как до этого бедно одевались!), велосипедов, патефонов… Казалось бы, зажили? Но тут конфликт с белофиннами, суровая зима, нехватка продовольствия (это для тех, кто не работал в колхозе), очереди… Едва закончился белофинский конфликт – напали фашисты! Вероломно нарушили пакт.

Не сразу уходили на фронт мужики, но вскоре в деревне их почти не осталось. Ждали своей очереди и те, чей возраст не вышел. Конечно, на душе кошки скребли: похоронки-то идут.

Если взять деревню с верхнего края, то получится, что во второй избе пострадали двое – отец Василий Жмуров (погиб на фронте) и сын Иннокентий (был убит в ФЗО).

В четвертом доме проживала семья Погодаева Василия Архиповича. У него на фронте погиб сын Яков, танкист. Второй сын Глеб был призван в мае 1945 года и служил в охране академика Янгеля в Днепропетровске, где и помер в чине майора.

В следующем доме в 1945 году был призван Ткаченко Николай Иванович, успевший повоевать с японскими самураями. Ранен был в голову. Сейчас живет у дочери в Москве.

Рядом в доме жил гроза и добровольный воспитатель подростков чернобородый дедушка Филипп Черемных. У него на фронте погиб сын Борис, который оставил в нашей детской памяти самые благодарные воспоминания, потому что готовил нас к защите родины.

В доме Анисимова Ивана были малолетки, а сам он служил в милиции. Помнится потрясающий эпизод с возвращением с фронта Куклина, которого приплавили на лодке в деревню две медсестры (так он был покалечен!).

У соседей на фронте не было никого, у Кудриных отец был призван в армию, но находился пока в глубоком тылу.

У Ведерниковых погибли на фронте обе брата. Помню, как они пускали в небо «змеев» на тонкой нитке и высоко-высоко…

Запомнился такой эпизод. Сын Черемных Николая Дмитриевича был призван в армию. Война – в полном разгаре. Анатолий (сын) пошел в поле, к лугам, к лесу, везде останавливался подолгу, словно прощаясь навсегда с родными местами. Я случайно увидел его, интуитивно почувствовал, как он переживает, и у меня сжалось что-то внутри, стало тоскливо, не по себе.

За проулком к скотным дворам стоял дом на две половины, здесь жили два брата Погодаевых – Иван Иванович (умер на работе, чем-то отравившись) и Денис, который на фронте уцелел.

Сын Ивана был призван во время войны, после служил где-то в Ровно, дослужился до майора, сейчас, может быть, полковник. Это Александр.

Следующий дом большой, высокий, на две половины, принадлежал Василию Григорьевичу Погодаеву, который вернулся с фронта без единой царапины, но с множеством боевых наград. Когда мы, малышня, спрашивали его, за что награды, он скупо отвечал, что поднимал боевой дух солдат игрой на гармошке, а гармонист он был, как говорится, от Бога! В апреле 1944 года вернулся домой его сын Аполлинар, на солдатской гимнастерке – медаль «За отвагу», левая рука, скрюченная и беспомощная, висела вдоль тела. Оказывается, пуля перебила сухожилие выше локтя. С годами он все-таки разработал руку и стал отлично играть на гармошке.

Во второй половине дома жил Иван Григорьевич, который умудрился всю войну прослужить в Забайкалье. Третий брат Александр, живший отдельно от братьев, воевал под Ленинградом, вернулся домой году в 1943-м, ранен был в левую руку.

Через дом жил высокий, стройный не по-стариковски, дедушка Игнатий Павлинович. Два его сына были на войне. Один вернулся по ранению домой, работал в школе физруком, второй, Владимир, отличился в боях на территории Латвии, где в одном из боев подбил шесть вражеских танков.

Через дом – вернулся домой офицер-интендант Замаратский Николай Трофимович. Конечно, была «закатана» гулянка, а в соседнем доме, где жил мой отец Замаратский Иннокентий Михайлович, не попавший на фронт по причине пожилого возраста, не вернулись с войны двое – это Замаратский Василий Иннокентьевич, который в сентябре 1941 года был призван в армию, а в октябре этого же года был ранен в живот под городом Загорском. лечился он в Красноярском госпитале, а после излечения попал на Волховский фронт, где и погиб. Второй брат Михаил был призван в армию в 1939 году. Служил в Совгавани, откуда попал на фронт, под город Калинин, и оттуда с боями прошел до города Магдебурга, где и погиб 24 апреля 1945 г. был награжден двумя медалями «За отвагу» и медаль «За боевые заслуги».

В соседнем доме проживал, внешне похожий на медведя, дед Матвей, у которого погибли на фронте два сына – Иван и Александр Замаратские. В поселке Старая Игирма живет внук деда Матвея, но он вряд ли помнит своего отца Ивана.

В доме Евгения Архиповича уцелели оба сына – Георгий служил на Тихом океане, там где-то служил и Геннадий, который, возможно, участвовал в войне с Японией, так как демобилизовался из Порт – Артура.

В доме напротив жили лесник Петухов Никита и его сын Яков. Я их хорошо помню, особенно отца, который предлагал нам, ребятам, шкурить в лесу пеньки на лесосеках, собирать в кучи хворост, а за труды выдавал деньги на детские кинофильмы. Сын был очень похож на отца и внешне, и характером. Ушли на фронт они почти одновременно и вскоре погибли. Рядом находился новый, как говорят, с иголки, дом Погодаева Никифора (отчество не помню). Это был высокий и плотный старик с белыми (нет, не седыми) волосами и внушительной величины кулаками. Мы любили слушать его рассказы о том, как он копьем бросал через плечо турецких янычар. С фронта вернулся после войны его внук Николай, внешне точная копия деда Никифора, только намного моложе, но с такими же кулаками. Николай имел на лице явно выраженные последствия войны. Он пять раз горел в танках и все-таки уцелел, только долго еще огрубелые, резкие морщины не сходили с его лица.

Второй брат (внук деда Никифора) был на вид самым обыкновенным, среднего роста, совсем не богатырской натуры, и ушел он в армию в мае 1945 года. Попал в конные войска и, как результат, в охрану академика Янгеля в Днепропетровске.

Рядом с домом Никифора жил колхозный животновод Георгий Аполлинарьевич Замаратский, который погиб на фронте: умер от ран в госпитале, а его брат Константин прошел всю войну (он был кадровым военным), вернулся на побывку в родную деревню в чине майора. Хвалился, что, будучи командиром партизанского отряда, наносил фашистам крупные потери, поэтому они назначили за его, Константина, голову солидное денежное вознаграждение.

Теперь стоит вернуться на продолжение начальной улицы. За домом Погодаева Евгения Архиповича стоял дом, почти постоянно пустующий (в нем проживали эвакуированные чуваши, люди к деревне непривычные, чужие, поэтому не в счет). Но в следующей избе жил Перетолчин Дмитрий, и он и его сын служили в армии, только на фронте не были. Сын остался в соседнем районе, отец в колхоз не пошел, а устроился конюхом в райвоенкомат. Но Погодаевы Василий Григорьевич и его сын Аполлинар остались работать в колхозе. На краю улочки, замыкая ее, стоял дом Семена Прокопьева, женившегося на очень красивой илимчанке. В войну он погиб. Я, наверное, никогда не забуду, как он, окончив дневную работу в колхозе, шел по улице, помахивая от избытка чудесного настроения и здоровья плетеным бичом, висевшим на запястье правой руки. Мне нравилось, с каким достоинством он шел по деревне, я чувствовал удовлетворение, глядя на плотную, среднего роста фигуру, и мне хотелось быть похожим на него.

Через стенку в этой избе жили Ждановы. Отец, инвалид Первой мировой войны, отравленный немецкими газами, как правило, сидел на маленькой табуреточке и чинил обувь, чем и подрабатывал на поддержание скудного существования. Мать, энергичная, верткая женщина, работала телятницей в колхозе, двое сыновей вернулись живыми с фронта, но в деревне не остались – уехали в город. Дома остался младший, Иннокентий (с ним я долго дружил).

За проулком светился новыми бревнами стен дом Солодкова Михаилы, жизнелюба и комика, любителя посмешить людей. Его война коснулась мало, но рядом, в плохонькой избушке жил Слободчиков Тимофей, обремененный многочисленным семейством. Погиб Тимофей на фронте в начале войны. Пошли работать в колхоз старшая дочь и малолеток Михаил, который с успехом заменял мужиков.

Вот и богатая усадьба Погодаева Прокопия, четыре сына которого воевали на фронте, а пятый еще подрастал. Это были рослые (в отца) крепкие парни, двое из которых погибли на фронте – Василий и Яков, а Николай, авиамеханик, уцелел, вернулся домой. Уцелел и Иван (финбанковский работник).

В последнем, замыкающем домике жил Анкудинов Василий Иннокентьевич, отдавший свою жизнь за Родину на фронте…

Малая моя родина с большой буквы ушла на дно Усть – Илимского водохранилища, «утонула» и деревня Погодаева, простоявшая на берегу Илима больше трехсот пятидесяти лет. А память о живших в ней вечна. Ибо в ней жили патриоты, настоящие защитники России.

Отец

Сейчас, когда о партии коммунистов в народе так много противоречивых суждений, хочется поделиться воспоминаниями о своем отце-коммунисте, которые умер в 1967 году и шестидесятилетнем возрасте, явно не прожив положенного срока.

Что я знаю об отце? Многое происходило на моих глазах, многое слышал от матери, от окружающих. Постараюсь быть предельно честным, правдивым, искренним не столько по отношению к отцу, сколько к вам, читатели, жаждущие связать прошлое с настоящим.

Отец мой, Замаратский Иннокентий Михайлович, имел высокий рост, столько характерный чуть ли не для всех мужиков того времени: был довольно строен, хотя с возрастом стал слегка сутулиться, был привлекателен лицом с выразительными серыми глазами: нос с горбинкой, красиво очерченные губы небольшого рта, русые жесткие волосы, зачесанные набок, – все это придавало ему мужественный вид. Образование: три класса высшего начального училища (что-то вроде теперешней семилетки) – по тем временам немалое.

Когда отец вступил в партию, я точно не знаю, только ко времени появления на Илиме коммун был коммунистом, о чем свидетельствует такой эпизод: в родном пятистенном доме, будучи учеником второго или третьего класса, я однажды обратил внимание на странную «амбразуру» в стене, очень напоминающую окно для выдачи пищи райцентровской столовой, куда мы, ученики, любили забегать после уроков, чтобы надуваться вкусными запахами пищи. «Амбразура» была заделана, похоже, теми же коротышами бревен, которые когда-то из нее выпилили, и пазы замазаны глиной.

– Мам, что это?

– А ето твой отец-простофиля когда-то новый дом коммунарам под столовку отдал… От простофиля дак простофиля!

Мне стало очень интересно: как это коммунарам под столовку, и я стал упрашивать мать рассказать, как это было.

– Че тут рассказывать, – начала неграмотная мать, – ондал и ондал. Пришли мужики и спрашивают: «Ты, Иннокентий Михайлович, как сам являешься коммунистом, так и поступать должон как коммунист, то есть жисть положить для народа…

– Не пойму, мужики, куда клоните? – спросил отец.

– Че тут понимать? Решили мы коммуну в деревне организовать, да и сам ты за нее тоже горячо агитировал, а в коммуне столовая должна быть…

– Так разве мало в деревне пустых домов? – спросил отец.

– Дома, конечно, есть, но старые, грязные, с клопами, с тараканами. Разве гоже коммунарам питаться в такой столовой? А у тебя дом новый, так сказать, с иголочки… Приятственно для народу…

– Ну и что? – Мне стало интересно: дом, коммуна, столовая…

– А ниче, – откусывая нитку и беря для штопки другую одежину, ответила мать. Съели коммунары всю живность, и коммуна распалась… Цельный месяц грязь из дому выворачивала опосля. Накопили за год-то грязищи…

Двойственное чувство бескорыстие отца, некоторая романтика того времени, с другой – жалко было, что новый дом, на строительство которого было потрачено так много и трудов, и денег, был отдан чуть ли не на поругание: все съели и рассыпались! Дом загрязнили…

– Мы с твоим отцом-то в город Киренск ездили, – продолжала мать, – чтобы деньги на дом заработать. Годик тогда Васютке-то исполнился, первенцу нашему, значить, в четырнадцатом годе дело было. На заводе купца Моргана отец кожи мял, а я холостяков обстряпывала да обстирывала; обеды им готовила… Платили мне деньгами. Отец тогда с политссыльными связался (а их много было в Киренске), вечерами все в карты с ними играл, ну и наслушался, все о каких-то партиях говорил…

М не подумалось: не тогда ли отец в партию вступил?

– Вернулись мы домой, когда перевороты пошли, смутные года настали. Переждали, дом строить стали…

Помню такой эпизод. Бабушка, высокая, сухопарая, строгая старуха в отглаженных вальком черных и коричневых одеждах, по утрам долго и усердно молилась в угол на икону Георгия Победоносца, поражавшего тонким, как спица, копьем огнедышащего Змея. А в стране шли полным ходом репрессии, один за одним исчезали мужики, уведенные энкавэдэшниками. Отец во избежание неприятностей в отсутствие бабушки снял икону и сжег ее в печке. Бабушка, заметив пропажу, ругала отца моего «анчихристом» и «сатаной». Этого ей показалось мало, и она подучила внука, моего пятилетнего братца, выучить и продекламировать отцу строки явно не революционного содержания. Отец оттрепал юного «артиста», стоящего для пущего эффекта на скамье, за ухо, а матери, нашей бабушке, сказал:

– Ты что, хочешь, чтобы меня посадили?

Пристально я стал присматриваться к отцу лет с двенадцати. Мне нравилось, что он все время находился на руководящих должностях, но не нравилось, что они, эти должности, много раз менялись.

Был он и председателем колхоза, и завсберкассой, и управляющим госбанка, и завстоловой, и снова председателем колхоза, и заврайзо, и руководителем каких-то курсов, и кредитным инспектором.

– Че ты, как последний простофиля, – ворчала мать, – соглашаешься на все? Куда ни ткнут, везде затычка. Вон смотри, сусед, бухгалтер, не пошел заведешшим в «Заготзерно», и ниче ему не исделали, не исключили из партии. А ты все боишься…

– Молчи, мать, много ты понимаешь! Не боюсь я, а надо! Надо!

– Кому надо? – не унималась мать.

– Народу надо…

Я гордился, что отец отдает себя народу. Нас с первого класса приучали к мысли, что жить надо не для себя, а для других, но мне не нравилось, что отец так легко соглашается с переводами и даже переездами с места на место, из деревни и даже в другой район за сотни километров.

Ареста отцу избежать не удалось. Какой-то не в меру ретивый доносчик сочинил кляузу, что отец учился в Киренске на священника и агитировал против советской власти. Увезли отца в Иркутск, следователь попался хороший, сделал запрос в Киренск, сведения в доносе оказались настолько лживыми, что отца тут же освободили, восстановили в партии и на работе. Повезло!

Отец не служил в царской армии, являясь единственным кормильцем в семье, на его иждевении были две младшие сестры. Его отец скончался от прободной язвы, когда моему отцу было двенадцать лет, и все заботы по хозяйству: пахать, боронить, сеять, сено косить, хлеб убирать, заготавливать дрова – все это легко на неокрепшие плечи подростка. Не был он и партизанах, оказавшись в это время в Киренске на заработках. Во время войны с гитлеровскими захватчиками по причине пятидесятилетнего возраста в армию не был призван, но военные сборы прошел в конце 1942 года, когда фашисты штурмовали Сталинград.

Сборы проходили в моей родной деревне Погодаевой. Призывники жили на двухэтажных нарах в помещении бывшей школы. Обучение строевой подготовке, ружейным приемам (деревянные винтовки) приводилось на льду реки. Здесь же находилась полоса препятствий, и я с жалостью смотрел, как неуклюже отец пытается преодолеть двухметровой вышины забор из плах, как ООН мешком висит на турнике. Фашистов под Сталинградом разгромили, и отец в числе других «великовозрастных» был оставлен дома, все силы отдавал работе.

Я не помню, как отец отнесся к похоронке на первенца Василия, погибшего в боях под Ленинградом в конце 1942-го или в начале 1943 года, но хорошо помню, как в июне 1945 года почернел лицом, увидев, что переплывшая реку почтальонша застыла в нерешительности у лодки. Отец взглянул на нее и все понял:

– Ну иди, чего мнешься, – глухо сказал он почтальонш, – вручай, куда деваться… И стал дрожащими руками свертывать цигарку.

Михаила мы ждали домой, получив своем недавно письмо из-под Берлина. И вот на тебе похоронка: погиб под Магдебургом, не дожив пятнадцати суток до Победы. А ведь шел от Калинина…