Ксения Македонская "Тёмная книга"

Я в очередной раз с недоверием прищурилась, разглядывая огромную, черно-коричневую кучу посреди опавших листьев – её можно было бы принять за муравейник, если бы не едкий, забивающий нос резкий запах. Запах, который вряд ли оставило травоядное животное.

Желание идти в чащу леса с подозрением на бродящего поблизости медведя уменьшалось во мне с каждой секундой. Таяло, как солнечные лучи в ветках окружающих нас деревьев. Очередная вылазка в лес за грибами уже не казалась такой привлекательной, а единственным осязаемым предметом в моей жизни стал охотничий нож, лежащий в кармане. Становилось холодно.

– Слушай, мне не по себе. У лосей вроде другая форма кала, да и цвет..

Паша гоготнул, уходя в темноту по хрустящим, грязно-коричневым листьям, и сливаясь постепенно с вечереющим лесом.

– Так ты покопайся в нем веткой или еще чем, Кристин. Будут кости – значит медведь, трава там всякая – лось, – крикнул он через плечо, пробираясь дальше в чащобу.

– Паш, это не смешно вообщ…

Клац.

Резкий, непонятный щелчок оборвал мою фразу на полуслове, запечатал её в горле, мгновенно перекрывая кислород. Все вдруг застыло, замерло – реальность вокруг меня превратилась в фотоснимок. Гулко ударившее в груди сердце перекрыло шум осеннего ветра, взвывшего в кронах деревьев. Прямо напротив Паши стоял медведь. Огромный, с торчащими клоками бурой шерсти по бокам и черными, маленькими бусинками блестящих глаз. Почти неразличимый на фоне темного леса, с единственным светлым пятном – желтым рукавом Пашиной походной куртки, торчащим из сомкнутой пасти. Пашину руку видно не было, она исчезала где-то за зубами медведя, тонула в блестящей слюне зверя.

Сердце обдало ледяным уколом ужаса, приковавшим к месту, парализовавшим все мое тело и сознание. Бесконечно долгую секунду спустя медведь сжал челюсти сильнее, мотнул головой в бок, и до моих ушей долетел приглушенный, и от того более жуткий треск. Это сломались Пашины лучевые кости. Тут сам Паша очнулся наконец от оцепенения, дернулся назад и истошно заорал, тщетно пытаясь выбраться из капкана челюстей, отпинываясь от медведя. Один из таких ударов пришелся зверю по сомкнутой челюсти.

В следующий же момент медведь распахнул пасть, отпуская обмякшую конечность, и резко рванул вперед всей своей огромной тушей, подминая Пашу под себя. Залез на него передними лапами, и жуткий хруст повторился. Теперь медведь сломал и ребра.

– Помоги… Кристина… помоги!, – крик ударил по ушам, выдергивая меня из ступора.

Адреналин разжег кровь, и я машинально дернулась вперед, хватаясь за охотничий нож в кармане, до конца не веря в происходящее перед своими глазами: изо рта Паши толчками шла кровь, пенилась у уголков его губ. Медведь медленно наступал на парня, сминая его живот и грудную клетку, словно пластилин. Сталь в моей руке превратилось в желе, когда в голову резко пришло осознание – мне не победить.

Это осознание нагнало новой волной страха, я могла только бездвижно стоять и смотреть, как беспомощно Паша пытался оттолкнуть громадного зверя руками, как он хрипел и захлебывался собственной кровью. Удары парня не причиняли медведю никакого вреда, казалось, что зверь и вовсе не замечал их в своем яростном, животном голоде.

– Помоги… помоги мне…

К ужасу добавился стыд от собственного бессилия. Гул сердца стучал в висках уже так сильно, что заглушал все звуки вокруг. Кроме одного единственного. Отвратительно громкого. Чавкающего. Медведь добрался до головы Паши и начал есть, отрывая от моего ещё живого друга кусок за куском. Зверь начал жрать с шеи, прогрызая артерию, давя Пашу громадными лапами, причмокивая его плотью.

Паша не сдавался, трепыхался еще в агонии, словно наколотая бабочка. Пытался увернуться от безжалостных клыков. Медведь прижал передней лапой голову Паши, и прошелся катком челюстей по его лицу, разрывая ему веки и лоб.

Зрелище было ужасающим, тошнотворным, и вместе с тем я не могла отвести взгляд, точно все мои инстинкты кричали «смотри, смотри внимательнее, ты будешь следующей». И правда, каждая секунда и каждый кадр отпечатался в моей памяти раскаленным железом. Паша уже лежал, не сопротивляясь, раскинув руки в стороны, весь в грязи и крови. Веки и брови были оторваны, висели кровавыми клочьями, обнажая белые кости, скальп содран наполовину. Из шеи хлестала темно-алая кровь, заливалась за воротник его походной куртки.

Пашина кровь сочилась из пасти медведя и капала обратно, на разодранное лицо моего друга. Паша больше не звал, только едва слышно хрипел, уставившись на меня замершим, залитым кровью глазом и подергивался, как неживая марионетка, когда медведь всё глубже зарывался в его плоть.

* * *

Меня нашли только через восемь дней. Я не помнила, как тогда убежала с поляны и что делала все эти дни, пока меня наконец не обнаружили спасатели, дни слились для меня в одно бесконечное мутное пятно моей памяти, наполненное непрекращающимся страхом, что медведь бродит где-то рядом. Обезумев от страха, я бросилась прочь, в самую чащу, и затем скиталась по лесу, питаясь ягодами и корой, ночуя на земле. Так мне сказали в больнице – сама я этого практически не помню, моим последним воспоминанием был остекленевший взгляд Паши, залитый темной, свежей кровью.

Врачи говорили, что я чудом выжила – меня нашли совсем ослабевшую, обезвоженную, лежащую в каком-то овраге. И это правда было чудо – в ту осень ненасытный медведь успел задрать еще четырех человек, прежде чем его успели застрелить.

Останки моего друга нашли только через месяц. Он умер еще тогда, когда я была на поляне, но медведь не смог съесть его сразу, целиком, поэтому насытившись, он оттащил подальше и закопал неглубоко в землю, оставляя себе про запас. Так останки Паши и нашли – прикопанные землей, листьями и мхом. Поросшие плесенью и молодыми грибами. Единственным опознавательным предметом стала ярко-желтая куртка, чудом не выцветшая и не до конца пропитанная кровью.

С той злополучной вылазки в лес прошло несколько лет, но я словно так и не смогла уйти с той поляны – я все еще вздрагиваю каждый раз, когда слышу щелчок двери, когда слышу щелчок чего угодно, звенящий в моей голове так же громко, как ломающаяся Пашина кость в пасти медведя. Но что страшнее и абсурднее – я больше не могу смотреть на свежевспаханную землю, на собачьи кучи в парках. Все они напоминают ту самую черную кучу медвежьего дерьма, над которой в последний раз в своей жизни пошутил мой друг. Ту самую кучу, в которую превратился он сам.

• ТРИУМФ •

Неужели всё, неужели наконец-то победа? Столько лет спустя! Момент моего триумфа отдаётся хриплым, сбивчивым дыханием в груди. Пульс громко бьется в висках, давит на глазницы. Голова чуть кружится, а пальцы дрожат – меня пьянит так адреналин или эйфория?

Одно я знаю точно – теперь будет тихо. Я победила.

Никаких больше непонятных стуков, криков, беготни ребёнка сверху. Никакого спонтанного ремонта с утра по выходным, никакой больше громкой музыки или пьянок посреди ночи. Впервые за столько лет меня ждёт лишь благословенная тишина и покой. Я наконец победила.

Больше не будет препинаний с этим обрюзгшим, туповатым соседом, его сварливой женой и неугомонным ребёнком. Не будет попыток уладить конфликт, прийти к компромиссу и жить мирно. Мне больше не придётся ходить к ним как по часам и просить хоть немного тишины. Наконец-то. Радость и восторг кипят в моей груди, одна лишь мысль об этом возносит на меня вершину мира. Я чувствую себя такой всесильной, такой окрыленной, но почему-то вместе с тем… ужасной. Мой триумф ослепительно сладок, буквально искрится на языке резким металлическим привкусом. Он каплями стекает по моему лицу.

…Я осознаю ничтожность моей победы только в тот момент, когда вдалеке слышны полицейские сирены, а из рук глухо падает на пол окровавленный молоток. Но зато теперь будет тихо.

• УТРОБА •

Уже шестую ночь подряд Мари не могла спокойно спать.

Почти неделю, во тьме её сновидений, девушку одолевал один и тот же абсурдный кошмар, с которым она никак не могла справиться.

Мари снилось, что она беременна.

Огромный вздутый живот появлялся тут же, стоило лишь девушке закрыть глаза. Его невозможно было спрятать под натянутой донельзя одеждой, невыносимо уродливо торчал наружу до этого изящно впалый пупок, но хуже всего – и вместе с тем абсурднее – было другое. Девушке чудилось, что под натиском этого необъятного, поистине гигантского плода в её утробе, у неё расходилась кожа. Трещала тонкими лоскутами то там, то здесь, становясь похожей на ссохшуюся от времени фреску.

Сухая, бледная, с алыми прожилками в глубине, кожа напоминала сеточку мелких молний на её громадном беременном животе. В её чреве будто рос не один и не два ребенка – девушка словно готовилась выносить целый мир.

Во сне Мари часто пыталась сдавить живот, сдержать трескавшуюся плоть, но всё тщетно – и она в ужасе просыпалась под неотвратимый, тихий звук рвущейся, как бумаги, кожи. Лежа утром в кровати, прилипнув к ней остатками ночного кошмара, Мари боязливо ощупывала себя. Легко касалась тазовых костей, скользила пальцами по коже, словно боясь ощутить невозможные разрывы. Надавливала на живот – не растет ли? – и сжимала едва заметную складочку жира внизу. Девушка никак не могла быть беременна, но столь жуткий и вместе с тем реалистичный кошмар заставлял её мозг лихорадочно перебирать в памяти все последние близкие связи.

Вот был Том – непримечательный коллега с работы, вот бывший по имени Джордж – единичная пьяная связь в момент одиночества, и ещё какой-то безымянный симпатяга из бара. Он был одним из самых последних.

Мари вспыхнула, едва вспомнив о нём. Она не могла ведь, она ведь всё помнила!

Помнила тот затхлый бар на окраине, её разбитное настроение и три шота виски почти залпом. Улыбку парня напротив, перекат его мышц под загорелой кожей и старенький бьюик на парковке.

Помнила капли дождя на лобовом стекле, а их вдвоем – на заднем сиденье. Шорох тканей, сбивчивое дыхание и следы ладоней на запотевшем окне. Ничего такого, она ведь даже не запомнила его имя. Какое там имя, Мари не помнила даже цвет его глаз. Интересно, какой цвет глаз был бы у его ребенка?

При этой мысли девушку окатило жаркой волной стыда, запоздалого возбуждения и совсем немного – страха. С той ночи прошло уже несколько месяцев. Нет, она никак не могла быть беременной.

* * *

Прошла ещё одна неделя, но кошмар всё не оставлял её. Лишь обрастал новыми деталями, более зловещими и вместе с тем – более абсурдными, что лишний раз придавало Мари уверенность в том, что сон – это только сон. О такой беременности в реальном мире не могло быть и речи.

Теперь, когда плоть начинала расходиться всё с тем же тихим треском, до Мари доносился шелест. Тихий звук словно струился из узких полосок рвущейся кожи. Как приглушенный шорох перелистываемой книги, только внутри неё самой. Мягко перекатывался при любом движении девушки, словно та была ходячей энциклопедией.

Поначалу этот шелест вызывал ужас, сворачивая холодным узлом кишки. Иррациональный, абсурдный и такой жуткий звук начал преследовать Мари и в реальности – теперь обыденные вещи, вроде треска разворачиваемой газеты, приглаживания собственной одежды или шороха листвы на дороге заставляли девушку вздрагивать и невольно прижимать руку к животу. А вдруг оно уже внутри, уже затаилось? Ждет своего часа в глубине её тела?

Но ежедневные осмотры и ощупывания не давали ровно никаких результатов – всё тот же впалый живот, всё та же упругая и гладкая кожа без единого намека на царапины или растяжки.

Не помогали и аптечные тесты – ни один из многочисленных купленных Мари тестов не показывал наличие беременности, как бы часто девушка не мочилась на тоненькую бумажную полоску. Отрицательные тесты ворохом валялись у неё в ванной комнате, чтобы в приступе очередной утренней паранойи она могла убедиться в реальности их существования. В реальности того, что сон – всего лишь сон.

Это начало казаться наваждением. Уже прошло больше трёх месяцев, как каждую ночь девушка видела свой всё более растущий живот и полоски отходящей кожи на нем.

И тонкий, отчетливый шелест внутри своей утробы.

Но каждое утро наступало пробуждение, вытаскивало безжалостными когтями в реальность – и вот Мари снова может видеть кончики своих ботинок. Согнуться безо всяких проблем. Не перебирать пальцами лоскуты кожи на вздутом животе.

Не слышать этот шорох внутри.

В такие секунды Мари начинала ощущать нечто, похожее на тоску. Мимолетно, словно флер духов проходящей мимо незнакомки.

В приступе отчаяния Мари даже начала обзванивать всех своих бывших партнеров – свои воспоминания казались ей ложными, и в этих бесконечных звонках она задавала лишь один вопрос: «Когда мы с тобой переспали в последний раз?». Некоторые из парней вяло отмахивались, кто-то строил из себя мачо и предлагал ещё раз провести время вместе. При худшем раскладе трубки поднимали ревнивые пассии и слали обезумевшую от паранойи девушку куда подальше, оставляя её без ответа.

Дни растягивались вечностью. Груда отрицательных тестов на беременность давно превратилась в часть интерьера, а симптомы первого триместра девушка повторяла за чисткой зубов, как мантру, только чтобы успокоиться. УЗИ и консультации врачей ничего не давали. Их слова больше ничего не значили. Шумы окружающего мира слились в один монотонный, серый гул. Единственным постоянным звуком в однообразной рутине для Мари стал тихий шелест, похожий на танец листьев. Но вот, в один момент, шорохи газет и одежды перестали пугать её, и за утренним столиком начали всё чаще появляться свежие газеты.

Так, постепенно, страх перед непонятным звуком из сна сошел на нет, а затем и вовсе сменился совершенно иными чувствами. Мари овладело принятие… и любопытство. Из легкого интереса оно переросло в жгучую одержимость узнать, что же таится внутри утробы. В реальности она анализировала и пыталась вообразить, какое неведомое существо вынашивает столько месяцев, а во сне же несколько раз даже попыталась согнуться, чтобы коснуться ухом живота, но гибкости не хватало, и в такие моменты звук казался более отдаленным. Словно нечто в её утробе пыталось отстраниться.

Утробный шелест почему-то успокаивал Мари, иррациональным образом приносил безмятежность и покой. Даже исполинские размеры беременной плоти и отходившая кожа стали привычными, хотя и по-прежнему пугающе странными.

Девушка всё чаще начинала ловить себя на том, что просыпается по утрам, оглаживая свой живот.

Мари привыкла жить с мыслью о беременности, мерный шелестящий гул убаюкивал её. Теперь она не хотела расставаться с ним, и начинала бояться, что однажды этот гул исчезнет. Уколовший однажды ледяной иглой страх плотно засел в голове девушки, заставляя прислушиваться внимательнее, присматриваться точнее, ещё нежнее и аккуратнее класть руку на плоский живот, оберегая и согревая иллюзорный плод внутри себя.

Но страх нарастал и нарастал по лихой спирали, захватывая Мари всё сильнее, и вот девушка решилась пойти на отчаянные меры. Всё ради того, чтобы больше никогда не оставаться наедине с угнетающей ночной тишиной. Она была готова на что угодно.

Она вновь начала ходить по барам, цепляя парней у барных стоек. Ослепительно улыбалась, водила плечиками, смеялась над рядовыми тупыми шуточками, отпивая потихоньку из бокалов.

Ей не особо нравилось подсаживаться к парням, заводить с ними краткие сбивчивые диалоги, слушать об их обычно заурядной и довольно скучной жизни, которая и привела их в этот самый дешевенький бар, и неловко подводить к парней сексу. Лукаво говорить, что не против развлечься с ними и без защиты, мол, уже лет как десять ходит с перевязанными трубами и ей ничего не грозит. Парни велись все как один, нетерпеливо облизываясь и влажно подглядывая на девушку. Самым лучшим моментом после всех этих разговоров, её личной наградой было то, что чаще всего они трахались впопыхах, в одежде – и тогда Мари закрывала глаза, слушала тот самый шелест, и улыбалась.

* * *

Тем временем, трещины во сне становились всё больше, но при этом были абсолютно сухими, точно живот Мари был сделан из высохшей глины. Мерный гул сопровождал девушку каждую ночь. И вот настал момент, когда Мари ощутила нечто, отдаленно похожее на схватки, спазмирующую боль немного ниже пупка. Срок подошел, решила Мари. Она должна была узнать, что таилось внутри.

Ещё не успев до конца провалиться в мягкие объятия сна, девушка осознала – что-то было не так, сновидение радикально преобразилось. Реальность вокруг пульсировала, давила на виски в такт шелестящему гулу, исходящему из недр её живота. Тонкие лоскуты кожи расходились от самого вздутого пупка – Мари была бы похожа на луковицу, если бы не цвет. Раздутый живот был синюшного оттенка, а сетка вен и трещин на нем сплетались между собой в витиеватый узор. В некоторых местах кожа разошлась так сильно, будто нечто, что вынашивала Мари в своих снах, было готово явиться из недр плоти через эти самые разрывы.

Не в силах больше совладать со своим любопытством, девушка аккуратно царапнула одну из трещин ногтем. Подцепила кусочек кожи, отчаянно силясь посмотреть, что же скрыто внутри. Лоскут мягко ей поддался. Трещина под ним была мягкой и влажной, как свежая рана, а зазора хватило бы, чтобы просунуть ноготь внутрь. Девушка потянулась пальцем, сжимаясь от страха. Однако боли не последовало – ноготь спокойно скользнул внутрь, в спелую мякоть.

На секунду шелест внутри её живота стал чуть громче, загудел, будто бы рой пчёл. Нечто из глубины утробы звало Мари. Ноготь застрял, не в силах протиснуться дальше. Утроба противилась её вмешательству.

Мари лихорадочно огляделась по сторонам, ища, чем бы ещё можно было подцепить лоскут кожи на животе. На периферии взгляда что-то блеснуло. Совсем рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки, участливо лежало лезвие. Девушка коротко и радостно выдохнула. Это было именно то, что могло бы помочь.

В голове не было ни единой мысли ни о боли, ни о страхе. Только жуткое, зудящее желание узнать, что же таится внутри её тела. Наконец-то познакомиться с ним. Мари потянулась, с трудом переворачиваясь под натиском своего синюшного, огромного живота, подцепила лезвие пальцем. Нечто в утробе загудело сильнее, точно почувствовало металл. Лоскуты сухой отошедшей кожи слегка покачивались на животе, как водоросли в невидимом течении, манили к себе. Успокаивали.

Девушка ласково, медленно огладила живот в последний раз, поигрывая пальцами по треснувшей плоти. Вздутый живот был таким привычным и родным, что на секунду Мари захотелось продлить этот момент навечно. Но она уже была готова, и не ощущала ничего, кроме жгучего любопытства и твердой уверенности в том, что момент настал. Страх отступил уже давным-давно. Теперь было только мучительное ожидание.

Мари коротко вдохнула, как перед прыжком в ледяную воду, и резко полоснула по животу зажатым в руке лезвием, краем уха слыша тот самый шелест расходящейся плоти.

Девушка улыбнулась в последний раз.

* * *

Вот уже неделю, во тьме небольшой квартиры, на смятых простынях бездвижно лежала девушка. Бледные пальцы застыли на мягком, разошедшимся лоскутами плоти, животе. Нежно покоились в лужице засохшей, иссиня-черной крови. Рядом с Мари, в складках простыней, виднелось матовое от крови лезвие перочинного ножа.

Под бедрами мёртвой девушки всё было мокрое от крови, словно от отошедших вод. Изрезанный в клочья живот был вывернут наизнанку, похожий на разодранную книгу, иссохшую и липкую. Где-то вдалеке, в глубине темной пустынной квартиры, доносился тихий шелест – это шуршали занавески на приоткрытом окне. Обстановка была бы похожей на больничную палату, если бы не следы крови повсюду и тонкий сладкий запах разлагающейся плоти.

На губах Мари навечно застыла улыбка.

• ИЛЛЮМИНАТОР •

С самого детства у меня был жуткий страх.

Аэрофобия.

Меня начинало трясти, как только я видела аэропорт, и неизменно выворачивало в туалетной кабинке прямо перед посадкой на борт. В салон самолета я всю свою жизнь заходила на негнущихся, ватных от ужаса ногах.

Но больше, чем рухнуть с большой высоты, больше, чем ощущать при столкновении, как ломаются все мои кости, впиваясь осколками во внутренние органы, больше всех этих немыслимых ужасов я боялась разгерметизации салона. Декомпрессии. Разбитого иллюминатора.

Я боялась, что крохотное окно самолета треснет и меня мгновенно вытянет наружу сильнейшим потоком воздуха, как эмбриона при аборте. Как этот поток воздуха легко сомнет мои кости, как внутренние органы лопнут спелыми ягодами, а кожа соскользнет по моему телу вверх, как чулок, оставаясь окровавленной толстой тряпкой где-то в районе груди.

Как я собственным телом запечатаю разбитый иллюминатор, безвольно болтаясь меж двух миров: теплой кабиной самолета и безжизненной, ледяной пустыней неба. Без единой возможности спастись. Задыхаясь от болевого шока и отсутствия кислорода для дыхания. Руки безвольно повиснут вдоль тела, из разорванного предсмертным криком рта будет вытекать медленно густая, с кусочками моих же органов, кровь.

***

Шел второй час полета. Я сидела в кресле у прохода и глядя на иллюминатор недалеко от себя, с нарастающей тревогой прогоняла в голове все эти мысли, деталь за деталью. И пока самые жуткие моменты возможного будущего проносились перед моими глазами, стекло иллюминатора и правда треснуло с оглушающим звуком.

Наконец-то.

• PARALYSIS SOMNI •

Диме никогда не везло со сном. Просыпаться от любого шороха и стука, или спать, игнорируя все будильники и сигналы внешнего мира было для него нормой, продиктованной собственным мозгом.

«Отклонения в гипоталамусе», жали плечами сомнологи, не в силах сделать что-либо, и выписывали мужчине отказ от гаджетов, график сна и больше свежего воздуха по вечерам. И так – из года в год, из десятилетия в десятилетие.