Послух вырывался, крутился и даже пытался укусить, но, разумеется, толку с этого было немного. Бестелесному призраку не так-то легко причинить боль. Всё было бестолку. Глаза защипало от досады – неужели всё закончится так глупо? Его просто запытают в заброшенной часовне. И всё.
Внезапно Аней почувствовал, как правая ладонь постепенно нагревается. Тепло как бы приобретает плоть, становится плотным и вязким. Повинуясь неясному наитию, мальчишка выбросил ладонь вперёд, в направлении своего мучителя.
Со стороны это выглядело, как ослепительная искра, появившаяся прямо из ладони мальчишки. Она ударила призрака в грудь и отбросила назад. Аней оказался свободен, и спустя всего несколько мгновений точно такая же вспышка ударила в духа с цепью. Его она заставила лишь пошатнуться.
Позабыв обо всём на свете, привидения собрались в кучу и бестолково уставились на нерева. Он трясся крупной дрожью, но готовил новый удар.
Призраки медлили. Они наблюдали за мальчишкой, точно увидали перед собой диковинную зверюшку. Должно быть, им впервые встретился если не равный, то уж точно не самый слабый противник. Тот, что держал в руках цепь, криво усмехнулся и повернулся к Анею спиной. Его мутноватая полупрозрачная фигура медленно удалялась, словно дух возвращался домой с прогулки.
Остальные двое быстренько сгребли за пазуху пыточные снасти и скрылись в стенах. Звуки труб постепенно стихли, уступая место девичьим завываниям и стонам Дзюце.
Аней медленно повернулся к друзьям. Он знал, что нужно что-то сказать, постараться успокоить, но ничего путного придумать не мог. В голове образовалась какая-то мучительная пустота, в которой эхом отзывались остатки боевой молитвы.
– Как ты это сделал? – срывающимся голосом произнёс Прохорий. Он тоже плакал. Плакал и держался за живот.
«Хороший вопрос,» — подумал Аней.
– Да какая уже разница? – хмуро произнёс будущий жрец.
Все разом обратились к незнакомцу. Девушка на его плече прятала лицо в складках растянутой сутаны. Она стеснялась даже взглянуть на ребят, заставших её за греховным занятием. Да и после всего произошедшего ей вообще никого не хотелось видеть.
– Чего уставились? Разве не понятно? Это была наша последняя ночь в Храмовых скалах, и уже завтра всех отчислят. Не смотрите на меня так! – повысил он голос. – Вы прекрасно знаете, как поступают с теми, кто нарушает устав. Особенно с теми, кто ходит в старую часовню под сводами Урюм-горы. Рытникне рытник, жрец-не жрец, какая разница? Скоро мы все вернёмся в родные пенаты и заживём, как раньше. Только вернёмся не с венцом грамоты и в лучах храмовой благодати, а заклеймённые позором. И кое-кто никогда больше не встретится, – губы старшекругника предательски скривились, но он сдержался, лишь крепче обняв монашку. – А тебе и вон ему, – незнакомец указал взглядом на Прохория и Дзюце, – молиться надо, чтобы покинули семинарию живыми.
– Со мной всё в порядке, – упрямо заявил пилиг.
– Оно и видно. А с ним?
– Мы никому не скажем, что произошло здесь! – забиякой крикнул Аней. Он сам не верил в это, но возразить негодяю было просто необходимо.
– А как ты объяснишь его отбитые потроха? – кивок в сторону Прохория. – А то, что у него изо рта кровь фонтаном брызжет? – кивок на шонь-рюньца. – Скажете подрались? Во-первых, всё едино за драку выгонят; а во-вторых, никто не поверит, что два молокососа друг друга так отделали.
– Вы тут все, о чем вообще? – в ужасе завопила Лива. Она вернулась к своему прежнему занятию и, положив голову Дзюце к себе на колени, стирала с его лица кровь. Весь подол девицы был замаран тёмными пятнами. – Какое отчисление? Какие драки? Его скорей в лазарет надо! Какая разница, отчислят нас или нет? Аней, твой друг умирает! И ты, Проша! Ещё не известно, что приключилось с тобой! А-ну, помогите! Помогите же!
Аней понуро схватил Дзюце подмышки и попытался сдвинуть с места, но сил не хватило. Ему попытался пособить Прохорий, но он сам едва держался на ногах и только застонал.
Недоученный жрец вздохнул. Он поднялся и нежно, извиняясь, погладил монашку по спине.
– Отвяжись! – она дёрнула плечом и закрыла лицо руками.
– Иша…
– Не трогай меня!
Губы незнакомца задрожали. Он молча подхватил под руки шонь-рюнца и поволок к выходу. Следом, облокотившись на плечо Ливы, плёлся Прохорий. Последней шла Иша.
– Её с нами не было, – прохрипел выпускник.
– Ч-то? – переспросил Аней.
– Я говорю, с вами был только я. Я и вы трое бегали сюда по ночам. Не говорите никому, что с нами был ещё кто-то. И про вашу девочку, тоже не нужно упоминать. Пусть хоть они останутся.
– Да, – кивнул Аней. – Ты прав.
Глава 13
Сквозь неплотно закрытые ставни в горницу сочился противный ледяной сквознячок. Пахло воском и кадильными благовониями. Лилась тихая писклявая мелодия.
За широким дубовым столом, положив обе руки на столешницу, сидела девочка. На вид ей было лет двенадцать. По плечам рассыпались нечесаные светлые кудри, неряшливо стянутые на лбу берестяным ремешком. Полотняная рубаха, что на девице, была великовата и явно с чужого плеча, от чего широкий вырез воротника постоянно сползал на бок. Взглядом девочка задумчиво следила за дивным танцем оловянного зайчика.
Музыкальная шкатулка, подарок кузнеца Утопы – последнее, что осталось Ие от её прежней жизни. Чудо, что она не сгорела в избе вместе со всеми остальными вещами и… и семейством. Всё изжарилось в труху, даже от людей мало что осталось, а на шкатулке лишь едва-едва повело инкрустацию и пробежали тёмные разводы.
– Здравствуй, Ия, – со стороны двери донёсся осипший голос пастора Клера. Священник медленно подошёл к девочке и положил руку на плечо. Потом он притянул сироту ближе и обнял.
Она по-прежнему отрешённо следила за музыкальным зайцем, хотя в уголках глаз проступили искристые капельки.
– Бог им судья, – снова молвил пастор, – постарайся отпустить обиду. Не держи её в себе. Господь всё видит и спросит с каждого. «Аз воздам», сказал он, нам остаётся лишь смириться и уповать на НЕГО. Так уж случилось, что нет у человека иного заступника… Знаешь, я несколько ночей молился за души твоих родных, но мне кажется, что это и не нужно. Они сейчас там, где вечный свет не даёт сомкнуться тьме и на мгновенье, где радости и счастья настолько много, что для всего остального уже нет места. Однажды эти кущи явились мне во сне…
– Я седмицу прожила у знахарки, – хрипло перебила его девочка. – Она учила меня собирать разные травы, рассказывала, как делать всякие-там настойки… на чечевице, на можжевельнике… Знаете, пастор, оказывается плакун-траву можно смело собирать только на новолуние после первой росы, а иначе рискуешь серьёзно отравиться, – она вдруг заглянула огромными полными слёз глазами прямо в душу священнику. – Я теперь тоже ведьма, да? И меня не примут туда, где теперь мои родные? Ведь… – её губы затряслись. – Ведь… туда берут только светлые души…
– Ну, что ты? Что ты, дитя? Как можно так думать? Кончено же, нет. Твоя душа так же чиста и невинна, как и раньше. Ты ведь не делала ничего дурного, и никто от тебя не пострадал. Даже если знахарка учила тебя чему-то, это ещё не значит, что ты обязана пользоваться. За тебя, Ия, выбор не сделает никто. Ты можешь спокойно позабыть всё наставления лесной ведьмы и жить, как раньше. Чистый дух, соприкасаясь со скверной не пачкается, но делает грязь чуть белее.
– Но я больше не чиста духом, – упавшим голосом молвила девочка. – Я хочу мести. Желаю смерти всем, кто сжёг в тот день мою семью… Пусть они сдохнут! Пусть их голые кости жадно лижут языки пламени, как они делали это с моими родителями! Я хочу убить их всех! Разорвать собственными руками! Я боюсь саму себя, пастор!
Она облокотилась о стол. Воротник по бокам собрался к шее и встал дыбом спереди, приоткрыв для взгляда священника уже округлившуюся девичью грудь. Пастор сглотнул и с усилием перевёл взор на икону Илии Заступника. Сел рядом.
– Знаешь, Ия, быть может, для тебя это будет откровением, но мне, как никому иному, ведомо, что это значит – бояться самого себя. Именно в такие моменты наша вера претерпевает истинную проверку, – священник принялся потирать руки. Взгляд метался из стороны в сторону, лишь бы не задержаться в одном единственном месте. – Мне кажется, в жизни каждого из нас бывают такие ситуации, когда мы начинаем бояться собственных мыслей или, гм, стремлений… Такова наша природа, и тут уже ничего не поделаешь. Но испытать это должен каждый. Это как поговорка, знаешь, за одного битого двух небитых дают? Искушённый, но оставшийся на истинном пути гораздо ценнее того, кто никогда не стоял перед страшным выбором, ибо в нём можно быть уверенным до конца. Мы должны всецело отдать себя в руки Господа и молить его о вразумлении.
– Мне страшно, пастор! – всхлипнула девчонка и крепко прижалась к мужчине.
Он осторожно гладил её по голове, чуть загребая пальцами кудри, когда рука спускалась к шее. Если бы Ия в тот момент подняла взгляд, она бы ужаснулась. Безумный взгляд пастора метался из стороны в сторону, временами проваливаясь под полотняную рубашку в соблазнительную ложбинку между двумя небольшими холмиками.
Это длилось всего несколько мгновений, потом Клер взял себя в руки. Он откашлялся и осторожно высвободился из объятий девочки. Тыльной стороной ладони мужчина стёр слёзы с круглого личика и взглядом указал на алтарь.
– Взгляни, Ия, что ты видишь?
Она хлюпнула носом.
– Иконы… святой круг. Символ Господа нашего.
– Нет, Ия, вовсе нет. Круг не есть символ Господа, но символ человека. Он служит напоминанием о том, что мы каждый раз, в любой отрезок времени находимся на распутье, на перекрестье четырёх дорог. Но эти дороги всегда ведут к определённому пределу, черте нашего круга. Наша жизнь может продолжаться только в пределах этого круга…
– Но ведь линии выходят за пределы круга… – робко возразила девочка.
– Да, но только заканчиваются они тупиком. У каждого из нас свой круг, за пределы которого нельзя выходить, иначе всё закончится очень плохо. И каждый ежечасно стоит перед выбором. Подчас очень нелёгким выбором. Твой выбор сейчас – это затаить обиду, озлобиться, впустить в сердце жажду мщения; или простить, самоотрешиться, сознавая свою неспособность что-то изменить или обратить вспять. Ты можешь стать маленьким затравленным зверьком, с лютой ненавистью взирающим на окружающий мир, либо позволить Господу самому вершить свою волю. Он всемогущ, ему ведомо твое горе…
Раздался резкий треск. Мелодия стихла, и на какое-то время наступила кромешная тишина. Оловянный зайчик прекратил свой танец.
– Ведомо горе? Если он про всё так хорошо осведомлён, как он мог допустить, чтобы я осталась одна на целом свете? Как же так, пастор? Почему он это допустил?..
Клер замялся. С каждым разом ему всё труднее и труднее становилось подбирать слова. Он почесал нос и сложил руки на груди, как бы инстинктивно закрываясь от чего-то. Прошло некоторое время, прежде чем он заговорил.
– Человеческий разум настолько слаб, Ия, что ему не дано понять и крупицы божественного замысла. Быть может, тебе уготована столь великая судьба, что потребовалось хорошенько испытать твою веру, прежде чем, скажем, явить откровения. Кто знает, а вдруг именно тебе будет ниспослано проведение, благодаря которому ты сложишь истинное имя дедера?
– Не хочу я ничего складывать, – всхлипнула девочка, – я хочу к маме! Родители Анея хорошие люди, но… но… они никогда не заменят для меня маму, папу… А Ждана? Она ведь ещё совсем маленькая была. Знаете, на все руки мастерица, а готовить не любила. Вот лучше сто раз в хлеву приберётся, но за щи никогда не примется… За что бог так с ними? А со мной?
– Может быть, это и не он… Знаешь, ведь дедеру становится очень плохо, когда кому-то хорошо. А Господь… Возможно, он не успел ему вовремя помешать.
– Начерта тогда нужен такой господь, который не способен вовремя помешать?
Пастор быстро подбежал к алтарю и перекрестился накосую.
– Господи, прости душу грешную, в сердцах ведь сказала, не по злобе душевной… Огради и защити, – потом он вернулся к девочке и взял маленькие тонкие ручки в свои. Они казались ледяными, но в то же время по ладоням ручьями катился пот. – Ия, пожалуйста, не богохульствуй. Иногда всё, что требуется от человека – это проявить смирение. Смирись, не желай никому зла. Воздастся, всякому воздастся по заслугам, но мы не можем сами вершить суд, поскольку не всеведающи, – священник вздохнул и перекрестил дитя. – Господи, спаси и помилуй. Ступай к Плестам, неровен час хватятся ещё. Нехорошо получится.
Девочка кивнула. Не поднимая взгляда, она вышла из-за стола и накинула на голову белую тонкую шаль без каких-то узоров или рюшек. Ловкие пальцы продели деревянные пуговицы в тугие петли, натянули варежки.
– До свидания, пастор.
– До свидания Ия. Молись почаще…
Девочка покинула тёплую избу. Широкая косая дверь громко хлопнула за спиной. Осторожно ступая по скользкому крыльцу, Ия спустилась и едва не угодила в сугроб. Маленькая брехливая собачонка серой молнией мелькнула из будки и с визгливым лаем помчалась к девчонке. Длинна цепи не позволяла дотянуться, и собака опрокинулась на спину. Даже несмотря на то, что чуть не задавилась, она тут же вскочила и снова попыталась броситься.
Ия отшатнулась. Столкнулась с толстой маленькой бабой. От неё невыносимо воняло луком и лошадиным потом. Маленькие острые глазки на круглом покрасневшем лице гневно сузились. Раздувая ноздри, баба схватила девчонку за руку и хорошенько встряхнула.
– Ты чего тут шляешься, шалаболка, а? Ходят тут всё ходят, к паскуднику этому! Дал денег? А-ну, признавайся!
Ия затравленным зверьком смотрела на женщину. Чем она заслужила такое обращение? Почему эта женщина говорит с ней, как… как… прости, Господи!
– А, да я тебя знаю, – свирепо заключила женщина, – ты – сиротка. Это твоих сожгли полтора месяца назад? Что, утешения приходила испросить?
– Я приходила покаяться…
– И как? Утешил? – баба будто не слышала ее. – Господи! Куда ты смотришь, одни шалаболки кругом!
Такое обращение окончательно доконало Ию. Она с неожиданной силой вырвалась и со слезами бросилась по сугробам вон отсюда. Рядом была протоптанная дорожка, но девочка не замечала её. Проваливаясь по колено, она то и дело падала. Потом поднималась, но только затем, чтобы через несколько шагов упасть снова.
С горем пополам она выбралась со двора пастора и нетвёрдой походкой направилась к избе семейства Анея. Мокрыми варежками сиротка растирала по лицу снег и слёзы. Тонкая шаль сползла на затылок и промокла, но это было неважно. Всё неважно.
По серому безразличному небу с ужасающей скоростью бежали облака. Они казались насмерть перепуганным караваном, пытающимся спастись от неминуемой ужасающей гибели. Короткий зимний день клонился к закату, и красное солнце стыдливо пряталось за высокими двускатными крышами. А воздух, казалось, был пропитан чем-то таким, чему никак не получалось подыскать определения, но от того не менее гадкого и порочного.
Прохожие по-разному смотрели на растрёпанную девочку. У кого-то на лице было написано неподдельное сожаление. Такие люди неизменно начинали хлопать по одёжам в поисках сладостей, но, как водится, ничего не находили. Тогда они со смущённым видом желали девочке здравия и тотчас находили себе невероятно важные и неотложные дела. Многие при её виде, переводили взгляд в другую сторону, будто бы и не замечая вовсе. Находились и такие, кто смотрел с испугом и поскорей старался убраться с пути. А-ну, как и она заразилась от родни? По виду не скажешь, но всё-таки…
За полтора месяца Ия значительно похудела и осунулась. Некогда пухлые щёки ввалились и покрылись едва заметным пушком. Вокруг покрасневших глаз надолго образовались тёмные круги.
Девочка завернула за угол и встретилась с безумным взглядом Авоськи. Юродивый злобным прищуром следил за ней, что-то крепко сжимая за пазухой. Наученная горьким опытом, девчонка огляделась и схватила первую попавшуюся палку. Топнула ногой, замахнулась.
Юродивый заорал, как резанный, и сорвался с места, будто на него самое меньшее вылили чан кипящего молока.
Тут же на девочку обратилось несколько осуждающих взглядов, но никто не проронил ни слова.
– Смотрите, смотрите, – тихо пробормотала сиротка. – Вы такие же, как и он… Неполноценные уроды, готовые заживо спалить соседа, если он вдруг станет угрожать вашему тихому, убогому укладу. Необязательно реально угрожать, достаточно, чтобы кто-то просто указал пальцем… Вот он – зачумлённый, вор, проходимец, ведьма. Хватай и сжигай, отрубай руки, бей камнями и радуйся. Радуйся, что бит он, а не ты. И бей усердно, докажи всем, что ты так же ненавидишь изгоев, как и прочие. А иначе завтра на их месте окажешься ты. И чей-то брошенный камень разобьёт твою голову…
Так, ворча себе под нос, девочка почти уже возвратилась к плестовичам, как сердце пронзила неприятная мысль – музыкальная шкатулка осталась у Клера. Ия оказалась такой дурой, что посмела оставить последнее в этом мире, что у неё есть… А если пастор не заметит игрушку, а завтра её найдёт кто-нибудь из учеников и присвоит себе? А что если она попадёт в руки той злобной женщине?
И не помня себя, девчонка помчалась обратно.
До приходской школы она добралась, когда солнце окончательно скрылось, и в небе красноватым каганцем зажглась полная луна. Ночь облила дворы мертвецкой синевой. Снег крупой валил под ноги, лениво кружась в скупом холодном свете. Ветра не было.
Больше всего на свете Ия боялась снова столкнуться с той неприятной тёткой. Кажется, она приходилась пастору женой, но, позвольте, как у столь благочестивого и доброго человека может быть такая жена? Нет, тут что-то было не так. Скорее всего, Клер просто жалел скрягу-дурнушку и всячески привечал, а народ уже выдумал бог весть что…
Дверь в школу оказалась не заперта. Из вежливости девочка постучала, но ответа не последовало. Тогда она постучала снова, а чуть погодя ещё, – тишина. Набравшись храбрости, сирота толкнула дверь и тихонечко ступила на порог. Она чувствовала себя последней воровкой, без приглашения врывающейся в чужое жилище. Страх, брезгливость и что-то ещё совсем уж непонятное, всё это перемешалось в юной смятённой душе.
В сенях царил кромешный мрак. Было холодно, как в погребе. Пожалуй, даже холоднее, чем на улице. Ия осторожно, держа вытянутые руки перед собой, чтобы ненароком на что-нибудь не напороться, миновала узкий мрачный коридор, освещаемый лишь тусклым светом луны сквозь небольшое оконце, плотно затянутое на два раза бычьими пузырями. Скользнув в горницу, где обычно проходили занятия, нетвёрдым шагом прошла вдоль рядов ученических столов ко второй двери. И снова на стук никто не отозвался.
Девочка дёрнула за ручку, но та не поддалась. Сообразив, что, возможно, она открывается вовнутрь, толкнула от себя, с тем же результатом. Побродив по горнице в поисках шкатулки, полуночница вздохнула. Столы были пусты, а под лавками в лучшем случае можно было найти лишь старый плесневелый кусок сухаря.
Из горницы вела третья дверь – в молельню. Пробраться туда оказалось парой пустяков, поскольку и её позабыли запереть.
Молельня была хорошо освещена. Множество свечей от обычных до поминальных и молитвенных грудились здесь на высоких треногих подсвечниках. Прямой, высокий вызолоченный иконостас был уставлен образами в несколько рядов. Висевшее посреди молельни паникадило бросало сквозь дым ладана таинственные лучи на блестящую резьбу и усыпанную дешёвыми самоцветами оклады.
Низенькая арочная дверь с железной инкрустацией была приоткрыта. Насколько помнилось Ие, она вела в исповедальный покой, где ей самой бывать ещё не доводилось, но многое слышала от покойной матушки. Из-за двери раздавались тихие непонятные звуки.
– Пастор, Клер? – тихо позвала девочка. – Пастор, вы здесь?
Она осторожно заглянула внутрь и тут же отскочила. То, что открылось в тот миг взору, было чудовищно, отвратительно, непостижимо! А главное, совершенно невозможно. Это было наваждение, может быть, даже сон, но уж точно никак не реальность. В памяти лишь остался острый запах медовухи, а тёмная фигура с приспущенными штанами тотчас ускользнула куда-то далеко, к самым задворкам памяти.
– Ия! – раздалось из исповедального покоя. И крик этот мало походил на человеческую речь. – Чего тебе?
Не в силах ответить хоть что-то, девчонка сломя голову бросилась наутёк. В суматохе она налетела на высокий витой подсвечник, с грохотом обрушила его на пол и запнувшись упала сама. По деревянному, отполированному сотнями и сотнями ног полу разлился горячий воск. Угодив в него ладонью, Ия по-кошачьи зашипела и быстренько поползла на четвереньках к выходу. На ходу вскочила и снова побежала.
Горячая ладонь тисками сдавила маленькое запястье и больно рванула в сторону так, что показалось ещё немного, и рука оторвётся. Ия потеряла равновесие, но её подхватили под вторую и хорошенько встряхнули.
– Ты что подглядывала? – прошипел Клер. Судя по запаху и тому, насколько замедлилась его речь, пастор был изрядно пьян. Налитые кровью глаза, будто не видели ничего перед собой. – Вон отсюда, негодница!
Он швырнул девчонку так, что её пронесло маховую сажень. Не обращая внимания на дедеровскую боль в бедре и локтях, Ия подскочила и рванула так, как вроде сзади гнались черти. Ужасный стыд катился из глаз, обжигая щёки. Казалось, весь мир сошёл с ума. Даже пастор, добрый пастор Клер и тот не устоял перед всеобщим помешательством. Что с ним стряслось? Не мог он в здравом уме вести себя подобным образом, никак не мог. Он же пастор.
Откуда юной деве было знать, что во хмелю даже самые милые люди способны и не на такое? Что дедерово зелье в одночасье может делать из людей чудовищ, куда более ужасных, чем те, с коими сражались ривы или белые жрецы.
Девочка не добежала до спасительной двери всего несколько шагов, когда её схватили за волосы и резко потянули назад. Раскинув руки в стороны, она упала навзничь и тут же оказалась придавлена к полу.
– Любишь подглядывать? Интересно было? – пастор дышал перегаром прямо ей в лицо.
Ия пыталась сопротивляться, отталкивала, умоляла прекратить, но священника словно вселился бес. Ему было плевать на все просьбы и мольбы ученицы. Сначала мужчина хрипел о том, какая Ия на самом деле негодная девчонка, а потом и вовсе сбился на непонятное бормотание.
Холёные потные руки, почти не знавшие ни косы, ни плуга с хрустом срывали одежду. Угостили девочку парой хлёстких затрещин, чтоб малость поутихла. На какое-то время она действительно смолкла, но, когда чудовищный священник задрал юбку и всей пятернёй схватился за промежность, Ия взвыла.
