– Да, от Рабле. Это были черновики трех его писем к Парацельсу. Написанные грубо, начерно. Но не настолько начерно, чтобы Рабле отказался их подписать. Может быть, ему просто нравилось писать свое имя: такое часто бывает. Его подпись словно прыгнула на меня со страницы – большая, с росчерками. Он писал не почерком Апостольской канцелярии[47 - Он писал не почерком Апостольской канцелярии… – Апостольская канцелярия (лат. Cancellaria Apostolica) – один из древних институтов Римской курии, главного административного органа папского престола и Ватикана; в XIII в. в Апостольской канцелярии разработали собственный особый почерк для деловой переписки.], но своим собственным, с маньеризмами…
– Да, Эрки вечно настаивает, что Рабле был маньеристом.
– Эрки пускай заткнется; он это от меня услышал. Он не различит маньеризма ни в каком виде искусства; он просто слеп. Но Рабле – поэт-маньерист, который лишь по случайности пишет прозой; и в прозе он добивается того же, чего Джузеппе Арчимбольдо – в живописи: передает плодово-ягодность, ореховость, лиственность, навозность и самые дикие гротескные изобретения[48 - …добивается того же, чего Джузеппе Арчимбольдо – в живописи: передает плодово-ягодность, ореховость, лиственность, навозность и самые дикие гротескные изобретения. – Джузеппе Арчимбольдо (1527–1593) – итальянский живописец, декоратор, представитель маньеризма. Писал портреты, составленные из фруктов, овощей, цветов, ракообразных, рыб, жемчужин, музыкальных и иных инструментов, книг и т. д. Лица на картинах Арчимбольдо стилизованы; эффект формы и светотени в пространстве создается весьма искусной компоновкой элементов – эту манеру и пытается передать словами Холлиер.]. Но передо мной были эти письма и грандиозная подпись, которую невозможно ни с чем спутать! Мне пришлось собрать все силы, чтобы не пасть на колени. Подумайте! Нет, вы только подумайте!
– Очень интересно.
– Интересно, говорите? «Интересно». Да это потрясающе! Я заглянул внутрь – буквально на секунду, – и там были абзацы по-гречески (наверняка цитаты), там и сям отдельные слова по-древнееврейски и полдюжины символов, буквально открывающих глаза.
– Открывающих глаза на что?
– На то, что Рабле находился в переписке с величайшим естествоиспытателем своего времени, о чем раньше никто не знал. На то, что Рабле, которого подозревали в протестантизме, был чем-то по меньшей мере столь же непростительным для служителя Церкви – даже вредителем и отступником: если он и не был каббалистом, то, по крайней мере, изучал каббалу, если и не был алхимиком, то, по крайней мере, изучал алхимию! А это, черт возьми, моя область, и эти бумаги сделают имя любому ученому, к которому попадут, и черт меня побери, если я допущу, чтобы этот шарлатан, шлюхин сын Маквариш, наложил на них лапы!
– Вот это речь истинного ученого!
– И еще я думаю, что он таки наложил на них лапы! Я думаю, что этот говнюк их спёр!
– Пожалуйста, успокойтесь! Даже если рукопись обнаружится – я ведь не смогу ее просто так отдать вам. Она пойдет в университетскую библиотеку.
– Вы же знаете, как это делается. Достаточно шепнуть словечко главному библиотекарю. И я даже не буду вас об этом просить, я сам это сделаю. Мне бы только первым добраться до рукописи – больше ничего не надо!
– Да, да, я понимаю. Но у меня для вас плохие новости. В одной из записных книжек Корниша есть фраза: «Одолж. Макв. рук. Раб. шестнадцатого апр.». Как вы думаете, о чем это говорит?
– «Одолж.». «Одолж.» – значит ли это «одолжил» или «одолжить»?
– Откуда я знаю? Но я думаю, что вы хватаетесь за соломинку. Рукопись у Эрки.
– Украл! Я так и знал! Ах он жулик!
– Погодите, погодите – нельзя делать поспешных выводов.
– Я не делаю поспешных выводов. Я знаю Маквариша. Вы знаете Маквариша. Он выманил рукопись у Корниша, и теперь она у него! Чертов жулик!
– Пожалуйста, не надо предположений. Все просто: у меня есть эта записная книжка, я покажу ее Макваришу и попрошу вернуть рукопись.
– Думаете, он отдаст? Он будет все отрицать. Даркур, я должен заполучить эту рукопись. Раз уж вы все знаете, скажу еще, что я ее кое-кому обещал.
– Быть может, несколько преждевременно?
– Это случилось при особых обстоятельствах.
– Слушайте, Клем. Надеюсь, я не покажусь вам занудой, но за книги и рукописи из коллекции Корниша отвечаю я, и нужны поистине особые обстоятельства, чтобы вы получили право рассказывать постороннему человеку о любом предмете из этой коллекции, пока все юридические вопросы не решены и вся коллекция не лежит в надежном месте за стенами библиотеки. Что это за особые обстоятельства?
– Мне бы не хотелось об этом говорить.
– Не сомневаюсь! Но придется.
Холлиер заерзал в кресле. Я не могу подобрать другого слова, чтобы описать его неспокойное движение, – как будто он думал, что, изменив позу, облегчит внутренний дискомфорт. К моему удивлению, он покраснел. Мне это совсем не нравилось. Его замешательство приводило в замешательство и меня. Он заговорил уныло, виновато. Великий Холлиер, которого ректор совсем недавно упомянул в своей речи – призванной впечатлить правительство, снова брюзжащее по поводу размера наших грантов, – как одно из украшений университета, краснел передо мной! Я сам никогда не относился к разряду украшений (я – полезная ножка стола, не более) и слишком предан университету, чтобы наслаждаться видом ерзающего украшения.
– Очень способный студент… это будет основой научной карьеры… конечно, под моим руководством…
У меня неплохая интуиция, хотя всеобщее мнение приписывает это качество исключительно женщинам – по-видимому, несправедливо. Я опередил его:
– Вы имеете в виду мисс Феотоки?
– Ради всего святого, как вы угадали?
– Ваша ассистентка, моя студентка, работа по крайней мере частично связана с Рабле, выдающиеся способности – не нужно быть ясновидцем, знаете ли.
– Ну что ж… вы не ошиблись.
– Что же вы ей сказали?
– Один раз упомянул о рукописи в очень общих выражениях. Потом, когда мисс Феотоки спросила снова, сказал чуть больше. Но все равно немного, вы же понимаете.
– Тогда все просто. Объясните ей, что нужно подождать. Пока мы выудим рукопись у Эрки и окончательно разберемся с делами Корниша, пока библиотека как следует внесет рукопись в каталог и даст разрешение на ее использование, может пройти год.
– Если вы сможете забрать ее у Маквариша.
– Смогу.
– А если он захочет работать с ней сам или отдать кому-нибудь из своих любимчиков?
– Это не мое дело. А вы хотите отдать ее одной из своих любимиц.
– Что вы имеете в виду, говоря «любимица»?
– Ничего особенного. Любимая ученица. А что?
– У меня нет любимчиков!
– Значит, вы один на тысячу. У всех у нас есть любимчики. Как может быть иначе? Некоторые студенты умнее и привлекательнее других.
– Привлекательнее?
– Клем, у вас ужасно вспотела шея. Выпейте еще.
К моему удивлению, он схватил бутылку виски, налил в стакан на три пальца и разом осушил.
– Клем, что вас гложет? Лучше расскажите.
– Наверное, вы по должности имеете право исповедовать?
– Я давно не исповедую, с тех пор как перестал работать на приходе. Да и тогда этим особо не занимался. Но я знаю, как это делается. И еще я знаю, что лучше не исповедовать людей, с которыми общаешься каждый день. Но если вы хотите мне что-то рассказать не для протокола, валяйте. И я, конечно, могила.
– Этого я и боялся, когда сюда шел.
– Я вас не насилую. Поступайте как хотите. Я, конечно, не ваш духовник, но я ваш собрат-исполнитель завещания Корниша и имею право знать, что происходит вокруг вещей, за которые я несу ответственность.
– Я должен загладить определенную вину перед мисс Феотоки. Я совершил большой грех по отношению к ней.
– Какой?
– Я злоупотребил своим положением.
– Неужто присвоили ее работу? Это скорей похоже на Маквариша, чем на вас.
– Нет, нет… Гораздо более личное. Я… я познал ее плотски.
– Господи боже мой! Вы заговорили языком Ветхого Завета. Хотите сказать, что вы ее трахнули?
– Какое омерзительное выражение.
– Я знаю, но есть ли подходящее неомерзительное выражение? Я не могу сказать, что вы с ней возлегли, – может быть, вы вовсе не лежали. Я не могу сказать, что вы ею овладели, – она, совершенно очевидно, полностью владеет собой. «Имел с ней половое сношение» звучит как протокол уголовного суда. Или там до сих пор говорят «имел с ней близость»? Да что же на самом деле было?
– В апреле прошлого года…
– Надо же, какой насыщенный месяц выдался.
– Симон, заткнитесь и перестаньте острить. Неужели вы не видите, как это для меня серьезно? Я поступил исключительно неправильно. Отношения между учителем и учеником – особые, ответственные, я бы даже сказал – священные.
– Да, можно и так сказать. Но все мы знаем, что творится в университетах. Преподаватели тоже люди – подвернется симпатичная девушка, и вуаля! Иногда это бывает тяжело для девушки; иногда может сломать карьеру преподавателю, если на него бросится какая-нибудь шлюшка-интриганка. Делайте поправку на греховную природу человека. Я не думаю, что Мария вас соблазнила, – она слишком перед вами благоговеет. Значит, это вы ее соблазнили. Как?
– Не знаю. Честно, не знаю. Вот как это было: я рассказывал ей про свою работу, посвященную средневековому лечению грязью… мне как раз удалось хорошо продвинуться… и вдруг Мария рассказала мне кое-что – это касалось ее матери… ее рассказ добавил огромный кусок к уже собранной части головоломки, и я пришел в такое возбуждение… меня охватили невыразимо прекрасные чувства, и не успел я понять, что происходит, как мы…
– И Абеляр с Элоизой[49 - Абеляр с Элоизой. – Пьер (тж. Петр) Абеляр (ок. 1079–1142) – французский философ и теолог-схоласт, имел роман со своей ученицей Элоизой Фульбер и вступил с ней в тайный брак; был оскоплен ее оскорбленными родственниками.] воскресли вновь примерно на полторы минуты. Или это потом повторилось?
– Нет, конечно нет. Я даже ни разу не говорил с ней об этом.
– Только однажды. Понимаю.
– Можете себе представить, что я пережил в тот вечер у Эрки, когда он начал приставать к ней насчет девственности.
– Но мне показалось, что она справилась блестяще. А она была девственницей?
– Боже мой, откуда я знаю?
– Бывают признаки. Вы же медиевист. Вы должны знать, на что тогда смотрели.
– Не хотите ли вы предположить, что я смотрел?! Что я, по-вашему, вуайерист какой-нибудь?
– Я начинаю предполагать, что вы идиот. У вас что, совсем никакого опыта в этих делах?
– Есть, конечно. Этого трудно избежать. Два раза это было за деньги, ну, знаете, во время командировок. Много лет назад. И один раз на конференции, коллега, женщина, это длилось пару дней. Она говорила не смолкая. Но в этот раз был какой-то демонический припадок – это был не я.
– Вы, кто же еще. Такие демонические припадки – следствие непризнанных элементов в несбалансированной жизни. Значит, вы обещали Марии рукопись Рабле, чтобы искупить вину? Так?
– Я должен загладить свой поступок.
– Клем, мне не хочется читать вам проповеди, но, поверьте, это не дело. Вы думаете, что обидели девушку и что ценный подарок – ценный в системе понятий, свойственной вам обоим, – все исправит. Но это не так. Искупление должно быть в том же духе, что и проступок.
– Вы хотите сказать, что я должен на ней жениться?
– Я никогда не поверю, что она согласится за вас выйти.
– Я в этом вовсе не так уверен. Иногда она на меня смотрит… особенно. Я не тщеславен, но иногда ошибиться трудно.
– Думаю, она в вас влюблена. Девушки влюбляются в своих преподавателей, я вам уже говорил. Но не женитесь на ней, даже если она достаточно раскиснет, чтобы согласиться; у вас ничего не выйдет. Вам обоим опостылеет этот брак, не пройдет и двух лет. Нет, не переживайте за Марию: она умеет управлять своей жизнью и благополучно переболеет вами. Это вам надо вернуться в колею. Если вам и следует искупить грех, это искупление должно относиться к вашей жизни.
– Но как? О, я понял, вы имеете в виду епитимью?
– О, это хорошее средневековое мышление.
– Но что именно? Я могу, конечно, подарить церкви при колледже какую-нибудь утварь из серебра.
– Плохое средневековое мышление. Епитимья должна быть болезненной.
– Тогда что же?
– Вы на самом деле этого хотите?
– Да.
– Я дам вам старый испытанный рецепт. Кого вы ненавидите больше всего на свете? Если вас попросят назвать одного врага, кто это будет?
– Маквариш!
– Я так и думал. Тогда в качестве епитимьи пойдите к Макваришу и расскажите ему все, что только что рассказали мне.
– Вы с ума сошли!
– Нет.
– Меня это убьет!
– Не убьет.
– Он всем растреплет!
– Вполне возможно.
– Мне придется уйти из университета!
– Вряд ли. Но вы сможете в течение года или около того носить на плаще красивую красную букву «А»[50 - … вы сможете в течение года или около того носить на плаще красивую красную букву «А». – Принятое у американских пуритан наказание для прелюбодеев: они должны были носить нашитую на одежду алую букву «А» (от англ. adultery – прелюбодеяние). См., напр., роман Н. Готорна «Алая буква» (1850).].
– Да вы шутите!
– Вы тоже. Слушайте, Клем. Вы приходите ко мне, ожидая, что я сыграю для вас священника, и вымучиваете из меня епитимью, а потом отказываетесь ее выполнить, потому что вам будет неприятно. Вы настоящий протестант; ваше кредо: «Прости меня, Боже, но, ради Бога, никому не говори!» Вам нужен священник помягче. Попробуйте Парлабейна: вы его содержите, так что он, можно сказать, у вас в кармане. Идите исповедуйтесь ему.
