Костас Уранис "Греция". Читать онлайн бесплатно.

Читать Костас Уранис "Греция
Отзывы на книгу Костас Уранис "Греция

Греция
Костас Уранис

Книга «Греция» представляет собой сборник созданных в разные годы описаний путешествий известного греческого писателя К. Ураниса (1890–1953) о его родной стране. Яркие описания природы, а также памятников самых разных эпох и зарисовки нравов и обычаев греческого народа чередуются с рассуждениями автора об исторических судьбах страны. Кроме своих чисто литературных достоинств ярко выраженного лиризма, описания К. Ураниса представляют интерес уже и как своего рода исторический документ, поскольку Греция этого лирического путешественника это уже Греция «вчерашняя», своего рода экзотический антикварный фон Греции сегодняшней.

Костас Уранис

Греция

Издание осуществлено благодаря любезной поддержке Фонда Костаса и Елени Урани.

? ?????? ???????????????? ???? ???? ???????? ?????????? ??? ????????? ????? ??? ?????? ??????.

Вступительное слово

Костас Уранис (настоящее имя Клеархос Ниархос или Неарху) – псевдоним известного греческого поэта, одного из наиболее признанных греческих лириков XX века, а также прозаика, литературного критика, переводчика, эссеиста и журналиста. Родился К. Уранис 12 февраля 1890 года в Константинополе. Его родители были из Пелопоннеса: отец из селения Пулифра в области Кинурия, мать из городка Леонидион в Аркадии, где будущий писатель провел свои детские годы. В живописнейшем городе Пелопоннеса Навплионе, «первой столице» Греции, К. Уранис закончил гимназию, а в Константинополе – лицей и Робертовский Колледж (для христианских национальных меньшинств). Затем с 1908 года он проживал некоторое время в Афинах, где писал статьи для газеты «Акрополь». Получать высшее образование (политические науки) К. Уранис стал в университетах Франции, Швейцарии и Бельгии. Во время пребывания в Давосе (Швейцарии), где он лечился от туберкулеза, писатель познакомился со своей будущей женой-португалкой, что было одной из причин его дальнейшего пребывания в течение четырех лет (начиная с 1920 года) в Лиссабоне, где он представлял Грецию, исполняя обязанности генерального консула. Вернувшись затем в Афины, К. Уранис сотрудничал в качестве репортера, редактора, специального корреспондента, директора с рядом известных греческих газет и журналов, а также с крупной египетской газетой «Аль Ахрам». Второй женой К. Ураниса была известная греческая писательница и литературный критик, публиковавшаяся под псевдонимом Алкис Фриллос. Во время немецкой оккупации Греции здоровье К. Ураниса оказалось подорванным, и 12 июля 1953 года он умер от сердечного приступа.

Литературой К. Уранис начал заниматься уже в школьном возрасте, публикуя стихи в журнале «Греция», а в 1909 году вышел его первый сборник «Словно сны», от которого он, однако, впоследствии «отказался». Первый поэтический сборник К. Ураниса, которым его автор остался доволен, вышел в 1912 году под английским названием «Spleen», созданный под влиянием сборника Ш. Бодлера «Le Spleen De Paris» («Парижская меланхолия» (1869). Стихи К. Ураниса, опубликованные первоначально в журналах и газетах, вошли затем в состав поэтических сборников «Ностальгии» и «Отъезды на чужбину».

Влияние Ш. Бодлера на поэтическое творчество К. Ураниса оказалось очень сильным. В его стихах преобладают символизм, неоромантизм и космополитизм, всюду присутствует ярко выраженная меланхолия, ностальгия, чувство неудовлетворенности, желание уйти от реальности, ощущение недостижимого. Такой настрой в целом характерен для греческой литературы периода между двумя мировыми войнами.

Эссеистика К. Ураниса посвящена главным образом проблемам изобразительного искусства. Занимался К. Уранис и литературной критикой. В частности, в 1918 году в Александрии вышло в свет его исследование о творчестве Ш. Бодлера, в 1944 году – роман-биография известного греческого поэта Ахиллеса Парасхоса, в 1954–1956 годах – трехтомное критическое исследование «Наши и иностранцы». Из литературных переводов К. Ураниса известны прежде всего роман «Афродита – античные нравы» Пьера Луиса (публикация перевода К. Ураниса – 1921 год), а также «Ворон» Эдгара Аллана По и «Юмористические рассказы» Марка Твена.

Значительную часть прозы К. Ураниса составляют описания путешествий, поскольку в качестве журналиста он побывал во многих странах мира. Книги К. Ураниса о путешествиях характерны субъективизмом, романтизмом и эстетизмом, ярко выраженным стремлением сохранить природную среду и традиционный облик (то есть нравы и обычаи) местного населения. Таковы «Испания (Солнце и Тень)» (1934), «Синай, Гора Богошественная» (1944), «Голубые Пути (Северные моря)», (1947), «Греция» (1949), «Италия», (1953), «От Атлантического океана к Черному морю» (1957).

Предлагаемая вниманию русскоязычного читателя книга «Греция» представляет собой сборник созданных в разные годы описаний путешествий и лирических рассуждений К. Ураниса о его родной стране. Яркие описания природы, а также памятников самых разных эпох и зарисовки нравов и обычаев греческого народа чередуются с рассуждениями автора об исторических судьбах страны, но главным образом о его сегодняшнем дне, существующем как бы в месте встречи спокойного романтического прошлого и нетерпеливого, зачастую отрицающего романтизм будущего. Кроме своих чисто литературных достоинств ярко выраженного лиризма, описания К. Ураниса представляют интерес уже и как своего рода исторический документ, поскольку Греция этого лирического путешественника это уже Греция «вчерашняя», своего рода экзотический антикварный фон Греции сегодняшней.

Олег Цыбенко

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Возвращение

Рыжеватая земля. Вдали несколько домов, их черепица выделяется среди сосен. В глубине – черно-голубой с белыми ранами каменоломен в своей утробе Пентеликон, а вверху – голубое небо, светлое и беспредельное: такой пейзаж предстает у меня перед глазами теперь, когда я вернулся из Италии.

Пейзаж этот скудный, почти скромный, но как он волнителен! Это пейзаж моей родины. В нем есть нечто, чего нет больше нигде, даже в самых живописных местах. Я испытываю к этому пейзажу доверие, между нами существует некая таинственная родственная связь, а еще более, чем его образ, люблю я душу его. Душа его безмятежная, но эта безмятежность создана бесчисленными знаниями и является итогом бесчисленного множества жизней. Эта безмятежность – мудрость, которой нет больше нигде. В моих путешествиях я видел бескрайние горизонты, величественные горы, буйную растительность, пейзажи столь же прекрасные, как самые прекрасные женщины. Однако все это имело образ жизни – жизненных страстей и восторгов, тогда как пейзаж моей родины обладает образом вечности.

У него всего несколько линий, несколько красок, но все так рельефно, так существенно! Если к нему что-то добавить, он станет бы беднее. Это классический пейзаж. Он вбирает в себя жизнь, ассимилирует ее и возвращает обратно уже с безмятежной красотой. Восторги, испытанные мной в путешествиях рядом с ним кажутся ребячеством. Этот пейзаж – предок, который все видел, все познал, и ничему более не удивляется. Уже более двух тысяч лет он омыт самым восхитительным светом в мире. Чему же он может изумляться?

Глядя на этой пейзаж, я ощущаю полноту, которую не дали мне в путешествии ни линии, ни лица. Перед ним мне не нечего больше желать: этот пейзаж самодостаточен, и мне его достаточно. Он сообщает мне настроение одиночества и неподвижности. Он научил меня тому, что, обнажив себя, человек становится богаче, и что вовсе не обязательно перемещаться куда-то, чтобы жить.

Аттический пейзаж

Все «лирические» путешественники, побывавшие в нашей стране, не восславили с особым восторгом ничего другого так, как аттический пейзаж. Даже того, кто прибывает из воистину самых прекрасных мест на свете, аттический пейзаж все равно неизменно очаровывает.

Может быть, аттический пейзаж прекраснее любого другого? Нет. Он – нечто совершенно особое. В других местах природа обращается к сердцу. Роскошная, радостная, величественная или дикая, она воздействует на человека посредством чувства – ослепляет или волнует его, влечет к себе или вызывает трепет. Человек чувствует к ней дружбу или вражду и находит в ней чувственные соответствия самому себе.

А природа не содержит в себе ничего чувственного и тем более живописного. Она скудна, настолько скудна, что в глазах обычных людней выглядит голой и убогой. Пример: афинская дама, слыша, как Мореас[1 - Жан Мореас (1856–1910) – французский поэт, грек по происхождению, писавший по-французски и по-гречески.] воспевает красоту Гиметта[2 - Гиметт – горная гряда, идущая от Афин на юго-восток к мысу.], заметила, что Гиметт был бы «намного прекраснее», если бы на нем насадили деревья.

Мореас смутился от такого замечания и ответил с презрительной иронией:

«То же сказал один мой знакомый торговец пивом в Париже!»

Бедная дама не заслужила такого возмущения. Красота аттического пейзажа осталась для нее незамеченной. Чтобы суметь почувствовать эту красоту, нужна духовная подготовка, которой у нее не было. Потому что (и именно это отличает аттический пейзаж от любого другого во всем мире) красота его чисто и исключительно духовная.

Это красота непорочная и высшая, которая начинается там, где заканчивается романтическая красота. Это красота, которой не насыщаются со временем, но которая трогает и волнует с каждым разом все больше. Невозможно непрерывно восхищаться, например, красотой водопадов Ниагары или необычными вершинами Доломитов, тогда как аттический пейзаж неизменное новое чудо.

Это пейзаж, представляющий совершенство по образу и мере Парфенона. Его скудность исполнена сущности, его нагота – обогащение. Одиноко стоящее дерево никогда не придает ему впечатления одиночества, это просто элемент целого. Так и одиноко стоящая колонна продолжает жизнь исчезнувшего древнего храма.

Аттический пейзаж предстает зрению как видение вне эпох и наполняет вас ощущением жизни, которая превосходит жизнь. Его бескрайнее, прозрачное и исполненное света спокойствие – спокойствие некоего духа, достигшего своей высочайшей высоты.

Это пейзаж, который захватывает вас без насилия и поглощает, не предавая исчезновению. Он успокаивает душу, отрешает ее от всякой приземленной заботы и возвышает до того избавления, которое заставляет смысл жизни и смысл смерти соединиться и дополнить друг друга. Окружающая его атмосфера вечности, не ослабляя внутри вас страсти к жизни, утешает относительно смерти. В здешней природе, не имеющей никакой порывистости, никакого пафоса, человеческий дух находит для себя пищу и высшее подчинение. В ней ничего не желают и не испытывают никакой ностальгии. Раздумье, словно прямой, безо всякого содрогания дым, поднимается к небу…

Когда Шатобриан у выхода из теснины между Коридаллосом и холмом Ильи Пророка увидел впервые аттическую котловину, он остановился в восторге и волнении, словно достигнув высочайшего завершенности.

Этот восторг и это волнение сообщили Шатобриану не только преклонение перед греческой древностью, не только мысль, что он прибыл к колыбели великой цивилизации. Увиденное ослепило его как некое откровение. Залитая светом афинская равнина, окружающие ее сладостные горы, золотисто-голубое море и над всем этим – бескрайнее небо составляли картину намного восхитительнее той, которую он был готов увидеть. Впервые в своей жизни этот романтик, который не видел в образах природы ничего, кроме отображения своего собственного, почувствовал, что находится перед чем-то превосходящим и поглощающим его…

Что же касается меня лично, то мне было дано лучше почувствовать духовный и неповторимый характер аттического пейзажа после того, как я совершил путешествие в Италию. Я видел прекрасные места, прекрасные настолько, что замирал от наслаждения. Сады у озера Комо, берега Неаполитанского залива, холмы Флоренции, цветы и ароматы Италии – о, какое райское очарование! Душа моя, подобно голубям Борромейских островов, которые видел Баррес[3 - Морис Баррес (1862–1923) – известный французский писатель.], пропитанная благоуханиями, сладостью и наслаждением, стала слишком тяжела, чтобы взлететь. Дух мой стал каким-то расслабленным. Я не желал видеть ничего больше, потому что насытился уже всем. И вот однажды случай привел меня в Террацину. Желто-рыжая голая скала, сочно-голубое море, бескрайнее небо и ничего больше. Но это составляло такую гармонию, простота этого столь полна выражения, что я почувствовал, как душа моя воспарила. Это было словно пейзаж Аттики на лоне Италии, и волнение при виде этого было таким же, как волнение при виде колонн древнегреческого храма на пустынном берегу Сицилии. Словно освежающий ветерок пронесся над моей душой, и все опьянение Италией рассеялось…

Благодаря этой духовной атмосфере аттического пейзажа, иностранцы, воспитанные на греческой древности, приезжая посетить места, где процветали самые возвышенные мысли и совершенная красота, не только не испытывают разочарования от того, что так мало осталось от этой древности на ее родной земле, но напротив ощущают, как воображение еще более воспаряет при виде действительности.

Помню, как однажды я отправился с таким вот иностранцем осмотреть место, где, как полагают, находились сады Академа, в которых учил Платон. Находится это место среди полей у реки Кефисса подле небольшого бесплодного холма. Единственное, что мы там увидели, была хижина, построенная среди виноградников, да нескольких масличных деревьев. Однако пейзаж обладал такой светлой умиротворенностью, таким ощущением вечности и вместе с тем такой родственной близости, что мы без какого-либо усилия смогли представить себе, как Платон спокойно беседует со своими учениками, равно как без какого-либо усилия можно представить его на ступенях храма на Сунии, потому что этот храм в пустынной своей высоте между морем и небом, действительно, предстает как некое убежище духа, как место созерцания неизвестного…

То же самое происходит везде, и не воспоминания о древности становятся причиной того, что пейзажи Аттики обретают некую особую духовную сущность, отличную от прочих пейзажей во всем мире. Напротив, именно они объясняют древность, всю древность – ее философские размышления, оставленные нам произведения искусства, поэзию ее мифов, смысл, который она придавала жизни, и ее отношение к смерти. Приводя самый прекрасный из примеров, скажу, что Парфенон – ни что иное, как логическое дополнение пейзажа, его восхитительный плод. Без окружающей его равнины, без скалы, ставшей для него постаментом, без омывающего его обильного света, без венчающего его неба, существование Парфенона было бы невозможно или же он не имел бы своего спокойного величия и гармоничного равновесия. Гляньте, как он стоит на своей скале: его невозможно оторвать от окружающего пейзажа, который он венчает. Его столь восхитительное совершенство было бы невозможно, если бы он не был сооружен в гармонии с окружающей природой и если бы сама природа не соответствовала бы мере человеческого Духа.

Шарль Моррас[4 - Шарль Моррас (1868–1952) – французский публицист, критик, поэт.] писал когда-то: «В Афины нужно идти как для любовного изъяснения». Слова эти прекрасны, но не соответствуют действительности. Они соответствовали бы действительности, если бы речь шла, например, об Италии, где господствует атмосфера наслаждения, а сама Италия прекрасна, как прекрасная женщина. Афины же и ее пейзажи обладают иной сущностью. Чувство, которое они вызывают, серьезнее и более целомудренно. Прогуливаться ли среди сосен в Дафни[5 - Дафни – местность к юго-западу от Афин, известная прежде всего монастырем и церковью со знаменитыми мозаиками XI века.], чья церковь сияет, словно византийская лампада, уйти ли к таинственному лону Гиметта, в рощи вековых олив, где находится русло Илисса, или туда, где из мраморной головы овна струится источник Кесарианы, или к гармоничным берегам Вульягмены и Рафины, или направиться неспешно в Колон, где пел в древности соловей Софокла, или же, наконец, присесть у Акрополя в час, когда вечер

teintd’amethystelesDieux

sculptesaux/risesdesportiques,

и ощутить совершенное равновесие, сотворенное спокойствием и остающимся сдержанным восторгом.

В этих пейзажах, исполненных меры и сущности, некий ни с чем не сравнимый свет придает пластическую ценность малейшему предмету, созерцание становится сосредоточенностью в себе, а душа, исполненная серьезной радости, способствует твоему созреванию и обогащению, словно ты – плод, который поило солнце.

Замок Королевы

[6 - Замок Королевы – королевская вилла, построенная на месте старинного замка, в современном районе «Больших» Афин по названию Илион. Замок построен в готическом стиле в подражание замку ?ochenschwangau в Баварии, где родился Оттон, первый король Новой Греции, и является единственным зданием псевдоготического стиля на территории страны.]

Есть близ Афин место, замечательное своей красотой и меланхолической поэзией, где почти никто не бывает, а многие, возможно, даже не знают о его существовании. Это место остается далеко в стороне от современной жизни, напоминая старинный выцветший эстамп, и даже название его звучит словно эхо, которое доносится из прошлого, обращаясь к душе словно какая-то сказка. Это место – Замок Королевы.

Я отправился туда в один из ласковых, обильных солнцем зимних вечеров, которые, как и миндальные деревья, вводят душу в заблуждение, вызывая ее цветение, словно приход весны. Вся равнина от Афин и до предгорий Парнефа простиралась умиротворенно, словно в золотистой дымке. Краски образовывали нежнейшую переменчивость, атмосфера была прозрачна, а воздух обладал той легкостью наслаждения, которая вызывает блаженство. Наслаждаясь чудесной панорамой аттической котловины, я слышал далекое блеяние овец и свист дроздов на масличных деревьях.

Если двигаться в этой светлой умиротворенной бескрайности по дороге на Мениди, вдали появляется несколько небольших возвышенностей, покрытых крупными пучками растительности: темные скопления кипарисов, более светлые скопления сосен и выцветшие, почти серебристые, оливковые рощи. Это единственная растительность среди пространной наготы хорошо возделанной равнины, и благодаря этому она завораживает и изумляет своей внезапностью еще более.

Среди этих кипарисов, сосен и маслин спрятался Замок Королевы…

В разных направлениях решетчатые ворота, словно забытые и широко распахнутые уже много времени, позволяют войти в просторные королевские аллеи с кипарисами и масличными деревьями вперемешку с олеандрами, вызывая ощущение таинственности и меланхолии и показывая, что они не ведут никуда. Никакого жилья не видно, пока не окажешься в центре парка, куда ведут все эти аллеи. Когда я шел по одной из этих пустынных аллей, у меня было ощущение, будто я иду в какой-то дворец Шахерезады, в один из тех усыпленных по волшебству дворцов, которые не охраняет никакой стражник, но, несмотря ни на что, они не производят впечатления покинутости, потому что содержатся в полном порядке: и цветы в парке, и покрывающая стены зелень, и ведущие к ним аллеи. Поневоле продвигаешься вперед медленно, исследуя шаг за шагом совершенное спокойствие вокруг, в ожидании, что с минуты на минуту можешь оказаться перед каким-то странным и волнующим созданием.

Так, продвигаясь вперед, оказался я в конце концов перед удивительным сооружением. Главное здание, выкрашенное в светло-желтый цвет, было простым и совсем обычным, но плотно закрытые двери и окна были аркообразной формы, по четырем углам возвышались небольшие башни, а крышу венчали идущие кругом зубцы. Это сооружение представляло собой странное сочетание обычного греческого дома и дешевого подражания башням в германских дебрях…

Все это – усадьба, парк, аллеи, замок – было создано приблизительно девяносто лет назад тогда еще юной королевой Амалие[7 - Амалия (1818–1875) – жена первого короля независимой Греции Оттона I и королева Греции (1836–1862).] по ее капризу и ради ее удовольствия. В поисках места, чтобы проводить время летом и отдыхать от жизни при Дворе, Амалия остановилась как-то на возвышенностях, с которых открывается сказочная панорама. Восхитительный вид свободно открывается от Парнефа и до Эгины и от Гиметта до Эгалея. Отсюда видны полностью белеющие вдали Афины, Акрополь кажется постаментом Парфенона, море у Фалера сияет золотом среди обильного света. Лучшей смотровой площадки и быть не может…

Юная королева купила все эти возвышенности и превратила их в свою усадьбу. Израсходовав огромные денежные суммы, задействовав более пятисот рабочих, она превратила эту голую бесплодную местность в нечто совершенно обворожительное. Здесь не было ничего – ни деревьев, ни воды, ни даже почвы для возделывания. Королева велела прорыть на значительной глубине артезианские колодцы, израсходовав только на это более полутора миллиона. Почву доставили сюда с Пентеликона. Королева пересадила четырнадцать тысяч оливковых деревьев, десятки тысяч сосен и множество кипарисов, шелковиц, дубов и кедров, насадила виноградники, построила замок, окружив его цветами и парковыми насаждениями и превратив тем самым аттическую котловину, которую выжигали летом солнечные лучи, в сказочный оазис.

Эта усадьба Амалии вместе с соседними Лиосия стали тогда греческим Версалем. Прекрасные аллеи широколиственных шелковиц соединяли усадьбу со столицей и окрестными деревнями, вся область вокруг оздоровилась и разукрасилась, некогда убогие хижины Лиосия разрушили, а на их месте построили изящные домики, окруженные садами и кактусами, и придворные – такие, как камергер Сахинис, адъютант Цамадос, распорядитель королевскими дотациями Шифер, придворный секретарь Эних и другие – построили там прекрасные виллы, так что в летнюю пору вся эта местность наслаждалась блестящей и радостной жизнью. В тенистых аллеях прогуливались прекрасные дамы из свиты королевы, в открытых колясках приезжали сюда послы, капитаны 21-го года[8 - 21-й год – символическое обозначение эпохи Греческой Революции и победоносной войны за независимость Греции, которая началась в 1821 году.] в шитых золотом кафтанах и с серебряными пистолетами за широким поясом курили наргиле на площади Лиосий, разъезжали верхом туда-сюда придворные, а когда солнце шло на закат, золотя воды Саронического залива, можно было увидеть, как королевская свита медленно отправляется верхом на прогулку…

От всей этой жизни не осталось даже воспоминания. Другие люди, простые буржуа стали владельцами Замка Королевы. И хотя внешне жизненный уклад наших первых королей сохранился неизменным, отправившись туда, я почувствовал меланхолию, которой полны стихотворения Франсиса Жамма[9 - Франсис Жамм (1868–1938) – французский поэт-символист и прозаик.], рассказывающие о молчаливых и желающих забыться сном старинных аристократических домах, утопающих среди высоких вековых деревьев в заброшенных парках, где когда-то обитали юные прекрасные дамы в белых нарядах, с русыми волосами и мечтательным воображением, воспоминание о которых погребено теперь под грудами увядших листьев, собранных в кучу на опустевших парковых аллеях…

Из-за влажности, образовавшейся из-за густой листвы, почва на дорожках парка стала глинистой, и все вокруг замка оказалось пропитано запахом гнилых листьев. Хотя кроткое солнце еще освещало его фасад, разогревало холодную белизну статуй и играло с плющом на стенах, настырный меланхолический запах гнилых листьев распространялся повсюду. Я долго прохаживался по парку в пустынности и тишине, но за все это время ни одно так и не распахнулось, и ни одной живой души я так и не увидел. Только выстроившиеся в ряд у самых стен кипарисы и неподвижные финиковые пальмы под голубым небом охраняли закрытый замок. Всюду царил безграничный покой – не трепетный покой жизни, но тот печальный окончательный покой, который исходит из прошлого, воскресить которое не может уже ничто на свете. Из наполовину обрушившихся фонтанов бежала тщетно всхлипывающая вода, а другая вода со странным цветом меди застаивалась поверх густого слоя умерших листьев. Дорожки и аллеи шли справа и слева безо всякой цели, никуда не ведущие и никому не нужные.

С помощью воображения я попытался придать этой пустынности настоящего времени немного жизни из прошлого, попытался увидеть вновь прекрасных придворных дам, которые некогда прохаживались или мечтали, сидя на мраморных скамейках, где сидел и я, попытался увидеть вновь юную королеву, которая прогуливалась по той же дорожке, по которой прогуливался я. Тщетные усилия: оживить эти тени мне не удалось. Однако я чувствовал, что они пребывают вокруг. Я чувствовал их присутствие, несмотря на то, что замок был закрыт, а все было опечатано семью печатями молчания. Они вынуждали двигаться очень осторожно, беззвучно, чтобы не потревожить случайно их мечтательности. Они делали прекрасной пустынность, наполняя ее некоей сверхъестественной необычной жизнью. Поэтому, когда я покидал спрятанный между сосен и кипарисов молчаливый замок и возвращался в шум столицы, мне казалось, что прогулка моя не была обычной прогулкой в прекрасном покинутом месте: я возвращался после посещения чего-то далекого и вместе с тем очаровательно таинственного.

В снегах Парнефа

Многие афиняне отправились поглядеть на снег, покрывший вершины окрестных гор, с таким же интересом, как жители небольших провинциальных поселков отправляются поглядеть в поле на цыганский табор.

Это сравнение грязных бродяг по земному шару с «белой невестой Севера», возможно, может покажется странным, но оно всего лишь неожиданно. Для нас, обитателей страны солнца и светлого лазурного неба, снег – гость столь редкий, столь далекий и столь преходящий, как и эти вечные странники. Как и они, снег имеет в себе нечто таинственное. Он является, чтобы вмешаться в нашу жизнь, исключительно редко. В один прекрасный день, выйдя утром из дома, мы чувствуем холод более пронзительный, чем обычно. Воздух совсем прозрачный и каждый его вдох производит такое впечатление, будто мы глотаем мороженное. Мы инстинктивно поднимаем воротник пальто и прячем руки в карманы. Еще ничего не видя, мы понимаем, что выпал снег. И, действительно, устремив взгляд на Парнеф, мы видим, будто его посыпали солью. Снег, таинственный и далекий снег, расставил на вершине и на высоких склонах горы белые шатры своего табора.

Так произошло и сейчас. И прежде, чем снег соберет свои шатры и исчезнет столько же внезапно и таинственно, как и появился, афиняне, у которых есть автомобили, спешно направились насладиться этим сказочным явлением… Два-три последних дня на асфальтированной дороге на Парнеф в первые послеобеденные часы было оживленное движение открытых и закрытых автомобилей – от роскошных «Пакаров» до тараканообразных «Морисов».

В числе отправившихся на Парнеф был и я… Я отправился туда, чтобы увидеть с волнением, как отправляются увидеть знакомого с чужбины, который оказался проездом в их городе. Потому что со снегом я уже много раз встречался в моих путешествиях, причем на различных географических широтах. Мне знаком снег, который всего несколько дней сверкает на вершинах гор Средиземноморья, и снег, который месяцами лежит на пустынных бескрайних равнинах Севера. Я видел, снег, который покрывал пароходные палубы, и который заставлял стоять без движения экспрессы, падая на их линии. Мне знакома напускаемая снегом тусклость и ледяная меланхолия… Мои самые прекрасные воспоминания – видения заснеженных пейзажей. Я вспоминаю о Брюгге, об этом печальном городе Севера, где через стекла молчаливой гостиницы проглядывают заснеженная площадь, пустынные сады женского монастыря, падающий в канал снег, и белый императорский лебедь скользит, словно видение, на картине ледяной пустынности… Я вспоминаю о Париже: после полуночи я иду по пустынным Елисейским полям, которые кажутся непорочными из-за снега. Мои шаги издают легкий 18 скрип, снег сделал белым мое пальто, время от времени меня обгоняет уличная женщина, которой очень холодно, и она улыбаться мне. Помню старого нищего, который, опершись о постамент статуи, играл на старой гармошке старинную мелодию, которая, словно рыдание, тщетное рыдание, разрывала снежную ночь… Помню снежные вечера в Лондоне, грязные из-за дыма и движения автомобилей, и бедных женщин, которые пели грустными голосами, тщетно поднимая на некоторое время исхудавшую шею, обращая взор к закрытым окнам, в тщетном ожидании, что им бросят оттуда монету… Помню снежные дни в голландском Слёйсе: старые голландцы медленно двигали своими трубками и башмаками, а белокурые девушки в украшенных тюльпанами окнах смотрели из-за стекол в ожидании, что кто-то – да, кто же, Боже мой? – пройдет в белом безмолвии небольших улочек… Помню снег на высокой горе в немецкой Швейцарии: снег бесконечно и удручающе падал на другой снег, а я чувствовал себя изгнанным из царства жизни и людей…

Многие из тех, кто поднимался на Парнеф, были одеты как жители полярных стран. Женщины кутались в толстые шубы, что же касается мужчин, то на одних были шотландские спортивные свитера, на других – кальсоны, у некоторых альпенштоки, но лица у всех закрыты до самых ушей толстыми шерстяными шарфами. Эти облачения выглядели карнавально и комически на ярком солнце, придававшем радость всей аттической котловине. Воздух, хотя и профильтрованный снегом тенистых ложбин горы, вовсе не пронзал холодом: солнечный свет опережал и смягчал его в пути. Впрочем, снега было слишком мало для оправдания всех этих мер предосторожности. Вся сторона горы, обращенная к аттической равнине, зеленела соснами и только высоко вверху, где начиналось царство елей, белели то тут, то там снежные простыни…

Первый снег мы увидели приблизительно на середине живописной дороги, поднимающейся с большими поворотами на Парнеф. Снег встречался редко: немного здесь, в овраге, немного чуть дальше, у основания дорожной стены, напоминающей выдвинутые вперед форпосты стоявшей лагерем армии, значительно выше. Однако по мере подъема, снега становилось все больше. На обочинах и у поворотов дороги скопления снега доходили до колена, и автомобили двигались между двумя черными линиями, прочерченными ранее по снегу другими автомобилями. Воздух был теперь более свеж, ни на мгновение не становясь леденящим. Те, кто решился подняться до конца дороги, чтобы их автомобиль не увяз в снегу, остановились на последних поворотах и наслаждались сказочным видением белого непорочного снега, сверкавшего всюду на солнце. Некоторые делали фотографии, играли в снежки, кое-кто укладывал снег на ступеньки автомобиля, чтобы доставить его домой, другие шагали, пробираясь с детской радостью по снежному покрову, увязнув в нем по колено… Были и такие, кто отправился пешком на вершины Парнефа с утра, а теперь возвращался обратно: они были одеты как альпинисты, с едой в мешке за плечом и с остроконечным посохом в руке. Они не играли со снегом и не оглядывались восхищенно вокруг, но шагали медленно и уверенно друг за другом, словно альпийские ветераны, возвращавшиеся после опасного исследования неприступных вершин и грозных оврагов. Единственное, чего им не доставало для полноты такого сравнения, это веревка, которая связывала бы их друг с другом.

Без страха первых и без преувеличенной значимости вторых поднялись мы на Парнеф до того места, где снег уже не позволял автомобилю двигаться дальше. Мы остановились в самом живописном пункте дороги. Внизу простиралась, словно штабная карта, аттическая равнина. Дома Кефисии, Гекалы, Амарусия, Мениди и Лиосий казались микроскопическими белыми пятнами на красно-пепельной поверхности равнины, далекие Афины были укутаны дымкой солнечного света, словно золотистым туманом, Марафонское озеро казалось сапфиром, Саронический залив стал ярким золотым мерцанием.

Великолепная панорама, столь знакомая моим глазам, которую теперь обрамление заснеженных гор делало новой и прежде всего столь непривычной!… Я смотрел на Пентеликон, коническая вершина которого, окруженная снегами, казалась кратером необычного вулкана, покрытого белой лавой… Обратив взор в другое место, я видел бескрайние чагци нагруженных снегом елей Парнефа. Картина горной Швейцарии на расстоянии всего часа пути от Афин! Солнце не касалось этой стороны горы, и снег лежал всюду в изобилии. Непорочный, холодный, фантасмагорический, он заполнял собой склоны, овраги, ветви бесчисленных темно-зеленых елей…

Оставив автомобиль, мы шли пешком по снегу. Вековые тени горы сделали его более плотным, и он поскрипывал у нас под ногами. Мы с наслаждением вдыхали в себя неоскверненный холодный воздух и при виде бесчисленных рождественских елок снова обретали восторженную душу маленького ребенка. Снег на еловых ветвях сверкал миллионами бриллиантов, а иногда согнутая под тяжестью снега ветка распрямлялась, и его фантасмагория превращалась в тиши лесной в белую пыль. Я ожидал увидеть, как белки, эти маленькие хитрые лесные духи, перебираются с ветки на ветки и глядят на человека своими круглыми глазками, как это было в лесах Швейцарии. Однако в еловом лесу на Парнефе эти существа, казалось, и не обитали. Лес бы полностью погружен в свою белую тишину и в свои голубые тени. А мы, его немногочисленные посетители, медленно продвигались между снегом и елями и казались исследователями некоего заледеневшего мира, почти лунного…

Уезжая, мы тоже наполнили ступеньки нашего автомобиля непорочным, ослепительным снегом, словно желая увезти с собой немного белого сказочного волшебства горы и леса. И, действительно, наш автомобиль на некоторое время обрел праздничный, почти цветочный вид. Но когда мы спустились с горы, солнце стало колоть снег своими лучами. Позднее, в Мениди, мы застряли в грязной луже, которой предстояло стать сельской дорогой, и грязь забрызгала и запятнала горностаевый мех снега. Когда мы добрались до Афин, на ступенях автомобиля не было уже ничего, кроме черно-белой жижи, которая таяла и исходила каплями. Мы с отвращением сбросили ее ногой… Так, как мы бросаем в мусор уже не нужные части котильона на следующий день после фантасмагорического праздника… Волшебство белого леса не последовало за нами.