Замок герцогини Пьяченцы
Все развалины обладают своей душой: если не душой тех личностей, которые когда-то проживали в них, то великой душа их эпохи. Таинственные, мрачные или нежно меланхоличные, развалины вызывают в воображении события и образы, которых больше нет, и в тиши времени продолжают жизнь мертвых, словно их «двойник», в которого веровали древние египтяне.
Так вот стоит в предгорьях Пентеликона белая развалина – архонтикон[10 - архонтикон – тип старинного греческого богатого дома] с двумя квадратными башнями по краям и поясом изящных арок на фасаде, обладающем чем-то странным и непонятным, словно иероглифическая надпись. Это замок герцогини Пьяченцы[11 - «герцогиня Пьяченцы» – Софи де Марбуа-Лебрен (1785–1854), французская светская львица и меценатка, тесно связанная с филэллинством и интригами в высших кругах греческого общества.].
Среди великого одиночества горы и плотно окружающих его сосен, под сочно-голубым небом Аттики этот замок чужеземки с чужеземной архитектурой напоминает высушенные и уже утратившие запах цветы, которые случается порой обнаружить между страницами старой одолженной нам книги и которые не говорят нам совершенно ничего. Нам известно, что этот затерявшийся в безлюдье Пентеликона замок принадлежал богатой и странной женщине – одной из тех скитальческих и будоражащих женщин XIX века, которые удалялись от общества и отправлялись, словно сестры Чайлд Гарольда, в страны света, поэзии и первобытной жизни в поисках неизвестно каких приключений, завоевания и удовольствия! Мы знаем это, и все же ее огромный белый замок совершенно лишен чего бы то ни было личного и родного ей, лишен ее души. Под щедрым греческим солнцем он говорит нам не более того, что сказал бы встреченный в пустыне белый скелет…
Тщетно устремляем мы задумчивый взгляд к замку в ожидании некоего явления. Тщетно напрягаем мы слух в надежде услышать шепот таинственного загробного голоса. Мы не видим ничего, кроме потешных имен, которые нацарапали время от времени на его стенах посетители, желая легко и дешево обрести бессмертие. Мы не слышим ничего, кроме шума одинокого ветра среди густых ветвей сосен – глубокого, вечного и безразличного шума, подобного плеску морских волн…
У цветущего миндаля на аттической равнине
Всего несколько дней прошло в тех пор, как разбившие свой лагерь на Парнефе войска зимы исчезли, бесшумно сняв свои шатры, и вот в полях близ Афин появились уже передовые посты царицы весны – цветущие миндальные деревья. Проезжая в воскресенье на автомобиле в загородной зоне Афин я увидел их – невероятно очаровательных под свинцовым небом среди холодного воздуха. Невероятно очаровательных. Их белоснежные ветви казались издали чем-то бледным и прозрачным, поскольку поднимались в холодном, металлическом свете дождливого дня. Окружающая их атмосфера была враждебной. В природе вокруг все еще господствовало зимнее омертвение. Вороны каркали среди пустыни голых полей, а сырой холодный ветер заставлял этих предвестников весны в белых мантиях содрогаться: ранее мне случалось видеть, как черные воины жаркой Африки содрогались всем телом и страдали в снегах Кампании. Я был уже готов поверить, что их цветение не было действительностью, что я стал жертвой оптического обмана, как со мной уже случалось ранее, когда я смотрел на деревья в Ломбардии, проезжая там на рассвете зимним туманным днем: в действительности это был заледеневший на голых ветвях ночной иней… Мы быстро проехали на автомобиле мимо цветущих миндальных деревьев, которые показались нам неким сновидением как из-за своей красоты, так и из-за неуверенности в увиденном.
Впрочем, вскоре мы о них забыли, поскольку нашим взорам предстали другие образы: покрывшие луга ковры зелени, высокие, сочно-зеленые сосны, спускавшиеся вниз к морю, которое билось в волнении и белело пеной от побережья Аттики и до самых берегов Эвбеи.
На пустынном берегу, куда мы добрались, изрядно промерзнув, мы обнаружили одно из тех заведений для отдыха, которыми греческое «предпринимательство» … почти везде обесчестило красоту побережья Аттики.
Это было продолговатое одноэтажное сооружение с претенциозным названием убогой постройки и с еще более убогой мебелью, скверно пахнущее жаренной рыбой и рециной[12 - рецина – характерная разновидность греческого вина с добавлением сосновой смолы.] и с неизбежным «сепаре» – одним из тех голых и холодных помещений, в которых развлекаются парочки из народа, наподобие той, которая покончила с собой «в память о любви». Вплотную у его стен гнил мусор, среди которого встречались выпотрошенные банки из-под сардин и битые бутылки. Перед этим сооружением ржавел наполовину зарывшийся в песок брошенный автобус: так белеет в песках Сахары скелет верблюда.
В этом одиноком заведении, возможно, вполне сносном в летнюю пору, в выцветшую и холодную пору нашего приезда, чувствовалось что-то отвратительное. Чуть дальше рокотало и бросалось на берег, словно бешенная собака, море.
Нам пришлось укрыться в этом сооружении, поскольку ветер был холодный, и падали крупные капли дождя. Там же находились и другие компании…
Одну из них составляли толстые мужчины, перед которыми лежала на столе карта голубого цвета с белыми линиями земельных участков: они обсуждали вопрос о том, следует ли построить сначала кафе или кондитерскую. Это были, по-видимому, предприниматели, планировавшие постройку еще одного поселка в дополнение к тысячам уже существовавших. Когда мы проходили мимо, они закрыли карту, словно испугавшись, что мы лишим их земельных участков…
Другая компания развлекалась. Ее составляла высокая белокурая женщина, похожая на русскую, маленькая анемичная женщина с лицом оливкового цвета в дубленке из овечьей кожи, толстый и низенький господин с двустволкой и лейтенант, обращаясь к которому, говорившая на убогом греческом русская возводила его в чин «генерале»…
Развлечение этих четырех персон было весьма оригинальным. Толстенький господин угрожал, смеха ради, двустволкой маленькой анемичной женщине, которая бросалась в него фисташковой шелухой, лейтенант играл марш, стуча вилкой по тарелке, а казавшаяся пьяной русская эротически протягивала лейтенанту кусок мяса, воркуя:
«Генерале, съешь эту кость!»…
Хотелось плакать, тем более, что меланхолию такого «развлечения» нагнетал вид за открытой дверью – вид пустынного берега, совершенно чистого неба и гулкого зеленого моря с брызгами пены…
Я думал, какой неудачной оказалась наша поездка, но тут воспоминание о цветущих миндальных деревьях, мимо которых мы проехали, внезапно украсило мою душу: так их ветка могла бы украсить пустую вазу. И я спешно отправился в обратный путь, чтобы снова увидеть их…
Мы снова встретили миндальные деревья чуть дальше за Спатами. Они полностью заполнили большое поле и, казалось, двигались нам навстречу, словно белая процессия Боттичелли.
Мы вышли из автомобиля, углубились в разбухшую глинистую почву поля и приблизились к ним. И только тогда мы поняли, сколь торжественно цветущими были они, и сколь обильно, несмотря на зимний день и леденящий ветер, переполняли их жизнь и радость…
Каждое дерево торжественно возносило ввысь свои длинные ветви, нагруженные белыми цветами с розовыми сердечками посредине. И каждая ветвь была декоративным чудом на пепельном фоне атмосферы. Смотря на них, становится понятно, почему японцы, эти неповторимые декораторы, терпеливо и с любовью без устали копировали эти цветущие ветки в каком угодно произведении искусства – на цветных литографиях, на занавеси …, на изящных вещицах с перламутром, на шелковых тканях. Потому что, воистину, ничто не радует глаз больше, чем эти ветки без листьев, но усеянные миллионами мелких цветов…
От всего этого цветущего мира исходил и рассеивался вокруг глубокий и проникновенный медовый аромат, восхищающий наше обоняние. Благодаря этому обонянию уже не было обещания весны, которое несли на голую аттическую равнину ее белые вестники, а было уже уверенное ее возвещение, в котором содержалось все весеннее опьянение – ее ласковый свет и жужжание ее пчел…
Мы очарованно смотрели на этих вестников, каждая ветка которых, тянущаяся к небу, была словно призывный звук трубного приветствия, возвещающего весну, которая придет, чтобы наполнить голые равнины полевыми цветами, ветви деревьев – щебетом птиц, а атмосферу – легкостью наслаждения.
Неожиданно наше внимание привлек к себе шум автомобиля, который подъехал и остановился рядом с нашим. Дверца его тут же резко отворилась, и уже встреченная нами ранее белокурая русская выпрыгнула изнутри и бросилась, словно менада, к цветущим миндальным деревьям, заполнив тишину равнины возгласами:
«Генерале! Генерале!»
«Генерал», толстый господин с двустволкой и анемичная маленькая женщина с мехом вокруг шеи выпрыгнули друг за другом из автомобиля, словно куры из отверстия курятника, и побежали за ней с криками: «О! О! О!»… При виде белых, потерпевших кораблекрушение у их берегов, дикари точно так же бежали бы к ним и с такими же восклицаниями. Вскоре все четверо были у цветущих деревьев. Восемь рук протянулись хищно и ненасытно к усеянным белыми цветами веткам. Крак! Крак! – трещали теперь ломавшиеся ветки. «Хи-хи-хи!…», хихикала русская, зовя лейтенанта, чтобы он помог ей дотянуться до веток, которые были повыше.
«Генерале! Иди сида, сида!»
Под ограбленными деревьями охапки сломанных веток были свалены в беспорядочную кучу, словно военная добыча. Иногда та или иная ветка вырывалась из рук палачей и с силой устремлялась обратно. И тогда множество белых снежинок отрывалось от ветки и бесшумно падало на уже утоптанную землю. Тогда пьяная русская кричала еще громче:
«Конфетти, генерале!… Смотри!»
Когда эти четверо, наконец, удалились с охапками награбленных белых веток в руках, утоптанная вокруг деревьев земля оказалась усеяна бесчисленными лепестками цветов. Тишина равнины обрела теперь нечто испуганное, потрясенное. Белый приветственный трубный звук ветвей словно прекратился. И редкие лепестки, падавшие теперь на землю под дыханием ветра, казались сгустками белой крови израненных варварским нашествием миндальных деревьев.
Анафиотика: поселок… карликов и троглодитов
Афинянам, которые слышат время от времени в небе хрип мотора аэропланов, имеют дома радиоприемники и живут в районах, полных головокружительного движения и оглушительного шума автомобилей, нравится думать, что общий ритм жизни в их городе изменился полностью, став вместо статичного динамичным и полным потрясений, лихорадочности и бешенных скоростей. Они думают, что давно уже прошли те времена, когда жизнь Афин текла, словно тихий и беззаботный ручеек, и что нужно отправиться вглубь далеких провинций или на бедные островки Архипелага, чтобы увидеть последние убежища такой жизни.
Однако в действительности в путешествие отправляться не нужно – достаточно пройтись пешком, сделать небольшую прогулку в Анафиотика[13 - Анафиотика – название комплекса зданий островной архитектуры на северо-восточном склоне скалы Акрополя, строителями и первыми жителями которых были переселенцы с Анафа (Кикладские острова) в середине XIX века.].
Такую прогулку я совершил впервые в жизни в один из спокойных светлых послеобеденных часов, которые придают афинской жизни особую приятность. Для меня эта прогулка стала потрясающим открытием. Я считал Анафиотика (и это мнение разделяют все, кто не поднимался туда) обычным афинским кварталом, который чуть беднее прочих и находится на северном склоне Акрополя, на котором дельфийский оракул запретил древним афинянам возводить постройки. Поднявшись до конца по ступеням улицы Мнесикла, я оказался среди чего-то совершенно особенного, совершенно вне нынешней жизни, среди того, чего мне никогда не случалось видеть ни в какой провинции, ни на каком островке Эгейского моря. У подножья стен Акрополя я обнаружил прозябающую, прильнувшую к камням его скалы, деревеньку, которую можно считать поселком карликов и вместе с тем троглодитов!
Вся площадь этого поселка составляет, как я полагаю, не более двухсот метров в длину и тридцати в ширину. На этом небольшом пространстве, которое является всего-навсего крутым спуском со скалы, выросло, словно грибы, множество домишек. Прижавшись друг к другу и расположившись один над другим, они производят впечатление, схожее с впечатлением от тесной комнаты, заполненной людьми, которые лежат в полном беспорядке, лишенные возможности сделать малейшее движение. Никакого понятия о невозможности найти себе место здесь просто не существует. Иногда крыша одного дома является двором другого, а один дом вторгается в другой так, что ноги одного человека касались бы носа другого, если бы тот улегся рядом. Нигде больше мне не приходилось видеть человеческого поселка, где пространство было бы настолько ограничено, настолько драгоценно!
Не будучи ростом с Гулливера, оказавшись в Анафиотика, я вдруг испытал странное и забавное ощущение, что нахожусь в стране лилипутов. Ростом я был выше любой стены двора, а голова моя почти касалась потолков: высота почти ни одного из них не превышала двух метров. Чтобы войти через дверь, нужно было согнуться пополам, а окна там – ни что иное, как дыры. Одного взгляда там достаточно, чтобы рассмотреть интерьер дома, а вытянув руку над стеной двора, можно сорвать веточку базилика из горшка, украшавшего то или иное окно. Что же касается «улиц» поселка, то на каждом шагу возникало желание воскликнуть вслед за русским революционным поэтом: «Расширьте их, черт возьми, чтобы я мог пройти!», потому что, действительно, пройти там можно только с трудом. Если на некоторых улицах в Афинах два автомобиля могут разминуться только с трудом, то на большинстве «улиц» в Анафиотика разминуться невозможно даже двум собакам.
О, эти «улицы» в Анафиотика! Не существует ничего более живописного и более своеобразного! Ширина ни одной из них не превышает ширины хижины. Они постоянно кружат лабиринтом, многократно проходят внутри дворов, преобразовываясь то и дело в узкие земляные ступени или в скользкие спуски, и всегда одна часть поселка находится под ними, а другая – над ними, приклеившись, словно переводная картинка, к скале Акрополя. На этих «улицах» нет никакого транспорта, никакого городского шума. Единственные прохожие здесь – какая-нибудь бездомная собака, медленно, с потешной торжественностью прохаживающаяся курица, словно идущая с визитом малоазиатская госпожа, белый кролик с двумя большими красными бусинами вместо глаз, который пересекает улицу одним прыжком и исчезает из виду. Мужчин (все они строители и камнетесы) в поселке не было: они работали в городе. Совсем немногие женщины, которых я видел во время прогулки по лабиринту узеньких улочек, были старухи в черным платках, с морщинистыми, словно увядшая айва, лицами: они дули в глиняные жаровни, разжигая огонь, или развешивали для просушки цветастое нижнее белье все в заплатах. Когда я проходил мимо, они поднимали глаза и смотрели на меня с удивлением, почти с подозрением: чего мне было надо в их двориках?…
Эту пустынность внутри и вне маленьких, беспорядочно теснящихся хижин еще более впечатляющей делала тяжелая и густая тень, которую бросали черные скалы Акрополя. Скалы и крепостные стены препятствовали проникнуть во все эти дворики, на ступени и узенькие улочки даже самому слабому солнечному лучу, тогда как внизу вся столица с ее бесчисленными строениями казалась в первые часы после полудня светлым мерцанием. При этом бедный поселок со всей обволакивающей его прохладной сырой тенью, хоть и состоящий из одних только домишек без какой-либо планировки, вовсе не производит впечатления печали и убожества. Всюду, как во двориках, так и на узких улочках, царит та маниакальная чистота, которую можно встретить в селениях на греческих островах, один из которых был когда-то родиной первых обитателей этого поселка. Такие же домишки с выбеленными стенами, с мощенными покрытой асбестом галькой входами, с плоскими, как террасы, крышами, с выступающими верандами и арками имеют совершенно островной вид. Если бы не простирающаяся внизу бескрайняя столица, я решил бы, что оказался перенесенным в одну из деревушек Санторина, тем более, что и здесь, как там, некоторые дома углубляются внутрь пещер и в полости скалы…
В целом, еще более, чем островной характер, еще большее впечатление на посетителя этого неизвестного поселка над Афинами производит, как было уже сказано, микроскопичность улиц и домов. Я видел выступающие веранды, на которых может поместиться только один стул, ступени между стенами, по которым только с трудом может подняться полный человек, дворики, не превышающие своими размерами балконы в Афинах, кухни в полостях скал, в которых может поместиться только одна кастрюля, и, наконец, сады, почти ничем не отличающиеся от садов в театрах времен Шекспира, которые, как известно, состояли только из одной таблички с надписью: «Здесь сад!»: в садах, которые находятся в Анафиотика, нет места даже для одного дерева. Именно поэтому во всем поселке нет ни одного дерева. Вся растительность представлена здесь одной или двумя дикими мальвами и парой-тройкой горшков с базиликом или майораном…
Единственное открытое пространство в поселке – это улочка, проходящая у построенных выше всех остальных домишек, а также место, где оканчивается земля и резко взмывает вверх «занавес» скал Акрополя. Оттуда открывается вид на все скопление Анафиотика: террасочки, деревянные балкончики, стены, следующие всем неровностям земной поверхности, сохнущее белье, углубленные и узкие, словно колодцы, дворики, улочки, похожие на проходы каменоломен, лестнички и ступеньки, редкие женщины, которые ходят взад-вперед, занимаясь работой по дому, вылизывающие себя кошки, старающиеся запустить воздушных змеев дети: вся бедная, живописная и мирная жизнь разворачивалась передо мной в медленном и простом ритме прошлого, а внизу простиралась бескрайняя столица с ее лихорадочным движением и непрерывными оглушительными шумами, ни один из которых не долетал до Анафиотика…
«Старый афинский карнавал»
Подобно тому, как есть афиняне, которые никогда не подходили к Парфенону, так и я пренебрегал кварталом Псирри до того дня, когда греческий туризм призвал меня отправиться вместе со всем народом посмотреть на возрождение старого афинского карнавала[14 - карнавал – традиционный народный праздник в Афинах и ряде других мест Греции, соответствующий русской масленице.] с его хороводом, верблюдом, кантадами[15 - кантада (от лат. и итал. cantare «петь») – жанр греческой любовной песни венецианского происхождения, исполнявшейся обычно вечером (ср. итал. серенада).], винопитием в тавернах, на пирушку, «как в старые добрые времена», когда Афины были большой деревней, люди менее требовательными, а развлечения носили сугубо местный характер… Туризм объявил конкурс с премией за лучшую карнавальную песню, которая должна напоминать старые афинские песни, за самые удачные маски, премию самой веселой компании, тому, кто выпьет больше рецины, наконец, за самую сладостную кантаду. Все это было очень многообещающим. Получившая премию песня гласила, что
На Плаке народ собирается,
В Псирри гулянье начинается!
Как же туда не отправиться?
За несколько минут такси доставило меня вместе с моей компанией от площади Синтагма до перекрестка с живописными домами Псирри, где проживали когда-то известные из истории молодцы и пьяницы с засаленными волосами, носили враки[16 - враки (или врака) – штаны, характерная часть мужской и женской одежды в некоторых областях Греции (в особенности на островах)], шапки набекрень, палицу с наростами в руке, нож за поясом и, наконец, пояс, который можно было легко снять для драки. Всего за несколько минут мы словно перенеслись куда-то в самую глухую греческую провинцию и одновременно в прошлое. Я видел Афины, о существовании которых даже не подозревал. Улицы здесь были узкие и извилистые, дома одноэтажные или максимум двухэтажные и все старые с двориками, с выступающими верандами, с базиликом на окнах. Электрическое освещение на этих улочках было совсем убогое, наши ноги шлепали по грязи, но встречающиеся почти на каждом шагу открытые таверны и бакалейные лавки заподняли скудным светом темноту квартала. Вместе со светом из всех этих таверн и бакалейных лавок на улочки изливался запах сигаретного дыма, звуки зурн, бубнов и шарманок и исполняемые хриплыми или пронзительными голосами песни пьяных.
Весь квартал сделал все, что мог, чтобы соответствовать вдохновению туризма. У входов на улочках были арки с сосновыми ветвями, двери во всех тавернах были украшены флагами, а внутри таверны декорированы гирляндами из бумажных цветов, на каждом углу играла шарманка, многие дома вывесили у себя на балконах цветастые ковры, фонарики и … портреты борцов 21-го года, целые букеты девушек в окнах принимали со смехом шутливые заигрывания прохожих, а в одном из самых живописных старых домов квартала, в так называемом «доме Карориса» хозяин устроил «выставку» старой афинской жизни. Оригинал «выставки» и еще то более оригинальное обстоятельство, что хозяин даром угощал посетителей рециной из собственных запасов и домашними закусками, привлекло в этот дом столько народа, что его старые полы могли просто рухнуть. В связи с этим хозяин был вынужден просить защиты у полиции, чтобы та сдерживала народ, так что, когда мы добрались туда, дверь оказалась заперта, а за ней стоял полицейский. К счастью, один из нас был очень похож на … генерала Трикуписа[17 - Николаос Трикупис (1868–1956) – генерал и политик, участник греко-турецкой войны 1919–1922 годов, бронзовый призёр Олимпийских игр 1896 года по стрельбе из винтовки.], поэтому когда мы попросили впустить нас внутрь, то не только не встретили никакого возражения, но и были приняты с земными поклонами, а полицейский страж, вытянувшись по стойке смирно, отдал нам по-военному честь!
Этот старинный афинский дом был совершенно очарователен. Каждый его угол представлял старинную литографию в натуральную величину. В дворике был колодец и вился вьюнок, в чулане – огромные старые глиняные бочки для масла.
Давильня для винограда была совершенно чистая, словно в ожидании сбора урожая. Старые бочки с вином, украшенные ветками, были похожи на пузатых сатиров в венках из плюща. На живописной выступающей веранде висели связки айвы и гранатов. Как и старые времена, в доме, где вся мебель была такая же, как теперь в зажиточных домах греческих деревень, нас встретило множество женщин: все они были в нарядах времен королевы Амалии или в традиционных одеждах различных греческих областей…
Все эти образы радовали взор, но не были образами карнавала. То же касается и вида самого квартала. Убранство носило характер более характер национального праздника или народного празднества в честь святого покровителя города, чем карнавала. Такое впечатление производили большие выцветшие фотографии первых греческих королей, которые висят на стенах в некоторых греческих тавернах в обрамлении миртовых ветвей, и фонарики, которые вешают иногда на балконах. Такое впечатление производила главным образом толпа…
И здесь происходило то же, что происходит везде у новогреков. Весь народ, собравшийся в Псирри и на Плаке, пришел посмотреть на гулянье, а не для того, чтобы самому принимать в нем участие. По грязным темным улочкам бродила толпа из всех социальных классов и всех кварталов Афин, которая, словно старик Димос из народной песни просил радости «то тут, то там», естественно, не получая ее, поскольку все были мобилизованы по одной и той же программе. Можно было видеть, как группы дам и господ из хорошего общества останавливаются у каждой таверны и с любопытством разглядывают их, словно посетители зоопарков клетки со зверями. Разглядывают, а затем движутся дальше, чтобы снова повторить затем то же самое…
В самих тавернах можно было наблюдать огромное столпотворение, но почти никакого веселья, тем более карнавального. Впрочем, причиной этого столпотворения было главным образом то обстоятельство, что таверны состояли из одного помещения на уровне улицы или из подвала площадью всего в несколько квадратным метров, заполнить которое могла всего одна или две компании. И эти компании тоже развлекались тем, что разглядывали останавливавшихся снаружи любопытных зрителей!… Тщетно играли шарманки, трактирщик громко звенел стаканами, зазывалы выкрикивали пронзительными голосами заказанные «половинки», а у некоторых таверн пара-тройка нанятых хозяином таверны танцоров в фустанеллах[18 - фустанелла – белая складчатая юбка, характерная часть мужского и женского национального костюма в ряде областей Греции (валашского происхождения).] исполняли сиртос на пространстве столь тесном, что казалось, будто они не танцуют, а давят виноград. Пьющие, которые задыхались в табачном дыму, производили впечатление теней из дантового «Ада». Иногда кто-то из них, опершись локтем о столик, а лицом о свою руку, закрывал глаза, открывал рот и издавал пронзительное: «Оххуу!…», в котором было намного больше жалобной тоски, чем удовольствия. .. И это было все или почти все…
Толпа на улице, становящаяся все плотнее, передвигалась с трудом, однако весьма чинно, словно совершая крестный ход. Не было слышно ни оглушительного грохота трещоток, не бросались бумажными гирляндами, не задирали друг друга, как в прежние времена. Масок почти не было. За каким-то человеком, который был одет чабаном и держал под буркой постоянно звонящий колокольчик, следовало множество людей, словно стадо овец за бараном-вожаком. Эти люди явно ожидали, что чабан с минуту на минуту выкинет какую-нибудь шутку ради их увеселения. Но чабан серьезно и торжественно продолжал свой путь, не слыша звуков шарманок, как Одиссей не слышал пения сирен…
Означает ли это, что туристическое вдохновение потерпело неудачу? Вовсе нет. В том, что в старых живописных кварталах Псирри и Плаки мы не увидели карнавального веселья и безумия туризм не виноват: он сделал все, что мог, в меру своих возможностей. Он организовал кантады, верблюдов, хороводы, кукольный театр, винопитие. Веселье и безумие должны были стать вкладом народа в попытку возрождения старой афинской жизни. Однако народ не пожелал или не умел уже играть роль, которая ему предназначалась. Поэтому, передвигаясь по улочкам Псирри и Плаки, мы словно разглядывали привлекательные, но уже выцветшие картинки в книге, воспроизводившие ушедшую безвозвратно эпоху. Вместо веселья нам преподнесли легкую ностальгическую меланхолию и ощущение безвозвратности событий и времени…
Загородные места для отдыха…
Первые дожди, первые холода… Места за городом пустеют. В сельской местности у моря теперь совершают прогулки только последние романтики. Продавцы фисташек тщетно стараются найти покупателей: они встречаются в Аттике еще реже, чем дичь.
Первые дожди, первые холода… Это время года, когда во всех европейских городах места для отдыха за городом впадают в зимнюю спячку. Стулья, разноцветные лампы, столики исчезли, и там, где летом звучала музыка и были живописные посетители, простирается теперь сырая тишина и меланхолическая пустота…
Только загородные места для отдыха вокруг столицы упорно остаются открытыми, несмотря на осеннюю прохладу.
Загородные места для отдыха! Их насчитывают сотнями. Или даже тысячами? Вот статистика, о которой никто не подумал, и тем не менее она вызывает интерес, потому что на основании ее можно было бы сделать множество выводов, даже социологических… Несомненно, таких мест огромное множество. На дороге они встречаются чаще, чем улитки после дождя, в каком направлении вы бы не поехали на автомобиле. Ни на побережье Аттики, ни в ее внутренней части нет такого удаленного места, где бы не располагалось хотя бы одно из таких заведений…
Загородные места для отдыха существуют всех категорий. Всех категорий … убожества. Начинаются они с одноэтажных залов из бетона без какого-либо изящества, без удобств всякого рода и заканчиваются разбитыми бараками из досок и жестяных бочек. На их специализацию – «кафе», «бар», «пивная» или даже «кафе-ресторан» – не указывает ничто, кроме цветастых и безграмотно написанных названий, как это было и во времена Шекспира, когда, чтобы обозначить не сцене театра лес или замок, ограничивались тем, что устанавливали шест с куском бумаги, на котором было написано «Лес» или «Замок»… В связи с этим не забуду никогда, как позабавила меня арка из досок посреди земляной, неправильной формы площадки на побережье Фалера, на которой было написано: «Вход в пивную-ресторан X…». Не было никакой ограды, даже никакой проволоки, которая огораживала бы территорию пивной-ресторана для оправдания существования арки и надписи на ней. Не было даже помещения пивной-ресторана. Все, что было видно на этом клочке земли, это пять или шесть столиков, для прохода к которым не было никакой необходимости идти через «вход»: можно было безо всякой помехи зайти откуда угодно. Подобной этой была и другая надпись, которая торжественно и совсем неожиданно объявляла, что «после полного ремонта «Эгейское море» перенесли на набережную!». «Эгейское море», которое … перенесли на набережную, было бараком, который сняли с прежнего места в пятидесяти метрах от моря и установили теперь на берегу. Что же касается ремонта, то, думаю, весь ремонт состоит в том, что попросту заменили его доски… Тем не менее, если речь идет о напыщенности, есть еще нечто более замечательное: на протяжении всего пути до Варкизы на стенах убогих домишек начертана только одна реклама: «Бар Трежоли. Варкиза». «Бар в Варкизе, да еще и «Трежоли» – какая приятная неожиданность!», скажете вы. Вы направляетесь туда, совершая невероятные поиски, и в конце концов делаете открытие, что разрекламированный «бар» – ни что иное, как микроскопический барак, покрытый сухими сосновыми ветками, напоминающий Ноев ковчег, поскольку внутри в полной гармонии и вперемешку друг с другом обитают хозяин предприятия, его семья, его куры, собака, несметное множество мух, несколько пустых канистр с бензином, бочка, жаровня и разного рода другие животные и неодушевленные предметы. Само собой разумеется, что единственный продукт, который есть в трежоли-баре, это немного рецины, которую предлагают иной раз уже со дна, а иной раз из только что открытой бочки, причем качество ее остается, разумеется, неизменным и, естественно, отвратительным.
Поскольку приблизительно таково большинство заведений для отдыха в окрестностях Афин, легко понять, почему их не закрывают, как было сказано выше, на зиму. А зачем их закрывать? Ведь хозяева ни за аренду не платят, ни расходов никаких не несут. Прежде чем стать «заведениями», они были жилищами тех же владельцев. Впрочем, таковыми они и продолжают оставаться. Войдя в такие «заведения», вы обязательно увидите в углу постель и одеяла семьи. Рядом с вешалкой обязательно соседствуют грязная рубашка хозяина и столь же грязное полотенце, которое предложат вам, чтобы «протереть» руки, если вы пожелаете вымыть их… В «заведения» эти бараки превратили изобретательность и … лень новогрека. Политики скажут вам, что большинство новогреков, которые просят у них «местечко», предлагают им место инспектора, то есть место, вся работа на котором состоит в том, чтобы наблюдать за тем, как работают другие. Поэтому владельцами всех загородных заведений являются те новогреки, которые не смогли найти себе место инспектора! Они переделывают свою хижину или свой барак в загородное заведение и совершенно чудесным образом находят себе работу, не делая при этом ничего, потому что в большинстве таких заведений посетителей еще меньше, чем европейцев в африканских джунглях. Самый чудесный и не требующий никаких расходов способ. Действительно, если есть что-то, о чем владельцы заведений никогда не беспокоились, так это меблировка, декорирование и оснащение заведений. Все превращение в «заведение» состоит в установке нескольких хромых дощатых столиков перед хижиной или бараком, в поливке занимаемой столиками территории водой, в которой моется или моет что-нибудь хозяин заведения, а иногда – в установке справа и слева от двери жестянок, в которых иногда помещают базилик, а иногда и вообще ничего не помещают. Декорирование заведения ограничивается побелкой … булыжников во дворе и составляет высшую степень добронравия. Пара подвешенных на деревьях светильника или керосиновая лампа на подставке составляют все освещение. Что же касается оснащения, то, придерживаясь принципа, что за город отправляются, чтобы подышать свежим воздухом, хозяева, действительно, угощают главным образом воздухом. Воздуха у них в изобилии. Их заведения почти ничем не отличаются от испанских постоялых дворов, где, как сказал кто-то, нет ничего, кроме того, что принесли с собой посетители… Впрочем, не будем слишком придирчивы: кое-что совсем элементарное здесь есть – рецина, сыр, хлеб, рыба, бризолка[19 - бризолка – уменьшительное от «бризола» (филе, жареное на углях).]… Но рецину пить невозможно, на сыре всегда слой ржавчины от ножа, которым он отрезан, хлеб выпечен несколько дней назад, рыбу привозят, даже в эти бараки у моря, из Афин, и пахнет она чем угодно, но только не морем, а бризолка – увы! – нет ничего соответствующего действительности, кроме уменьшительно-ласкательной формы названия…
Так зачем же закрывать заведения зимой? Да и что закрывать, ради Бога! Самые бедные из них – те, о которых шла речь. А прочие, которые в большей степени соответствуют своему назначению, увольняют официантов, увольняют пианиста, который в летние вечера всякий раз лупит беспощадно по клавишам расстроенного пианино, услышав приближение автомобиля, чтобы привлечь пассажиров предположением, что здесь идет вовсю пир горой, и покупают не более двух ока[20 - ока – единица меры веса в ряде средиземноморских и балканских стран. В разных странах величина ока была различной (греч. ока – 1.280 грамм).] рыбы и мяса, которые держат во льду, и остаются открыты для крайне малочисленных и, конечно же, случайных посетителей – влюбленных парочек, которым всегда нужно заведение неподалеку от города с «семейной» комнатой, которая становится прибежищем их греховной или платонической любви. Для таких парочек, как известно, совсем не имеет значения, что бризолки жестче подошвы альпинистской обуви, а «семейная» комната меблирована так, как келья монаха-трапписта[21 - траппист – член монашеского католического ордена («цистерианцев строго соблюдения»), возникшего во Франции в XVII веке.]. Любовь украшает все, даже эти загородные заведения для отдыха в окрестностях города, сколь невероятным не покажется это тому, кто не влюблен…
Танцы на Марафонской плотине
После десяти лет сооружения плотины, которая обогатила строгую Аттику сапфировым озером[22 - Речь идет об искусственном водохранилище у Марафона, которое было создано в 1931 году и снабжало водой Афины до 1959 года.], а столицу – тем, чего ей более всего недоставало и чего она более всего желала, было просто невозможно не устроить самый прекрасный и впечатляющий праздник иначе, как с весенними танцами в честь Воды, на который нас пригласили на берег Марафонского озера Кула Працика[23 - Кула Працика (1899–1984) – известная греческая танцовщица, преподаватель и хореограф. Ей принадлежит хореография первой церемонии зажжения огня для Олимпийских игр 1936 года в Берлине. Поклонница древнегреческой культуры, К. Працика принимала участие в проведении первых Дельфийских игр (1927), выступив там в роли корифея хора Океанид в трагедии Эсхила «Прометей Прикованный».] и Клуб Путешествий…
Это не просто замысел полный поэтического изящества. Я усматриваю в нем также своего рода Восхваление. В местности, страдавшей вплоть до вчерашнего дня от отсутствия воды, этот праздник, наряду с обретением Воды, обретает также смысл некоего Благодарения. Это нечто схожее с религиозными литаниями с целью вызова дождя…
Похожий замысел я нахожу появился и у арабских кочевников, живших в африканской пустыне под кошмарной угрозой Жажды, после того после того, как они стали властелинами Испании, – замысел возвеличить как самое драгоценное свое завоевание Воду. Действительно, те, кто бывал в сказочном дворце Альгамбры в Гранаде, почувствовали, что обильные воды, которые то образуют симметричные голубые поверхности, то устремляются в танце от патио и цветников, то певуче журчат среди зарослей, не являются просто декоративным элементом, всего лишь дополнительным украшением: дворец и сады, ставшие чем-то вроде музыкального аккомпанемента, сопровождающего пение, чем-то вроде постамента, который делает более впечатляющей статую, или золоченной рамки, обрамляющей икону, созданы во «славу и восхваление» Воды. В Альгамбре Вода является центральным мотивом очарования. Как сильно чувствуется отсутствие очарования в те дни, когда охранники перекрывают краны, и вода перестает течь, петь и танцевать…
Как хорошо, что для проведения Праздника Воды не стали прибегать к легким и эффектным средствам, которые придали бы ему, возможно, более выразительный характер, а «низвели» этот Праздник на уровень народного гуляния, обратившись для интерпретации и восхваления к Танцовщицам.
Танец – не только древнейший и священный вид искусства, посредством которого первобытные люди выказывали самые глубокие и основные чувства – радость и боль, страсть и ее удовлетворение – и почитали то, что было для них божественным. Танец был также Искусством, которое более полно и живо, чем какое-либо иное искусство, способно отобразить и воссоздать две великие изначальные, нерасторжимые и противоборствующие стихии – Огонь и Воду.
Поэзия способна только описать и восславить Огонь и Воду, скульптура – только выразить их символически, живопись – только отобразить их статически, а танец, который есть движение, выражает их.
В быстрых, гармоничных вздрагиваниях рук и воздушных одеяний «Принцесс Ритма», как назвали танцовщиц, видели языки пламени, которые непрестанно тянутся, изгибаются, взмывают вверх и извиваются, видели взлеты водных струй в извивании их гибких тел, устраняющих закон тяготения, видели порывистые низвержения водопадов в их прыжках, бурление источников в их кружениях и змеистые извивания рек в их изгибающихся движениях…
Кроме того, я рад, что за осуществление этого танцевального зрелища взялась Кула Працика со своим Балетом. Я пишу эти строки, еще не зная, в каких пластических образах, передадут они ощущение нимф и нереид, и каким образом оживят перед нами прекраснейший Дух Воды. Зная, однако, с каким священным восторгом и с какой глубокой верой Кула Працика воспитывает и обучает Искусству Танца и уже оценив ранее эстетическую – я бы сказал даже духовную – форму ее танцевальных выступлений, я уверен, что зрелище, которое она подарит нам на берегу Марафонского озера, будет гармонировать с окружающей природной средой и будет достойно символического смысла Праздника…
Там, где стоял древний Орхомен…
В Ливадии, под старинными, изъеденными временем мостами катит свои воды Теркина. На улицах здесь журчат ручьи, а на площадях болтают фонтаны. У входа в город под огромными деревьями бегут пенистые воды небольшого потока. Вода – очарование Ливадии.
В древности вода придавала ей иной характер. Тогда вода была значительно обильнее, и древние, наделявшие все сверхъестественными особенностями, окружили Ливадию и ее окрестности атмосферой таинственности. Два источника, которые вытекали из скал и снабжали водой Теркину, наделили силой отнимать и снова возвращать людям память. Эти источники – Лета-Забвение и Мнемосина-Память. Копаида, распростершая бескрайнее озеро неподвижных блестящих вод, придавала им особую привлекательность. Было известно, что ее воды выходят из таинственных расселин в земле, которые люди искали с древнейших времен, чтобы расширить расселины и сделать то, что сделано уже в наше время – осушить озеро и заниматься на его огромных площадях земледелием. В разных местах до сих пор сохранились следы работ, которые начали гомеровские минии и продолжил во времена Александра Великого механик Кратет …
Ныне воды придают Ливадии мирный и приятный облик. Шелест листвы деревьев, склонившихся к водам Теркины, уже не обладает той будоражащей таинственностью, которую ощущали древние, направляясь к прорицалищу Трофония, которое находилось на уровне диких скал. Прежде, чем услышать голос божества, нужно было пройти ряд устрашающих испытаний. В нынешней спокойной Ливадии уже ничто не напоминает о том, что некогда это была резиденция каталонских завоевателей, крепость, откуда они устремлялись в свои грабительские набеги от Тенара и до Афона и куда возвращались с конями, медленно бредущими под тяжестью захваченной добычи, оставляя за собой дым пожарищ и разруху. Нужно выйти из небольшого городка и подняться по крутой тропе на пепельно-рыжую скалу, где сохранились развалины построенной каталонцами крепости, чтобы ощутить что-то от старинной военной атмосферы Ливадии.
Крепость, развалины которой подобны сдавленному угрожающему крику среди окружающей мирной атмосферы, была акрополем. Она располагала двумя поясами стен, множеством башен и имела вид неприступной сторожевой башни. Внизу видны светлая зеленая равнина, вдали – рыжеватая голая гора Аконтий, большая дорогая, ведущая на север, и ряд холмов, каждый из которых увенчан небольшой одинокой прямоугольной башней, которые византийцы называли «факелами», поскольку использовали их для передачи огненных сигналов, которыми посылали известия из отдаленных концов империи в Царьград…
Вид этой плодородной и мирной земли объясняет, почему каталонские завоеватели вонзили свои когти в Ливадию. Здесь они находились в самом сердце Греции и могли, подобно орлам, господствовать над всем до самого горизонта.
Их можно представить себе, находясь среди развалин их крепости. «Это были», пишет Шлюмберже[24 - Леон-Гюстав Шлюмберже (1844–1929) – французский византинист, историк и археолог.], «мужи железные, жилистые и отважные до умопомрачения. Основным их оружием был длинный меч, которым они сражались обеими руками. Почти у всех их был небольшой щит и три-четыре закаленные в огне стрелы, которые они выпускали с потрясающей ловкостью и силой. Говорят, что этими стрелами они пронзали насквозь человека или его коня. В сражениях их голову защищал тяжелый шлем…»
Таковы были эти воители, владевшие Ливадией, повергая в ужас греческое население, в памяти которого они остались до сих пор, словно легенда о гневе Божьем…
От железнодорожной станции Ливадии прямая, как стрела, белая дорога ведет к Орхомену. Равнина, по которой я ехал к нему, была золотисто-зеленой в свете полуденного солнца. Аисты с косыми, напоминающими ножницы крыльями медленно опускались на землю, словно сдувающиеся шары. Время от времени появлялись густые заросли тростника. В древности из них делали знаменитые орхоменские флейты. Небольшая возвышенность, видневшаяся наполовину за деревьями в садах, указывала место, где похоронили воинов Архелая, разгромленного римским полководцем Суллой. Два эти воспоминания о песне и о смерти – почти все, что осталось от богатого древнего Орхомена. Сегодня на месте его находится селение Скрипу. Эта деревня словно утопает в грязи и в воде. Воды текут отовсюду, и небольшой канал с античным названием Кефис проходит среди домов под старым мостом. В деревне множество деревьев, а на ее верандах цветут цветы – гвоздики, фиалки и гиацинты. С этих благоуханных веранд открывается вид далеко на равнину и на гряды высоких гор на горизонте.
Я проехал через всю деревню, чтобы увидеть древности Орхомена в сопровождении отца Агафангела из монастыря Преподобного Луки. Эти древности – тесаные камни крепостных стен и фундаменты домов – не представляют никакого интереса, разве что для археологов. Исключение составляет купольная гробница в виде улья, напоминающая «Гробницу Агамемнона» в Микенах и датируемая тем же временем. Находится она в основании скалы и очень хорошо сохранилась. На потолке небольшой темной комнаты, соседствующей с купольным помещением, до сих пор видны небольшие мраморные плиты с прекрасными рельефами – розетты, спирали и пальметты. Однако более всего мне хотелось увидеть древний Источник Харит. Уже само его название пело внутри меня: Источник Харит, Источник Харит!… Слова обладают для меня особым волшебством. Помню, как-то раз, путешествуя по Португалии, я сделал большой круг среди летней жары, чтобы побыть час у воспетого Камоэнсом источника под названием «Фонтан Любви». Я читал, что Харит чтили в Орхомене особо, и что в честь их близ источника всякий раз на празднике Харит устраивали мусические состязания.
Отец Агафангел отвел меня к источнику. Я ожидать увидеть нечто очень поэтичное, и поэтому испытал большое разочарование. Сооруженный жителями Скрипу Источник Харит был самым неприятным объектом, который можно видеть: это квадратный бассейн из цемента. Вода в нем текла из свинцовых труб, а фоном его была скала, изодранная камнетесами. Перед Источником было заболоченное место, в котором с удовольствием валялись свиньи, а дальше, за посевами и тростником в болотистых лужицах квакали лягушки. Падающие отвесно лучи сильного солнца делали все это еще более голым и незначительным.
Я покинул Источник Харит без малейшего сожаления. Меня влекла к себе линия кипарисов, выстроившихся словно шеренга копьеносцев. В древности за этим занавесом находился храм Харит. Теперь на его месте стоит христианская церковь – старинная и очень почитаемая церковь Скрипу, датируемая IX веком. Построил ее византийский сановник Лев Протоспафарий, имя и титулы которого начертаны на мраморных плитах, идущих кругом снаружи по стене святилища.
Эта старинная церковь, представляющая прекрасный образец византийского креста, расколота, словно гранат, землетрясениями, а в куполе ее есть пробоины словно от бомб. Предоставленные Службой Византийских Древностей рабочие производят реставрацию. Монахи церковь покинули. Я, по крайней мере, не видел в Скрипу ни одного.
Благодаря этому покинутая и частично разрушенная церковь обладает более впечатляющей красотой. Она выглядит словно некий отшельник преклонного возраста из тех, что жили в пустыне и единственными товарищами их были растения и птицы, с которыми отшельники и разговаривали. Дикая растительность обступила церковь отовсюду, на ее куполе устроили себе гнездо аисты. В окружении растительного мира, в комической соломенной шляпе, которую надели ей на голову аисты, эта старинная церковь словно выказывает тем самым свое долготерпение, будучи погружена в безмятежность Господню. Небо над ней исполнено светлой голубизны. Зелень садов за церковью образует на свету радостные мазки. Вдали на голой вершине Аконтия выделяются разорванные линии лежащей в развалинах древней крепости. Все это обладает безличием вечности, среди которой старинная крепость и сама словно тоже растворяется в вечности, принимая спокойно решение судьбы…
Спокойствие монастыря Преподобного Луки
