– Ага, – кивнула Эмма.
– А где?
– Разберемся. Хочешь, вплету твою ленту в косу? – предложила она.
– Нет, – Таня намотала синюю ленточку, отвоеванную в сегодняшней драке, на левое запястье. – В воскресенье, после бани.
Подруга согласно кивнула. Девочки неторопливо пошли по Тверской в сторону детского дома.
– Как думаешь, наших кого-нибудь сцапали? – спросила задумчиво Эмма.
– Я видела, Санька повязали, – ответила Таня. – И наверняка Митька с ним. Они же всегда вместе.
– Ну да.
– А Катька удрала во дворы, – добавила Таня.
Снова помолчали.
– Интересно, а отчего зародилась такая вражда между нашими и беспризорниками? – через несколько минут молчания подала голос Эмма. – Это ведь совсем недавно началось. Разве раньше были такие битвы?
– Они нас презирают. И всегда цепляют, – рассудительно проговорила Таня. – Что же мы терпеть будем?
– Не будем, – согласилась Эмма. – Но все же, с чего началась эта вражда?
– Теперь уж кто узнает? – философски пожала плечами Таня. – Кто-то что-то сказал, второй ответил. Первый позвал друзей, второй привел ватагу… А дальше уже само закрутилось.
– Наверное. Но может ли быть так, что изначально причина была совсем пустяковая, а сейчас мы деремся уже из принципа, без всякого повода?
– Ну, у меня-то сегодня повод был! – Таня покрутила запястьем, обмотанным шелковой лентой.
– Уважительная причина, – признала Эмма. – Но идем быстрее. Темнеет уже. И надо узнать, как там наши.
Девочки ускорили шаг. Вместе с сумерками на город опустилось и облако, из которого незамедлительно посыпался противный мелкий дождик. Разгоряченные после драки и бегства, девочки постепенно остывали, и зябкая морозь уже пробиралась сквозь тонкие пальто обеих. Эмма поплотнее затянула серый пуховый платок, служивший ей и шарфом, и головным убором, и порой варежками. Таня завязала под подбородком уши своей шапки-ушанки и запихнула озябшие руки поглубже в карманы.
– Да, поторопимся, – согласилась она.
***
Детский дом находился в Хлебном переулке, в бывшем дворянском особняке, который даже не сильно пострадал в военные годы. Приют для детей-сирот, чьи родители героически пали при становлении Советской власти, был здесь организован в 1918 году, и очевидно, что эти власти не успели добраться ни до лепнины на фасаде двухэтажного дома, ни до дубовых дверей, ни даже до окон. Конечно, все убранство дома было вынесено вслед за сгинувшими бывшими хозяевами, но ни пожаров, ни разрушений особняк не переживал. Воспитанники новой власти быстро заполнили пустые комнаты. У каждого даже была своя кровать и тумбочка, а на первом этаже оставалась вполне исправной канализационная система, проведенная в дом прежним владельцем. Были умывальники и на первом, и на втором этаже, хотя вода из них лилась ледяная. Просторные помещения очень быстро перестали быть таковыми: все новые кровати вносились в комнаты, сдвигая прежних жильцов. В конце концов, спальни воспитанников стали похожи на больничные палаты, где между рядами кроватей оставались лишь узкие проходы. Впрочем, эта теснота никого не смущала. Многие, жившие в этом детском доме с самого младенчества, привыкали к такому положению вещей. Другие, вновь прибывшие, быстро смирялись с необходимостью делить спальню с еще двадцатью ровесниками. Потому что иного не было дано. Сюда попадали те, кому некуда было идти, разве что на улицу, в толпу тех самым беспризорников, с которыми сегодня так самозабвенно дрались обитатели этого детского дома.
Во главу угла руководство детдома ставило дисциплину. Возглавлял коллектив довольно молодой (ему еще не было и сорока пяти лет) директор Павел Сергеевич Инаев, но воспитанники редко встречались с ним лицом к лицу. Педагогический процесс и воспитательные меры были возложены на пять преподавателей, живших в этом же детском доме на третьем, мансардном, этаже. Все сто человек были разделены на отряды по двадцать человек. За каждым отрядом был закреплен один педагог-воспитатель, который отвечал за умственное и физическое развитие своих подопечных. Для этого были необходимы особые качества, и они были в разной степени присущи всем воспитателям. У старших требовалась особенно жесткая рука, и потому отрядом пятнадцати- и шестнадцатилетних руководил нетерпимый к малейшему неповиновению Олег Юрьевич Пятак. Перед ним ходил на цыпочках весь детский дом. Но его совсем не боялись. Его уважали, потому что за своих воспитанников он всегда был горой. Если подросток попадал в сложную ситуацию, терял стержень в жизни, он всегда мог обратиться к своему воспитателю, зная, что после обязательных раскатов грома, криков и сотрясания кулаком перед носом провинившегося, Олег Юрьевич приступит к поиску выхода из сложившейся ситуации. Эмма с некоторым облегчением думала, что не Олегу Юрьевичу придётся вызволять из милиции угодивших в сегодняшнюю облаву Митька и Санька. Когда он проводил воспитательные беседы, их слышал весь детский дом. Впрочем, факт попадания в милицейскую облаву мог послужить достаточным поводом для Олега Юрьевича обрушить гнев даже на воспитанника, не относившегося к его подведомственному отряду. Серафима Павловна, воспитательница среднего отряда, в котором числились проштрафившиеся ребята, никогда не повышала голос. Как и Мария Никитична, руководившая четырнадцатилетними воспитанниками. Однако обеих воспитательниц слушались беспрекословно. Для Эммы, пожалуй, во многом сдерживающим фактором была боязнь огорчить Серафиму Павловну. Хотя для Катьки не существовало иных авторитетов, кроме нее самой, она с уважением относилась к той незаметной, но властной силе, которую излучала их воспитательница.
Помимо воспитателей и невидимого директора в детском доме было еще две личности, с чьим мнением и волей воспитанникам приходилось считаться. Во-первых, тетя Глаша, повариха, считавшая своим долгом накормить каждого, что порой было трудно при скудном рационе, выделяемом государством на нужды детей-сирот. Но она умела сделать даже суп из репки столь нежным и вкусным, что ни один из детдомовцев не считал возможным отодвинуть тарелку с кислым выражением лица. Как лицо, тесно связанное с кухней, очагом, едой, многими детьми тетя Глаша воспринималась как добрая бабушка, к которой множество внуков являются на пироги. Изредка она любила повспоминать, какие роскошные блюда готовила в былые времена, когда служила на кухне графа Товстого.
– Ну да это дела минувшие, – одергивала она себя после получасового рассказа о расстегаях с рыбой и жареных поросятах под сметанным соусом. – Пора бы и за кашу браться. Сказку «Каша из топора» читали? То-то! Это про меня! Из чего хошь что хошь сделаю! Хоть из топора кашу, хоть из перловки рябчиков!
И вторым важным лицом детского дома был сторож. Без Василия Егоровича не обходилось ни одно событие во вверенном ему объекте. Надо починить трубу? Тетя Глаша посылает за «Егорычем». В спальне сквозит из окна? Опять же, Серафима Павловна просит дядю Васю прибыть и осмотреть повреждения. Кто-то из воспитанников курит у черного хода? Василий Егорович отберет папироску, за ухо приведет к воспитателю, а потом еще полгода будет зорко следить за провинившимся.
Так что, когда Эмма и Таня открыли дверь и, шаркая мокрыми ботинками, вошли в детский дом, Василий Егорович был уже в курсе случившегося.
– А, явились, – пробурчал он, сдвинув очки на нос и оглядев девчонок с головы до пят. – Ну, герои, что я скажу!
Эмма бочком протиснулась мимо его стола, Таня последовала примеру подруги.
– Вот ей-ей, чуть-чуть с Серафимой Палной разминулись! – продолжил сторож. – Шибко они недовольны были, что надо в милицию идти. Хорошо, наш участковый знает вас всех в лицо. Сразу хулиганов наших опознал да за Палной прислал вестового. Хоть в кутузке ночевать не будут. Хотя… может, еще и не выпустят на поруки-то шалопаев этих!
– Серафима Павловна сильно ругалась? – шепотом спросила Таня.
– Да не без этого! – сердито погрозил ей пальцем старик. – Учат вас, учат, а вам хоть бы что! Небось, эта, шубутная, с толку всех сбила, да?
– Шубутная? – переспросила Эмма.
– Ну как же, Катерина свет Матвеевна, – усмехнулся в усы сторож. – Уж как она у нас появилась, так свету белого видеть перестали! Чисто бесенок! И чего вы только с этими бесхозными не поделили? Они и так жизнью обижены, а вы тут со своими драками! Стыдно должно быть!
– Они первыми начали! – пробурчала под нос Таня.
– Ну да, они начали, вы продолжили. А в итоге – позор на весь детский дом! Воспитанников в милицию загребли!
Василий Егорович сурово посмотрел на девочек из-под насупленных седых бровей.
– Ладно, идите. Вам еще с Самой говорить. А вернется она ой какая сердитая!
Девчонки поплелись к своей спальне, расположенной на первом этаже детского дома. Мимо них пронеслась маленькая группа малышей, выпущенных из комнаты. Полная Анна Петровна, их воспитательница, величаво плыла следом. Эмма и Таня привычно посторонились, уступая дорогу и надоедливой мелюзге, и их классной даме, чья массивная фигура с легкостью могла занять всю ширину коридора, поскольку и без того не худенькие телеса были увеличена многочисленными шалями и накидкой.
– Дети, не толкайтесь! – руководила она. – Мальчики, уступайте дорогу девочкам. Егор, перестань ковыряться в носу, это неприлично делать при дамах. Оленька, ты снова перепутала ботиночки. Вот это – правый, его надевают на правую ногу. Куда должны смотреть носочки? Правильно, друг на друга. Дети, строимся в пары. Идем гулять.
Василий Егорович почтительно распахнул дверь перед организованной ватагой детей. Анна Петровна величественно кивнула, и небольшой отряд покинул здание, чтобы сразу за дверью разразиться восторженным визгом – воспитательница разрешила добежать до садика, расположенного за зданием детского дома. А сторож не успел прикрыть дверь – на пороге появилась Серафима Павловна.
У Эммы екнуло сердце при виде ее крепко сжатых губ и нахмуренных бровей. Перед Серафимой Павловной стояли с понурым видом Митька и Санёк.
– Ага, привели, матушка, – заметил сторож. – Заходите, окаянные! Никакого покоя Серафиме Палне не даете! Чистое наказание!
Шмыгнув в унисон, мальчишки шагнули под прицел недовольного лица сторожа.
– Хорош фингал! – поцокал тот языком, осмотрев малолетних проказников. – Живо мыться!
– Я еще поговорю с вами, – добавила Серафима Павловна, снимая с головы немного потрепанную, но весьма изящную шляпку с вуалью.
Провожаемые строгим взглядом воспитательницы и сторожа, мальчики поплелись в свою спальню. Серафима провожала их взглядом и наткнулась на девочек, которые еще не успели скрыться в своей комнате.
– А, вас-то мне и надо, – спокойно сказала она. – Таня, зайди ко мне в комнату через пять минут. А ты, Эмма, приведи Катю.
– Хорошо, – пискнула Эмма, лихорадочно соображая, сказать или нет воспитательнице, что их атаманша еще не вернулась.
Впрочем, этот вопрос решился и без нее.
– Филиппова, что ль? Так она еще не являлась, – отрапортовал Василий Егорович.
– Вот как? – подняла тонкие брови Серафима Павловна. – Это так, Эмма?
– Я не… не знаю, – прошептала девочка. – Мы сами только что пришли.
– Что ж, надеюсь, с ней ничего не произошло, – покачала головой воспитательница. – Как только она явится, извольте зайти ко мне вдвоем.
– И я? – пискнула Таня.
– С тобой я поговорю сейчас же, – возразила Серафима. – Дай мне только пять минут, чтобы переодеться.
И она направилась к лестнице, ведущей на верхние этажи здания. Эмма и Таня переглянулись и синхронно тяжело вздохнули.
– А вы что думали? – окликнул их от своего поста Василий Егорович. – Нашкодили – отвечайте.
Катька вернулась в детский дом, когда уже ранние ноябрьские сумерки опустились на город. Размашистым шагом девочка вошла через парадный подъезд, миновав Василия Егоровича у входа, и проследовала в девчоночью спальню. Если сторож и хотел что-то сказать провинившейся девчонке, то просто не успел – настолько деловит и решителен был ее шаг. Однако вслед он успел высказать свое мнение по поводу ее поведения, но Катька шага не сбавила и ничем не показала, что слышала упреки в свой адрес. Она прошла через всю комнату и, как была – в треухе, чуть великоватом ватнике и сапогах – рухнула на свою постель у окна. Эмма отделилась от подружек и подошла к Катьке.
– Ты где была? Я думала, тебя загребли.
Она села на свою кровать, стоявшую рядом с Катькиной.
– Кого-то взяли из наших? – голос Катьки звучал глухо из-за подушки, в которую девочка уткнулась.
– Митьку. И Санька, – ответила Эмма.
Она пересела на серое кусачее одеяло на постели подруги и осторожно стянула с девочки один сапог. Катька сняла наконец шапку и начала расстегивать ватник.
– Устала я, – вздохнула она.
– Так где ты была?
– Заблудилась, – хмуро ответила Катерина, выпутываясь из неудобной верхней одежды и скидывая ее на одеяло.
– Заблудилась? – удивилась Эмма.
– Ну да. Мы убежали. А он завел меня куда-то в Ямские улицы. Я там не разбираюсь пока.
– Он? Кто он?
Эмма аккуратно поставила сапоги у кровати подруги, рядом с соломенным ковриком, чтобы не запачкать его слякотной грязью.
– Лучше бы почистить, – отвлеклась она на секунду от темы разговора. – Так кто?
– Дымов, – ответила Катька.
– Какой еще Дымов?
– А это тот верзила, которого я на себя взяла, – хмыкнула в ответ девочка.
– Этот? Вы подрались? Он побил тебя? – Эмма приподнялась, чтобы оглядеть подругу.
– Успокойся, – отмахнулась Катька, – мы заключили перемирие, когда удирали от этих… блюстителей порядка, – припомнила она мудреное слово.
– А потом? – Эмма взяла ватник подруги, намереваясь повесить его на общую вешалку, прибитую к стене у входа в спальню.
– А потом он проводил меня до детдома, – будничным тоном произнесла девочка, стаскивая колкий шерстяной свитер через голову.
Эмма даже вернулась с полдороги, так и сжимая в объятиях верхнюю одежду подруги.
– Ого! – воскликнула она.
– Ага! – усмехнулась Катька. – Пока шли, встретили его шпану…
– Ой!
– Да нет! Он по-прежнему был со мной в перемирии.
Эмма нахмурилась, пристально вглядываясь в лицо подруги. Потом выдала новую информацию:
– У нас с ними бой в субботу.
– Да? – встрепенулась Катька, тут же потеряв свою вальяжность. – Решили, да?
– Решили. Когда все разбегались, кто-то из них крикнул, что продолжим в субботу.
– А где?
– Не до таких деталей было, – язвительно фыркнула Эмма.
– Ладно, разберемся.
Катька снова легла, наблюдая, как подруга отнесла ее ватник, аккуратно повесила его на крючок и задернула занавеску, прикрывшую ряд пальто и тулупчиков обитателей этой спальни.
– Ну и что этот Дымин? – вернувшись, продолжила Эмма светскую беседу.
– Дымов, – исправила Катька.
– Неважно. Какой он?
– Какой?
– Ну я же видела. Верзила. Кулаки здоровенные. Взрослый уже.
– Да нет, ему лет четырнадцать. Ну, может, пятнадцать. Он сейчас в кутузку пошел.
– Куда?
– В кутузку. Выручать своих. Их ведь тоже там половили.
– Хм, – Эмма озадаченно вглядывалась в подругу. – Он тебя обидел?
