Глава 2. 2022. Тридцатое августа. Фёдор.
Всю свою жизнь полковник Фёдор Александрович Руснаков воевал. Первый свой бой он помнил, как сейчас. Детский садик. Ему четыре или пять лет. Он играет с красивой девочкой, какая ему очень нравилась. Помнится, он тогда разрывался на две части: на ком жениться, на маме или на ней. Он помнил её имя. Её звали Нелли. И вот двери в группу открываются и воспитательница, вводит темноволосого мальчика: – Дети, у нас новый мальчик. Его зовут Тимур. Тимур, поздоровайся с детками.
Тимур смотрит зверьком, и здороваться не хочет. Но вот уже и завтрак, а после завтрака все выносят посуду. И Тимур, только пришедший, и как будто ещё не освоившийся, сильно дёргает Нелли за косичку. Ей больно, она выпускает посуду, и та бьется, а Нелли плачет. Все молчат, а она плачет. А Тимур смеется. Фёдор ничего не может понять, он цепенеет, впадает в состояние бетона. Она плачет, он смеется. И все, глядя на Тимура, тоже начинают смеяться, и никто не заступится. И никого взрослых. У Фёдора в руках тоже посуда, он тоже её выносит, и он со всей силы бьет Тимура стаканом в лицо. У того фонтаном из носа идет кровь, Тимур визжит неожиданно тоненьким голоском, зажимает нос руками, воспитательница бежит к Тимуру…
Вечером отец его выпорол. Больно, со злобой. Фёдор лежал и плакал. Ему было больно, но больнее разбитой задницы была боль внутренняя. Тогда он понял, что такое сердце. Утром он в садик не пошел, а мама, пришедшая с ночной смены, весь день была с ним. Он любил маму, но с тех пор перестал любить отца. Не за то, что выпорол, за то, что не разобрался…
Фёдор прервался в воспоминаниях, невидящий взгляд скользнул за окно, опять дождь, безконечный нижегородский, унылый, моросящий. Раньше он любил дождь, ему нравился стук капель по крыше, потоки воды, несущиеся по улицам, разбегающиеся от первых капель прохожие. И они, детвора, вдыхающие запах озона и бегущие по лужам в одних трусах, пускающие кораблики, щепки, спичечные коробки по бурлящим в канавах потокам.
С годами он стал любить другой дождь, тот, что шел сутками. Загоняя тебя в теплый дом, квартиру, блиндаж. Там можно было обсохнуть, напиться чаю, растянуться в блаженной неге и слушать его – долгий, сильный, могучий.
Теперь он перестал любить всякий дождь, особенно такой, без начала и конца, зарядивший еще в начале августа, на батюшку Серафима, и оканчивающийся в ноябре, а то и в декабре. Сразу переходящий в снег и двадцатиградусный мороз. Бывало и такое.
Фёдор взял несколько листов бумаги, сколотых степлером, и направился в красный угол. Зажёг лампадку, положил в тарелочку кусочек ладана, зажёг три свечи на подсвечнике, подошел к аналою, положил на него распечатки.
– Во имя Отца, – перекрестился, упал на колени, встал.
– Во имя Сына, – перекрестился, упал на колени, встал.
– Во имя Святага Духа, – перекрестился, упал на колени, встал.
– Господи, Благослови, начал предначинательные…
Акафист давался легко, мысли не разбегались в стороны, как ранее, каждое слово выверено и неторопливо. Дочитав и свершив отпуст, Фёдор положил в лампадку еще частичку ладана и опустился на колени: Святый праведный воин Феодор Ушаков, моли Бога о спасении Земли Русской…
Но на душе не стало ещё легче. Стало тяжелее. Как будто после чтения акафиста из него был вытащен скрепливающий штырь, и он, подобно детской игрушке, подобно пирамидке стал расползаться на составляющие колечки: красное, жёлтое, зелёное, синее. Красное – как я первый раз убил человека. Двух девушек. Жёлтое – второй раз, старика. Зелёное, синее, и другие, другие. Приднестровье, Абхазия, Босния, Косово, Кавказ, Новороссия, Украина.
Фёдор стоял на коленях, облокотившись локтями о скамью: – Господи, помилуй мя грешного.
По улице, надсадно рыча, прополз трактор. Дрова.
Фёдор смотрел на икону адмирала: – Святый праведный отче, а был ли в этом смысл, ведь Господь призвал нас любить друг друга. Почему же мы убиваем, вместо того, чтобы предоставить возмездие Господу. Почему?
Он не мог найти ту связующую его поступков с необходимостью их совершать. Склонить голову перед злом? Он склонял, но зло воспринимало его смирение как слабость, и становилось ещё хуже. Оно наглело, и, распоясавшись, пыталось стать абсолютом, решающим судьбы остальных. Но и это ещё не самое страшное. Самое страшное, когда злу не нужны твои деньги, вещи, и даже твоя жизнь. Оно не хочет тебя просто убить, оно хочет тебя мучить, заставить тебя кричать, и в безпомощной мольбе просить хотя бы просто убить.
Фёдор видел, как в Боснии выли от горя мужики, когда видели своих жён и дочерей со вскрытыми животами, с кишками, развешенными по забору. Как сходили с ума эти взрослые дядьки, и с безумными глазами начинали смеяться и танцевать. Он видел десяти-двенадцати летних девчонок, команду гимнасток, чей автобус попал на Донбассе в руки нациков, и не мог забыть их глаза. Тоскливые и грустные, как у собаки. Узнав, что те с ними делали, его отряд перестал брать нациков в плен. Он много, что видел, и не мог понять: – Как человек, создание Божие, может творить такое? И могло ли что-то где-то пойти не так, по-другому?
– Могло ли всё пойти по-другому, в чём наш грех? – спрашивал он себя. Грех абортов – убиения своих детишек, или грех цареубийства? Или грех отпадения от Веры? Когда? В семнадцатом? Или за триста лет до того? Что есть истина? Где она?
Умом Фёдор понимал, что любая война, любая революция выносит нечисть на поверхность, делает её законной, даёт ей власть и возможность творит мучения. И да, действительно, – всё абсолютно законно, как сейчас модно говорить – легитимно. Но Господи, почему? В чём вина грудного ребенка, что он натворил, что должны были натворить его предки, что его варят в кипятке, или разбивают голову об стену? И почему не отвечает он сам, его предок. А отвечает он, невинный и беззащитный? Ответов не было. Про себя Фёдор решил, что он воюет с одной целью, защитить тех, кто не может себя защитить. Но это было раньше. А теперь ему было больно за всё содеянное. Контузия изменила его не только внешне…
Свечи догорели, в комнате стало много темнее. Иконы обрели новый лик. И святые грозно смотрели на распростёртого пред ними человека. Тот творил земные поклоны. Раз, другой, третий. Сотый, двухсотый, трехсотый.
– Господи помилуй.
Фёдор поднялся с колен, присел на топчан. Задумался. Эх, если бы всё с начала, с первого класса. Как много можно было бы изменить. Свою жизнь. Жизнь тех девчонок, что обманул и бросил, жизнь тех парней, что погибли в Афгане, Чечне, Украине. Жизнь моей Родины, может даже…
Фёдор прервался. Горечь лет, прожитых, как ему сейчас казалось, бездарно и никчемно, стучалась в его рассудок. Её тень кружила вкруг него, сгущаясь в неведомые фигуры, распадаясь и сплетаясь в новые.
Он гнал её, но она обходила его ум по кругу, возникала с другой стороны и вкрадчиво шептала: – Феодор. Пойдём со мною. Я покажу тебе все богатства вселенной. Я дам тебе новую жизнь. Хочешь, ты проживешь ещё сто лет? Родившись сначала, хочешь? Поклонись мне и всё изменится, ты опять будешь красив, молод и богат. Женщины всего мира будут смотреть на тебя, и ты сможешь выбрать любую, какую захочешь, а хочешь ты выберешь их две, пять, десять? Хочешь? Ты будешь воителем мира, ты посрамишь своей славой полководцев всех времен и народов, и они даже в гробу будут завидовать тебе. Хочешь? Пойдём со мною.
Фёдор, пытаясь прогнать морок, перекрестился, зашептал девяностый псалом. Глупые, тщетные мечты. Жизнь дается человеку один раз, к чему это. Молодые могут что-то изменить, но что можем изменить мы, старичьё. Жизнь просочилась сквозь пальцы подобно сыпучему песку, и вот уходят последние её глотки, а он и не хочет ничего менять. И не может, и не хочет. Или все-таки хочет, да не может?
Фёдор не заметил, как его мысли стали невесомыми, он опустился опять на колени, опять положил локти и голову на скамью. Он не молился, он просто лежал. Мысли, совершив очередной виток, ослабли, превратились в лёгкую дымку, голова очистилась, опустела. Ничто не замутняло его рассудок, наступила полная чистота, исчезли все помыслы, исчезли желания, рассуждения, мнения. Исчезло всё, исчез и сам Фёдор, вместо него как будто появился другой, и он, и не он. А он, настоящий, смотрел на себя со стороны, немного приподнявшись над телом…
– Феодор? – голос спрашивающего был тих и размерен.
Фёдор сжался в один размер, в одну ячейку, в одну оболочку. Голос пролетел сквозь него с головы до пят, словно огромной силы неведомый дух просканировал его, словно огромной силы рентген просветил его, словно большой луч, пронзил его, осветив все закоулки его тела, его души, его духа. Он испугался, он потерял дар речи, он не мог шевельнуться, не мог что-то сказать, не мог даже что-то подумать. Он замер, спрятавшись в самом дальнем уголке своего сознания. Спрятался и затих. Он испугался. Первый раз в жизни он испугался именно так.
Свет, неведомый свет, не имеющий цвета, всепроникающий и всесильный разлился внутри него, нашёл его и легонько встряхнул: – И тебе не стыдно, Феодор? Ты же воин.
И Федору стало стыдно, он встал: – Да святый праведный, прости.
– Ты действительно этого хочешь?
– Но как это возможно. Время необратимо.
– Времени нет, оно придумка Бога.
– Как в песне? Его нам грешным не понять?
– Именно.
– Я буду помнить всё?
– Ты будешь помнить всё.
– Когда?
– Сейчас.
– Я готов.
– Всё в равновесии. Найди ту, которая пойдёт с тобой.
– Она тоже будет помнить всё?
– Только ты. Но ты можешь ей там рассказать.
Федор задумался на мгновение: – Да, я нашел её. Наверное.
– Хорошо, думай о ней, она придёт. Убеди её, возьмитесь за руки, помолитесь, выразите своё согласие.
– А потом, что будет потом, когда мы опять доживем до этих лет?
– Потом вы вернётесь сюда. Это как идти к одной цели разными путями. Вы вернётесь в этот же день, на это же место.
– Я не знаю, как благодарить.
