Напротив него, присев на столешницу раковины, с суровым взглядом скрестив руки на груди, стоял Радзинский. Рядом с раковиной – залитый йогуртом ботинок.
– Серьезно? – протянул Алекс после паузы. Ситуация была ему скорее крайне неприятна, чем злила.
– Ты о чем? – не очень элегантно изобразил непонимание напуганный до чертиков Мишаня.
– Ты зачем это сделал, лепрекон?
– Ты о чем?
Мишаня впервые в жизни почувствовал, как его тело начинает видимо трястись от страха. Только вот страха чего – боли или унижения, – он понять не мог. Уж не разоблачения – точно.
– Ты же понимаешь, что тебе придется все это вымыть, – процедил Алекс, сверля глазами младшеклассника.
– Нет, я не понимаю! – услышал Мишаня впечатливший его самого вызов в собственном голосе. – Почему мне придется?
– Это не ты сделал?
– Ты видел, как я это делаю?! – лишь выкрикнув эти слова, Мишаня понял, что перегнул палку.
Алекс сокрушенно покачал головой. Он очевидно начал терять самообладание.
– Мой, говорят… – тихо почти прорычал он.
– Нет! – Мишане зачем-то подумалось, что будь он сейчас быком, то глаза его наверняка налились бы кровью.
– Я сказал, мой!
– Нет!
Алекс не выдержал. Одним ловким движением крепкая рука схватила Мишаню за грудки, и тут же сначала одна щека потом другая загорелись от двух хлестких ударов ладонью. Слезы брызнули сами собой, и страх отправил в нокаут набравшую обороты смелость. Никогда прежде Мишаню не били.
Все силы пустив на то, чтобы подавить рыдания и все равно как будто со стороны слыша собственные всхлипы, Мишаня под тяжелым взглядом Алекса встал у раковины и начал смывать белую жижу с ботинка.
Несколько минут Алекс молча наблюдал за его работой а потом опять спросил:
– Зачем ты это сделал? – голос его звучал очень серьезно, но совсем спокойно, даже мягко.
– За друга отомстил.
– Придурки… – презрительно усмехнулся Алекс.
Этот плачущий тощий мальчишка, расплескивающий лужи воды вокруг себя, эти трясущиеся руки, держащие его ботинок, всхлипы, разносящиеся эхом по тишине пустого туалета. Алексу стало противно. Работа кое-как сделана, пора заканчивать с актом возмездия, пока дело не переросло в психотравму пятиклассника на всю оставшуюся жизнь.
Выхватив свой ботинок, Алекс нагнулся к лицу Мишани и прошелестел:
– Подойди еще раз к моим вещам, и я утоплю тебя в этой раковине. Понятно?
Тот испуганно закивал головой в знак согласия.
Алекс часто спрашивал себя потом, зачем он это сделал. Из злости ли на себя (ну точно не на ревущего малолетку), а может на ситуацию в целом, но он почему-то предпочел не обойти мальчишку, направляясь к выходу, а оттолкнуть его с дороги.
Неловко поскользнувшись на налитой им самим луже, Мишаня неуклюже полетел на пол, с размаху свалился на спину и на полной скорости угодил головой в кафель. Ему почудилось, что он услышал хруст, потом все загудело, но внутри, а не снаружи. Подкатила тошнота, но тут же отступила.
– Ты в порядке? – услышал он издалека голос Алекса.
– Да… – стены, было поплывшие со своих мест, встали на место. Гул исчез, осталась только боль, – да, в порядке…
Алекс вновь покачал головой, вздохнул и вышел из туалета.
Мишаня медленно сел. Боль отступала, наступала обида. Опять захотелось плакать. Разревелся в голос. Ревел, ревел. Так и сидел на полу в туалете, пока не отпустило. Потом умылся, подождал немного, чтобы спала краснота с лица и побрел прочь из ненавистного теперь на всю оставшуюся жизнь туалета.
Вернувшись в класс в абсолютно мокрых штанах, пятиклассник сразу же удостоился вполне резонного вопроса Аллы Владимировны, оглядевшей его недоуменным взглядом.
– И что, позволь спросить, с тобой случилось, Михаил?
– Кто-то налил лужу в туалете… Я поскользнулся и упал.
– Иди на свое место, Краевский, мы уже и не чаяли дождаться тебя до конца урока.
Под смешки и перешептывания однокашников, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, Мишаня угрюмо отправился на свое место.
***
Вера уже в который раз смотрела на часы. В голове крутились всё новые и новые аргументы для речи, что готовилась на случай, если супруг потерпел в издательстве фиаско. Нет, полного провала, конечно, быть не должно. Издательство само пригласило его на встречу. Но Никита такой гордый, а в рукопись вложено столько души и пота. Он жил своим дебютным романом больше трех лет. Вера прекрасно понимала, что несмотря на дюжину уже полученных отказов, ее работавший сам не первый год в издательском мире муж не отдаст свое детище за бесценок. Самолюбивый нрав не позволит. А меж тем, с первой пробой пера, возможно, это именно то, что стоило бы сделать. Советовать Никите что-либо было нелегко. Он неизменно избегал споров, почти никогда не выходил из себя (многие даже принимали его выдержку за равнодушие), но с завидной последовательностью всегда поступал так и только так, как считал нужным. Большинство женщин увидели бы в подобной самостоятельности принятий решений вызов. И немедленно приступили бы к самоутверждению через попытки доказать значимость влияния собственного мнения на мужа. Но Вера видела в этом силу. Силу, которая ее очаровывала. Силу, которая, даже когда супруг действовал в разрез с ее умозаключениями, давала Вере детское ощущение защищенности под теплым могучим орлиным крылом. Бесценное ощущение.
На лестничной клетке послышались шаги, ключ повернулся в замке, дверь отворилась. Перед поспешившей в коридор Верой появился Никита.
Выдержав несколько секунд театральной паузы с ничего не выражавшим лицом, Краевский медленно вытащил из-за спины руку, в которой красовалась бутылка Moёt & Chandon. В ответ на игривую, вопросительную улыбку жены он тихо произнес, смакуя каждое слово:
– Десять тысяч экземпляров.
Обычно сдержанная Вера взвизгнула не хуже малолетней поклонницы, увидевшей кумира, и бросилась Никите на шею.
– Семь процентов от каждой проданной книги, – добавил он, пока жена радостно зацеловывала его лицо, а потом прошептал ей в ухо причитающийся к процентам гонорар. После этого поведение супруги от повадок юных одержимых барышень уже ничем не отличалось вовсе.
– Поедем отмечать? – радостно спросила она, выпуская наконец мужа из объятий.
– Конечно, поедем. Где Мишаня?
Вера вдруг стала серьезной.
– Тебе стоит с ним поговорить. Мне кажется, что-то случилось в школе.
– А кажется тебе так потому что…?
– А кажется мне так, потому что у него все штаны были мокрые, он, видите ли, упал. Весь обед промолчал. И сидит у себя в комнате с самого обеда, у него, видите ли, уроков много.
– Так. Ты иди облачайся во что-нибудь красивое, а я пока узнаю, что там стряслось.
Когда Никита вошел в комнату сына, тот, сгорбившись в не совсем естественной позе, действительно, что-то старательно выводил в тетради.
– Привет, пап! Как прошел твой важный день? – улыбнулся Мишаня, повернувшись к отцу. Наигранная непринужденность тона была очевидна.
– Скажем так… Нам есть, что отметить, – мягко ответил Никита, сел на кровать и продолжил, – мама говорит, что ты был очень тихим после школы, и твоя одежда была мокрой.
Мишаня поджал губы. Резкое желание разреветься забурлило в горле. Чтобы его подавить, пришлось, прежде чем сказать хоть слово, изо всех сил стиснуть челюсти. От глаз Никиты это не ускользнуло, его лицо стало совсем серьезным. Пауза затянулась, надо было что-то говорить. Врать отцу Мишаня никогда в жизни даже не пытался, тот ни разу не обманывал его доверие и не подводил. Держать историю в себе мочи не было, рассказывать о собственном позоре кому-то еще, было немыслимо. Мишаня набрал в грудь воздух и тихо начал:
– Помнишь, ты говорил, что за глупость почти всегда приходится платить унижением?
– Подрался?
– Не совсем…
Никита встал с кровати, закрыл оставленную им приоткрытой дверь в детскую и повернулся к сыну:
– Рассказывай.
И Мишаня рассказал. Честно и ничего не скрывая. Когда через двадцать минут в дверь постучала Вера, разговор, а вместе с ним и подробное описание собственных чувств о произошедшем были закончены.
– Уважаемые господа, – раздался кокетливый голос из-за двери, – позвольте напомнить вам, что настоящие джентльмены никогда не станут заставлять ждать даму, которую они пригласили на ужин.
– Еще мгновение, и мы к вашим услугам, мадам! – улыбнулся Никита.
Он сидел на кровати, Мишаня напротив. Ни разу не перебив рассказ, отец выдержал паузу, а потом серьезно, но тихо и по-дружески проговорил:
– В лужу на полу туалета тебя привела алчность и трусость, дружок.
– Но я… – попытался возразить Мишаня, но отец все так же спокойно его осек.
– Сначала ты поплатился унижением за алчность. Тоже проявление глупости, конечно. Те, кто ставят желания выше принципов, рано или поздно дорого за это платят. Таков мирской закон.
Никита опять сделал паузу. Он рассматривал лицо сына, а тот, похоже, понимал, что возразить нечего.
– Ты сделал то, что изначально сам считал неправильным, из-за своей корысти, а потом проявил малодушие и не признал этого перед лицом наказания.
– Но я… я был…
– Всё в порядке, сынок. Это нормально. Тебе десять, ты еще только учишься жить. Вот, получил отличный урок. Так к этому и относись. Теперь сделай правильные выводы, и можно считать – инцидент исчерпан.
Никита потянулся, встал и направился к двери.
– Он? – кивнул Краевский-старший на пополнившего на полке коллекцию фигурок супергероев металлического красавца в красном латексном костюме.
– Угу…
– Хорош! Ну, зато теперь он уж точно сполна оплачен. Хотя, если бы я был этим…
– Радзинским, – буркнул Мишаня.
– Если бы я был Радзинским, я бы надел этот ботинок тебе на голову, – проговорил Никита, а потом, уже у двери, повернулся к сыну и добавил, – но я рад, что он этого не сделал. Пойдем-ка праздновать, а?
Остаток вечера Краевские провели чудесно. В любимом ресторанчике семейства играла прекрасная живая музыка. Маленькое камерное пространство было наполнено атмосферой праздника и ароматами итальянской кухни. Мишаня как будто больше не переживал о случившемся, Вера с Никитой от души радовались предвкушениям грядущих перемен.
Как по заказу, стоило всем троим закончить с десертами, заиграла любимая песня Веры. Никита тотчас вытащил ее на небольшой дощатый танцпол, где уже танцевали несколько пар. Мишаня с улыбкой до ушей наблюдал за родителями, отбивал ногой ритм, допивал свой горячий шоколад и боролся с неотвратимо надвигающимся желанием спать.
На втором куплете Вера протянула сыну руку и поманила его к себе. Теперь он танцевал с матерью, а Никита занял место за столиком и любовался своей семьей. Чудо как хорошо ему было в этот момент! Вера с грациозной легкостью кружила, ведя в танце Мишку. Тот заплетающимися ногами пытался не отставать, хохоча каждый раз, когда оступался. Как же очаровательна его жена! До чего же умилителен его сын. «Это тот момент, который останется в памяти одним из самых счастливых в жизни навсегда! На редкость она хороша… моя жизнь!» – подумал он.
Мишаня проспал всю дорогу домой, уснул стоило отцу завести автомобиль. Было уже за полночь, когда они наконец припарковались у подъезда. От машины Никита донес сопящего ангела до кровати и оставил в нежных руках жены, которая заботливо раздела и уложила сына спать как подобает.
По возвращении в гостиную Вера увидела зажженные свечи, два бокала, открытую Moёt & Chandon и лукавую улыбку Никиты.
Небо еще не впустило красных тонов, но уже начинало светлеть, намекая на приближение рассвета, когда лишь недавно уснувших Краевских разбудил странный звук. Ритмичный то ли шелест, то ли шорох, сопровождающийся не менее ритмичным глухим постукиванием в стену.
– Что это? – пробормотала Вера.
– Черт его знает… – Никита еще толком даже не понял, что не спит. Вера насторожилась.
– Не из Мишкиной комнаты?
– Лежи, я посмотрю, – вздохнул Никита и выбрался из кровати.
Когда он открыл дверь в детскую, сразу стало понятно, что шелест и стуки, а вместе с ними и странные хлюпающие хрипы, доносились из кровати, но кроме непонятной возни, в темноте разобрать ничего не было возможно.До комнаты сына из спальни было всего три шага. И с каждым из них сознание Никиты все четче прояснялось от предчувствия случившейся беды.
Краевский с силой рванул выключатель. Мишаня лежал на постели в неестественной позе, как будто свалился с крыши многоэтажки. Лицо исказила жуткая гримаса. Один глаз смотрел в сторону, второй закатился куда-то глубоко наверх. Из открытого перекошенного рта стекала слюна и пена. Тело его билось в конвульсиях. Левая нога ерзала коленом по стене, периодически стуча по ней пяткой. Однако ничего, кроме биения собственного сердца, пульс которого он физически ощущал в висках, Никита уже не слышал. Паника до тошноты сжала что-то в груди. В голове бессвязно болтались слова, отказываясь собираться хоть в сколько-нибудь вменяемые фразы. Вырвал Краевского из оцепенения захлебнувшийся в ужасе крик Веры за спиной.
– Скорую! Живо! – рявкнул он на жену, и та, сшибая углы, побежала к телефону.
А дальше все происходящее окончательно превратилось в жутковатое кино, которое Никита наблюдал как будто из-за стекла, окружавшего его аквариума. Эту ночь он запретит себе вспоминать, и эту ночь он никогда не забудет.
Вера не краешке детского компьютерного стула заламывает руки. Глаза прикованы к Мишане, губы сжаты, слезы текут по стиснутым скулам. Хочется сказать ей, чтобы отвела взгляд, но он не может даже открыть рот.
Люди в синих рубахах, казавшиеся гигантами в декорациях из детской мебели на фоне развешанных героев комиксов и детских зарисовок. Они задают какие-то вопросы, он что-то отвечает. Два укола, Мишаня обмякает на носилках, капельница. Скорая, слепя синими огнями, с воем несется за сто двадцать. Он не отстает. Приемный покой. Суета. Носилки с сыном скрываются за стеклянными дверями.
Вера и Никита остаются одни в звенящей тишине. Ни у нее, ни у него нет ни сил, ни мужества эту тишину нарушить.
