Когда музыка явилась вновь, девушка не стала силиться, чтобы выяснить, откуда она, эта музыка. Лишь слушала, а когда мелодия стихла – увидела, как из складки небольшого холма возник чей-то силуэт. Солнечный свет сиял на руках и плечах незнакомца, но остальное его тело скрывалось в папоротниках, и сам он не глядел на девушку, а шел себе прочь, тихонько наигрывая на парной свирели.
Назавтра он все же глянул на девушку. Встал к ней прямо лицом, по пояс в траве. Никогда не видела она лица диковиннее. Взгляд ее чуть не сгинул в нем – так она в него вперилась; он тоже всмотрелся в нее пристально, без выражения. Волосы у него – копна каштановых кудрей, нос маленький, прямой, у крупного рта печально опущенные уголки. Глаза распахнуты и совершенно скорбны, а лоб обширен и бел. От грусти на этих губах и в глазах этих девушка чуть не расплакалась.
Отвертываясь от нее, он улыбнулся – и словно солнцем внезапно озарилось угрюмое место, и исторглись все печали и сумрак. Затем удалился незнакомец мелкими шажками. Уходя, поднес тонкую парную свирель к губам и выдул несколько безмятежных нот.
На следующий день он вновь смотрел ей в глаза, стоя лицом к ней чуть поодаль. Поиграл всего несколько мгновений, порывисто, а затем двинулся к ней. Когда вышел из папоротников, она, перепугавшись, прижала ладони к глазам. Было в незнакомце что-то неведомое – ужасное. Верхняя часть тела прекрасна, а вот нижняя… Девушка не осмеливалась глянуть еще раз. Вскочила бы да помчалась прочь, но побоялась, что он погонится следом, и мысль о такой погоне и неизбежном пленении заледенила ей кровь. Мысль о чем угодно у нас за спиной всегда кошмарна. Топот преследователя хуже убийства, от которого мы бежим, а потому девушка сидела недвижимо и ждала, но ничего не происходило. Наконец она в отчаянии уронила руки. Незнакомец сидел на земле в нескольких шагах поодаль. Глядел не на девушку, а в сторону, на раскинувшиеся холмы. Ноги скрестил – и были они косматы и копытны, как у козла, однако девушка не смотрела на них: лицо его было чудесно, печально, несообразно. Славно смотреть на веселье, а невинные лица радуют нашу душу, но нет такой женщины, что в силах устоять перед грустью или же слабостью, и неотразима для женщины безобразность. Природа женщины устремляется утешать. Таков разум ее. Ничто не возносит ее до того восторга, где самопожертвование беспредельно. Мужчины – отцы не по чутью, а по случайности, тогда как женщины – матери превыше всякой мысли, вне наития, какое есть отец мысли. Материнство, жалость, самопожертвование – таковы чада ее первородной клетки, и даже открытие, что мужчины – паяцы, лгуны и самолюбы, не разлучит женщину с ее свойствами. Смотрела девушка на скорбь этого лица и отказывалась видеть безобразие тела. Зверь, что есть в каждом мужчине, женщиной приукрашен; детскость его, разрушительную его силу, неотделимую от юности и веселья духа, женщина вечно прощает, часто забывает, а нередко ценит и даже лелеет.
Через несколько мигов того молчания он приложил свирель к губам и сыграл краткую печальную мелодию, а следом заговорил с нею странным голосом, что был словно ветер из дальних мест.
– Как звать тебя, Пастушка? – спросил он.
– Кайтилин, Иньин[30 - Иньин – дочь (искаж. ирл.).] Ни Мурраху, – прошептала она.
– Дочь Мурраху, – произнес он. – Я пришел из дальних краев, где холмы высоки. Мужи и девы, что ходят там за стадами, знают меня и любят, ибо я есть Верховный Пастух. Они поют, и пляшут, и радуются, когда я прихожу к ним при свете солнца, но в этой стране почтения мне никто не выказывает. Пастухи разбегаются прочь, заслышав мои свирели на пастбище, девы кричат от страха, когда я танцую для них по лугам. Мне в этой чуждой стране совсем одиноко. Ты тоже, хоть и танцуешь под мои свирели, укрыла лицо и не чтишь меня.
– Я сделаю все, что ты скажешь, если будет оно правильно, – молвила она.
– Незачем делать ничего, если оно правильно, а только если ты того хочешь. «Правильно» – просто слово, «неправильно» – тоже, а солнце сияет утром, и роса выпадает с закатом, не думая об этих словах, лишенных смысла. Пчела летит к цветку и семя выпадает вон – и довольно. Правильно ли так, Пастушка? – оно и неправильно же. Я стремлюсь к тебе так же, как и пчела стремится к цветку, – неправильно! Не приди я к тебе, к кому пошел бы я? Нет ни правильного, ни неправильного, есть только воля богов.
– Я тебя боюсь, – сказала девушка.
– Ты боишься меня, потому что ноги мои косматы, как у козла. Присмотрись к ним как следует, о Дева, и пойми, что они и впрямь ноги зверя, и тогда тебе будет не страшно. Разве не любишь зверей ты? Конечно же, любишь, ибо они томятся по тебе – смиренно или же люто, желают руки твоей у себя на голове, как и я. Не будь я сотворен так, я бы не шел к тебе, потому что в тебе не нуждался б. Мужчина есть бог – и зверь. Головою он рвется к звездам, а ноги его рады траве в полях, и если бросит он зверя, на котором стоит, не останется больше ни мужчины, ни женщины, и бессмертные боги сдуют прочь этот мир, словно дым.
– Я не понимаю, чего ты от меня хочешь, – проговорила девушка.
– Я хочу, чтобы хотела ты меня. Я хочу, чтоб ты позабыла правильное и неправильное, чтобы стала ты счастлива, как все звери, беспечна, как все цветы и все птицы. Чтобы жила до глубин своей сути, а также до ее высей. Воистину есть звезды в вышине, и они лягут венком на твой лоб. Но глубины равны высотам. Чудесно глубоки те глубины, плодотворны нижайшие. Там тоже есть звезды, они ярче тех, что вверху. Имя вершин есть Мудрость, имя глубин есть Любовь. Как же соединиться им и плодиться, если не нырнешь глубоко и бесстрашно? Мудрость есть дух и крылья духа, Любовь же – косматый зверь, что идет на глубину. Отважно ныряет он, ниже мысли, за грань Мудрости, чтобы взмыть вновь – настолько же выше них, насколько ниже сперва низошел он. Мудрость праведна и чиста, Любовь нечиста и свята. Я пою о звере и сошествии – о великой нечистоте, что очищает себя огнем, – о мысли, что рождена не по мерке, во льду или же в голове, но в ногах, и горячей крови, и биении ярости. Не на Солнце сокрыт Венец Жизни: хитрые боги запрятали его глубоко, там, где задумчивым не найти, где не найти добродетельным – лишь Веселым, лишь Бесшабашным, Беспечным Ныряльщикам: вот кто добудет Венец для премудрых и изумит их. При свете все видно – и как же нам ценить то, что легко рассмотреть? Но то драгоценное, что сокрыто, будет нам лишь дороже для поисков – украсится нашей печалью, облагородится нашим томлением. Идем же со мной, Пастушка, в поля, будем там беззаботны и счастливы и предоставим мысли найти нас, когда сумеет, ибо в этом обязанность мысли, и ей больше охота нас отыскать, чем нам – обнаружиться.
И встала Кайтилин Ни Мурраху, и пошла с ним в поля, и не от любви она с ним пошла, не потому, что слова были ей понятны, а лишь потому, что был наг он и не устыдился.
Глава VII
Как раз насчет своей дочери Михал Мак Мурраху и пришел навестить Философа. Он не знал, что с нею сталось, и советчику своему выложить мог мало что.
Оставил Тощую Женщину из Иниш Маграта нюхать табак под сосной и отправился в дом.
– С Богом вам всем тут, – сказал он, входя.
– И тебе с Богом, Михал Мак Мурраху, – молвил Философ.
– В большой беде я нынче, достопочтенный, – сказал Михал, – и если дашь мне совет, я тебе останусь крупно должен.
– Дам его тебе, – отозвался Философ.
– Никто лучше тебя, достопочтенный, – и никаких тебе хлопот к тому же. Могучий совет ты дал насчет стиральной доски, и не явился я тебя благодарить побыстрее не потому, что не желал приходить, а оттого, что ни рукой ни ногой двинуть не мог через этот вот прострел лютый, какой наслали на меня лепреконы Горт на Клока Моры, чтоб им пусто было веки вечные; так скрутило, что от одного взгляда на меня косоглазие открылось бы, а боль, какую терпел я, тебя потрясла бы.
– Не потрясла бы, – сказал Философ.
– Да и ладно, – проговорил Михал. – Пришел я вот чего: из-за юной дочери моей Кайтилин. Ни слуху ни духу от нее нет уже три дня. Жена моя сказала сперва, что это дивные забрали Кайтилин, а затем сказала, что ушла она за каким-то странником с музыкальным инструментом, а потом – что, может, лежит девонька мертвая на дне канавы, глаза распахнуты, смотрит, не мигая, на луну в ночи и на солнце днем, пока воро?ны ее не найдут.
Философ пододвинул стул поближе к Михалу.
– Дочери, – произнес он, – причина тревог их родителям с тех самых пор, как были дочери сии учреждены. Взбалмошность женского темперамента очень видна у тех, кто не достиг лет, что научают, как скрывать огрехи и слабости, а следовательно, неблагоразумие прет из юной девицы, подобно ветвям из куста.
– Кто станет отрицать это… – проговорил Михал.
– Дети женского пола, однако, наделены особым расположением природы. Производятся они в поразительном избытке по сравнению с детьми пола мужского, и их, соответственно, можно считать главенствующими над детенышами-самцами; однако хорошо доказанное правило, что меньшинству править большинством, освобождает наш ум от страха, какой в противном случае оказался бы невыносим.
– Что правда, то правда, – сказал Михал. – Замечал ли ты, достопочтенный, что в помете щенков…
– Не замечал, – молвил Философ. – Кое-какие ремесла и мастерства, что любопытно отметить, зачастую передаются от матерей к дочерям. Профессия царствования среди пчел и муравьев всегда женская, трактирщицкое дело тоже наследуется по прялочной линии. Ты замечал наверняка, что у всякого трактирщика найдется три дочери-чаровницы. При отсутствии этих знаков нам стоит взирать на выпивку у такого хозяина искоса – догадаемся мы, что в браге будет недолжная доля воды, ибо если первородство у него недоброе, как уцелеть его честности?
– Мудрая голова потребна, чтобы ответить на этот вопрос, – отозвался Михал.
– Не потребна, – произнес Философ. – Во всей природе женские особи стремятся к многобрачию.
– Если, – сказал Михал, – несчастная дочь моя и впрямь лежит в какой-нибудь канаве…
– Неважно, – проговорил Философ. – Многие племена брались положить какие-то пределы приросту женского поголовья. Некоторые народности Ориента наделяют божественными званиями крокодилов, змей и тигров джунглевых – и излишек дочерей скармливают им. Также и в Китае подобные жертвоприношения отстаивают как почтенный экономический обычай. Но, говоря шире, если дочерей необходимо сократить, я предпочитаю твой метод – недосчитываться их; это лучше, нежели религиозно-истерические компромиссы Ориента.
– Слово даю, достопочтенный, – сказал Михал, – что не соображаю нисколько, о чем ты толкуешь.
– Это, – молвил Философ, – можно объяснить трояко: во-первых, недостатком умственной связности, сиречь ущербностью внимания; во-вторых, местными особенностями обустройства черепа или, вероятно, поверхностным, а не, наоборот, глубоким мозговым извивом; в-третьих же…
– А слыхал ли ты, – сказал Михал, – о человеке, которому ружейным выстрелом стесало скальп, и ему на макушку пришили донышко жестяной тарелки – так, что стало слышно, как у него там внутри мозги тикают, на весь белый свет – все равно что какие-нибудь часы «Уотербери»?[31 - Имеется в виду американская часовая компания «Waterbury Clock» (осн. 1854), в то время – один из крупнейших в стране производителей часовых механизмов.]
– Не слыхал, – отрезал Философ. – В-третьих же, возможно…
– Это дочка моя, Кайтилин, достопочтенный, – смиренно произнес Михал. – Возможно, лежит она в канаве, и вороны выклевывают ей очи.
– От чего она умерла? – спросил Философ.
– Моя жена сказала одно: дочка, может статься, мертва, а может, ее забрали дивные, а может, подалась она следом за странником, при котором был музыкальный инструмент. Жена моя сказала, что инструмент тот – гармошка, сам же я думаю, что свирель.
– Кем он был – странник?
– Я его не видал, – произнес Михал, – но как-то раз поднялся на пару взгорков по холму и услыхал, как он играет: тоненькая такая музыка, писклявая, как жестяная дудочка[32 - Жестяная дудочка – так наз. tin whistle (в русскоязычных источниках встречается и «вистл», и «тинвистл»), простая двухоктавная флейта, широко используемая в народной музыке Ирландии, Шотландии, Англии.]. Всюду искал я того человека по округе, но его ни слуху уже, ни духу.
– Э? – переспросил Философ.
– Всюду искал я… – повторил Михал.
– Я понял, – сказал Философ. – Ты на коз своих не смотрел ли, часом?
– Так деваться некуда было, а как же, – ответил Михал.
– Что они делали? – увлеченно уточнил Философ.
– Проказничали друг с дружкой по всему полю, вставали на задние ноги и такие выкидывали коленца, что я хохотал, покуда живот у меня не разболелся от их плясок.
– Это очень интересно, – сказал Философ.
– Интересно, говоришь? – спросил Михал.
– Говорю, – подтвердил Философ, – и по этой причине – большинство племен в этом мире в то или иное время…
– Это дочурка моя, Кайтилин, достопочтенный, – проговорил Михал.
– Я ею и занимаюсь, – молвил Философ.
– Благодарю тебя сердечно, – отозвался Михал.
Философ продолжил…
– К большинству племен в этом мире в то или иное время наведывалось божество, чье звание – Великий Бог Пан, однако о его посещениях Ирландии никаких записей не существует и в исторические времена, что совершенно точно, не ступала нога его на эти берега. Жил он премногие годы в Египте, Персии и Греции, и пусть империя его предположительно вселенская, повсеместность эта спорная – и прежде так было, и будет впредь. Тем не менее, сколь жестко ни пресекали бы его власть, никогда не останется он без царства, в коем полномочия его радостно и ревностно утверждаются.
– Не из старых ли он богов, достопочтенный? – спросил Михал.
– Из старых, – подтвердил Философ, – и приход его не предвещает этим краям ничего доброго. Догадываешься ли ты, с чего ему похищать твою дочь?
– Ни малейшего представления.
– Красива ли дочь твоя?
– Не мог бы сказать, поскольку никогда не водилось у меня мысли смотреть на нее так. Но доярка она хорошая – и сильна, как мужчина. Мешок муки берет под мышку проворнее моего, однако существо при этом робкое.
– Какой ни была бы причина, я убежден, что девушка – у него, и склонен думать, что навели его лепреконы Горта. Известно ли тебе, что они враждуют с тобой с тех пор, как погибла их птица?
– Вряд ли забуду – день и ночь терзают они меня муками.
– Не сомневайся, – сказал Философ, – уж где-где найдется то существо, так в Горт на Клока Море: иноземец он, куда же ему податься, если не направят его, а лепреконы знают всякую ямку и угол в этих местах с незапамятных времен. Я б сам сходил да побеседовал с ним, однако ничего хорошего из этого не получилось бы, – не будет никакого прока, и если ты туда отправишься. У того божества есть власть над всеми взрослыми людьми, а потому они либо напиваются допьяна, либо влюбляются в каждого встречного, да бедокурят и творят всякие непотребства, о каких я б не хотел тебе рассказывать. Подобраться к нему близко способны лишь малые дети, потому что не властен он над ними, покуда не дорастут они до возраста чувственности, вот тогда-то становится он им повелителем, как и всем прочим. Я отправлю к нему с весточкой двоих своих детей, скажу: если не поступит он подобающе – не оставит девушку в покое и не вернется в свои родные края, – мы пошлем за Энгусом Огом.
– Он-то с ним расправится, думаю.
– Вполне может – но вместе с тем способен забрать девушку себе.
– Ну по мне уж пусть он берет ее себе, чем тот, ибо он-то из наших, как ни крути, а бес знакомый лучше беса неведомого.
– Энгус Ог – бог, – сурово произнес Философ.
– Это мне известно, достопочтенный, – отозвался Михал, – это я просто так говорю. Но как твоя честь доберется до Энгуса? Слыхал я, что не видать его было сотню лет – если не считать той единственной ночи, когда полчаса проболтал он с кем-то с Килмашога[33 - Килмашог – искаж. от ирл. Chill Mochiоg (полное название топонима Sliabh Chill Mochiоg, гора Св. Мохёг, есть и другие версии происхождения названия), одна из вершин Дублинских гор.].
– Я найду его совершенно точно, – сказал Философ.
– Ручаюсь – найдешь, – рьяно подтвердил Михал, вставая. – Многая лета и крепкого здоровья тебе, достопочтенный, – добавил он и собрался восвояси.
Философ прикурил трубку.
– Живем мы столько, сколько позволено нам, – сказал он, – а здоровья нам отпущено столько, сколько мы заслужили. Твои слова воплощают воззрение на смерть, отличное от философского. Мы обязаны соглашаться со всеми логическими выкладками. Слияние противоположностей есть завершенность. Жизнь устремляется к смерти как к своей цели, и нам полагается двигаться к той следующей части нашего опыта либо беззаботно – как к чему-то обязательному, либо с добротным искренним любопытством – как к чему-то возможному.
– Не очень-то много потехи у мертвого, достопочтенный, – проговорил Михал.
– Каким образом тебе это известно? – спросил Философ.
– Да уж достаточным, – ответил Михал.
Глава VIII
Сиганув в нору у основания дерева, дети заскользили вниз по темному узкому скату, и тот довольно мягко спустил их в помещеньице. Находилось оно прямо под деревом, и с большим бережением ни один корень древесный не был потревожен – они тянулись там и сям через всю комнатку, страннейше перекрещиваясь и перекручиваясь. Пробираться здесь можно было, постоянно обходя и перепрыгивая их, а также пригибаясь. Некоторые корни очень удобно свились в низенькие сиденья и узкие неровные столики, а внизу все они устремлялись в пол и прочь – туда, куда призывали их дела. По сравнению с прозрачным светом снаружи здесь детям показалось очень темно, а потому несколько минут они не видели совсем ничего, но чуть погодя глаза у них привыкли к полумраку и все стало можно разобрать довольно хорошо. Первым делом разглядели они шестерых коротышек, сидевших на низких корнях. Все они были облачены в облегающие зеленые наряды и кожаные фартуки, а на головах у них красовались высокие зеленые шляпы и качались при каждом движении их хозяев. Все увлеченно тачали обувь. Один натягивал коленкой дратву, другой отмачивал в ведре с водой куски кожи, третий полировал подъем башмака обломком изогнутой кости, четвертый обтесывал каблук коротким ножом с широким лезвием, а пятый заколачивал в подметку деревянные шпильки. Все шпильки он зажимал во рту, что придавало ему веселый щекастый вид, а когда потребна была шпилька, он сплевывал ее себе в ладонь и дважды стукал по шпильке молотком, а затем выдувал изо рта следующую, и всякий раз удавалось ему выдуть шпильку нужным концом вверх – и никогда больше двух раз он по ней не бил. Наблюдать за таким умельцем – одно удовольствие.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=51645250&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
«…стоит в сомненье, не зная, в какую» – Овидий, парафраз стихов 3–4 книги V, «Фасты», пер. Ф. Петровского. КНИГА I
2
