В часе-полутора ходьбы действительно была берлога, на которую мы с Лешиком и Славой наткнулись пару дней назад. Переночевали там, отпуская шуточки о своих прошлых жизнях, кто кем был. Сидишь, пьешь самогрейный кофе, наслаждаешься скупым недолгим уютом, и будто на самом деле вспоминаешь, как бродил сто лет назад по этим лесам бурым хозяином леса.
– Родион, а ты знаешь, что медведь на зиму себе задницу залепляет землей, чтобы паразиты не залазили? – спросил я.
Родион вновь кинул взгляд, оценил мою невинность, и произнес:
– Не знаю.
– Как это не знаешь? – удивился я, – Я ведь только что тебе об этом сказал!
Родион не рассмеялся.
– Извини, – сказал я, – В голове что-то… В пяти-шести километрах отсюда на самом деле бывшая берлога, вполне приличная яма в земле, или там окопы были еще в Отечественную. Мы с пацанами раскопали немного, расширили, ночевали недавно там. Можно твои капсулы прикопать, никто не увидит. Никто там не ходит, Родион. Война.
Былую дурашливость как ветром сдуло, и, самое приятное, никакого тебе отходняка. Я всегда знал, что наличие практических дел приводит в чувство. У нас в голову раненые в себя приходили, хватались за пулемет, когда на самом деле надо было.
– Господи, как все коряво выходит, – сказал Родион, – Хотел ведь как лучше. Если спалюсь, то все сорвется… так много сорвется, понимаешь? Столько лет, столько стараний – и все медведю под хвост. Вот же дурак.
И никакого мата, никаких чертыханий, одна лишь печаль в голосе. Никаких тебе рыданий, стенаний и битья головой о переборку. Сижу, наслаждаюсь общением с интеллигентным человеком.
– Мой отец говорил, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти, – сказал я, – Не понимаю, о чем ты говоришь, но вижу, что у тебя на самом деле цейтнот.
Родион покрутил ступнями, словно разминаясь перед тем, как натянуть ласты.
– Эй, – позвал я, – Нам не в аквариум, нам в берлогу.
– Что? – не понял Родион, – А-а, шутишь, да… Легко тебе, Интеллигент. На войне все шутниками становятся, да? Иногда жалею, что… Впрочем, у каждого своя война.
– Нам еще медведя выгонять, – сказал я, – Может, тогда и повоюешь.
Мое слово иногда лечит, это я уже понял. Не столько само слово, как спокойствие и уверенность в голосе. В прежние революционные времена мне бы в комиссары пойти, воодушевлять рабочий класс на разбор булыжника с мостовых.
Родион хлопнул себя по коленям ладонями, и я подумал, что это на самом деле мой жест, ну да ничего, я уже и так Родиону простил многое. Например, он меня Димой назвал.
Оттолкнувшись ногой, Родион крутанул свое кресло, и оказался ко мне спиной, а к пульту лицом. Пальцы Родиона заиграли кнопками и рычажками, но я не стал любоваться его игрой. У каждого своя партитура.
Я откинулся в кресле, благодарно вспомнив его создателей, потому что было удобно, в меру мягко, и очень тепло там, где задница и спина. Кресло, оно ведь и предназначено для этих двух важных частей, а подлокотники это так, дополнительные удобства вне рамок технического задания и бюджета.
Когда летабла тронулась с места, я уже почти спал.
Глава 5. Сам такой.
Космический корабль инопланетян улетел. Конечно, это был космический корабль, хоть Родион и называл его «модулем». Слишком много неземного, не нашего, было там, даже сам Родион был не наш.
С другой стороны, это был не корабль. Это была дырка в небе, обрамленная металлом и стеклом. Ни движков с дюзами, ни крыльев, ни лазерных пушек. Кстати, насчет движков: меня всегда забавляло, что в фантастических фильмах корабли летят по космосу с работающими двигателями – синее пламя из кормовых дюз на весь экран, впечатлений зрительских ради и уютного вечера на диване для.
Зачем такое в космосе, непонятно. В космосе двигатель нужен только для разгона, а потом корабль летит сам. Ну да ладно, иногда в кино и звук раздается в космосе, и звезды бабахают.
Модуль в небе пропал, но я еще не пришел в себя. Это был тот самый момент, когда ты уже настолько пришел в себя, что понимаешь, что ты не совсем в себе, но ты еще не настолько в себе, чтобы вести себя так, будто ты в себе полностью. Осознанности хватает лишь для того, чтобы позаботиться о своей безопасности. Я накидал лапника на берлогу, забрался внутрь, пару веток швырнув в сторону прохода. Жутко хотелось спать, просто жутко. Просто страшно было от того, что засну на ходу… на ползу, точнее, я ведь по берлоге полз, а не шел… и не успею накрыть себя одеялом.
Я все-таки герой, это факт: спокойно улегся между двух ящиков, стало снова тепло, как в том кресле… каком еще кресле, Интеллигент, не было никакого кресла.
Сон снится мне странный. Будто я умер, пришел к Богу, а он мне и говорит:
– Извини, брат Интеллигент, но тебе в ад.
– Почему? – возмущаюсь, – Я ведь в тебя верил! Что за хрень, знаете ли: веришь в Него, веришь, а потом тебя в ад!
– А ты в Меня не очень честно верил, – грустно говорит Бог, – Ты в Меня верил, потому что попы вам наобещали, что будет ад. А ты многих людей не любил. Отца своего ты на самом деле не любил. Когда он тебя наказывал, ты хотел, чтобы он попал в ад. И ты в Меня верил, потому что тебе от Меня что-то было нужно.
– Ад? – уточняю я, – Мне от Тебя был нужен ад? Да я хоть сейчас позабуду, как отец себя по коленям хлопал, хочешь?
– Не хочу, – грустно ответил Бог, – Хлопай дальше, пожалуйста.
Вот какой я был развитый мальчик: такой маленький, а уже верил в ад. Неудивительно, что стал интеллигентом, когда подрос.
Плохой сон, весь берложий уют испоганил. Наверняка сейчас проснусь в дурном настроении.
Отворил глаза, как ставни, но свет в голову не проник. Темно. Похлопал себя по коленям – ноги целы? Целы. И руки тоже целы, я же ими хлопал. Уже хорошо, что так много от меня уцелело. Когда по вашему блиндажу долбают от души… интересно, а у них есть душа, у тех, что долбают? Стоп, Интеллигент, суши весла. Начнешь сейчас философствовать не в то время и не в том месте.
Я сел на попу, протянул к голове руки, протер глаза. От моих рук пахло землей, будто они копали окоп целый вечер, и впитали накопанное, как мудрость. Я потянул носом, специально понюхал руки – так вот как ты пахнешь, мудрость.
Сыростью, грязью, холодом. Неуютная какая-то сегодня мудрость, однако. Уж кому какая досталась, Интеллигент: твоя между книгами и землей, не обессудь. То туда, то сюда, то снова обратно, так и живем. Такая вот у нас философская позиция, и это еще хорошо: когда вместо философской позиции один страх, вот это тогда совсем убого.
Таблетки все-таки были хорошие: голова прочистилась очень быстро, ничего нигде не болело и ничто не казалось не бывшим – были на самом деле и блиндаж, и модуль, и капсулы, вот они, обе. Я погладил бок той, что слева: слегка теплая, пластмассовая на ощупь, совсем не страшная. И не скажешь, что внутри не совсем живые.
Нам с Лешиком однажды пришлось ночевать в подвале с тремя жмурами: так ничего, спокойно выспались до утра, а утром ушли.
– Погодите маленько, мужики, – сказал я своим друзьям, запечатанным в наносекунды, – Что бы это ни было, оно вас спасло, и это хорошо. На войне не такое бывает.
Последнюю фразу я мог бы и не говорить, потому что как раз такого на войне и не бывает. Слишком быстро все произошло, особенно высадка меня в эту берлогу. Хотя, что спасет русского, как не берлога? Мне сейчас надо парней прикопать, и к своим. Родион говорил, что капсулы можно хоть на сто метров зарыть, ничего с ними не будет.
А он, Родион, через несколько витков попробует снова появиться, и обязательно что-нибудь придумает.
– Ладно, – сказал я, – Пусть придумывает свое, а мне надо свое придумывать. И придумал я на самом деле вас прикопать, пацаны, потому что дороже ваших гробов сейчас ничего у меня нету.
Родион говорил, что нельзя эти капсулы никому показывать, но я и сам это понял. А еще он обещал рассказать «через несколько витков», о том, кто он такой и что здесь делает.
Не забыть бы спросить, почему он не зеленый. Я привык, что инопланетяне зеленые. Или они зеленые, пока растут, как наши помидоры? Отсюда вывод: сеньор Помидор – это взрослый созревший инопланетянин.
Развеселив себя самого подобными умственными выкрутасами, я принялся за дело. Выбрался из берлоги и попал прямиком в ночь, звездную, странно тихую, будто и нет войны. Наконец-то меня хоть что-то удивило – эта странная ночная тишь. Я даже уши поковырял своими грязными пальцами, но тишины не стало меньше.
Стараясь не будить спящую ночь, я забрался на вершину берлоги и попрыгал, после каждого приземления прислушиваясь к движению земли под ногами. Через несколько скачков земля начала проседать. Раскуражившись, я увеличил амплитуду прыжков, и в какой-то момент свод берлоги пошел вниз. Свалившись набок, я покатился прочь, и едва успел оказаться на ровном грунте, как гробница рухнула.
Да, это была уже не берлога, это было хранилище капсул с бойцами, моими товарищами. Почти метровый слой земли надежно прикрывал капсулы, и вероятность обнаружения этого места кем-нибудь посторонним стремилась к нулю: по местам этим никто не шляется, ибо война.
Честно признаюсь, мне легче стало. Я словно спихнул со своей души бремя неподъемной заботы об этих пластмассовых ящиках, теперь пусть земля их бережет. Наверное, мы потому и хороним своих мертвецов, чтобы передать заботу о них Богу: возьми свое обратно, Господи. Мы, по немощи своей, неспособны для них ничего сделать.
Теперь следовало подумать и о себе. Всплывшую из облаков луну я счел добрым знаком: если уж идти по лесу ночью, так лучше всего при луне.
Однако, куда идти-то… Я мог бы вернуться в расположение, но как я вернусь один? Врать я не умею, а правду сказать не могу.
Да нет, вру, конечно. Я еще как могу врать, если нужно, и если легенда подходящая. Могу соврать, что забыл. Могу соврать, что потерял. Могу, что не заметил. Чтобы выжить, что угодно могу соврать. Вот только сейчас не смогу. Потому что на физиономии моей будет написано, что вру, и каждый подумает, что я пацанов бросил. А сам выжил.
– Родион, – позвал я, – Крути давай скорее свои витки, а?
После сна действие снадобий закончилось, и я осознал свое одиночество, холод ночи и маразм ситуации, в которую влип. Не сам влип, а меня в нее вставили, как нетерпеливый малыш вставляет кусочек пазла в картину – с размаху бац по столу, вдруг подойдет? А потом огорчается и рыдает, потому что не подошло. Можно еще, конечно, края пазла подрезать и снова попробовать, ну да кто малышу ножницы выдаст? Верно, никто не выдаст. Спички, кстати, тоже детям не игрушка.
– Родион, – снова позвал я, вовсе не удивляясь нелепости этого зова, – Родик, это же трындец какой-то, что же делать-то, Родик?
Посмотрел на заваленную берлогу, и подумал: во-первых, это скорее старый окоп все-таки; во-вторых, поутру меня срисуют тепловизором с дрона, как пить дать. Так что, лучше бы мне сейчас тоже лежать в капсуле, а не болтаться на ветру стылой тряпочкой.
Пацаны вот лежат. В кои-то веки инопланетяне попались, и надо же, никому не расскажешь! Потому что изымут пацанов на опыты в настоящую уже Москву, как пить дать.
Вот чего это я все про «пить дать»… сушняк потому что. А воды нет, и еды нет, спальника нет, ничего нет, в том числе и оружия. Забавно подумалось, да? В числе многих вещей, которых у меня нет, нет и оружия. Список несуществующего, плейлист ненаписанных песен.
И я, артист несуществующего театра. С двумя гробами в берлоге. И вообще, виток – это сколько? Час? Полтора? Два? Это смотря какая орбита, я так понимаю. Чем выше орбита, тем длиннее виток. Попробую вспомнить… Гагарин летал полтора часа, и высота орбиты была… была… была… а я и не знаю, какая она была. И не знал никогда, вообще не интересовался. Триста километров? Или сто…
Или ты просто не знаешь, что делать, Интеллигент, потому и думаешь все подряд, чтобы занять ум. Займи-ка его банальным перебором вариантов, дружище.
Итак, в располагу вернуться и промолчать, или даже наврать – не вариант. Особисты, карцер, штрафбат.
Вернуться и рассказать – особисты, Москва, лаборатория. Тоже не то, чего бы хотелось.
Не возвращаться, ждать Родиона. Сколько витков ждать? Уже светает… или не светает… сейчас самое время залечь рядом с капсулами до следующей ночи, прикинуться мишкой. Можно даже лапу пососать, все равно ничего съестного в карманах. И задницу залепить, на всякий случай. Воображение у меня живое, тут же представил, как это делаю.
Потом лег я на землю, навзничь, как в детстве, разложил руки и ноги крестом, и всмотрелся в звездное небо. Звездно-лунное, если точно. Торшер луны был большой, как у деда моего в комнате, только без ножки. Я всмотрелся, но никакой ножки так и не разглядел. Наверное, луна не стоит на ножке, а висит… тогда где веревка? Всмотрелся в пространство над Луной, веревки не обнаружил. Зато снова развеселился немного, хоть спина и начала подмерзать. Скоро сяду, поберегу спину. Я люблю, кстати, поутру долго вставать. То ноги подмерзнут, то руку отоспишь, то в туалет хочется, а все равно вставать не спешу, лежу, мучаюсь, досматриваю крайний сон. Или сам придумываю продолжение, если сон интересный попался. Так и сейчас, лежу на сырой земле, а вставать не хочется.
Вот звезда пролетела над головой, будто чиркнули спичкой по небу, и не зажгли. Спутников нынче так много, что иногда за ночь можно штук десять словить.
Хочу, чтобы война скорее закончилась, загадал я желание. Зря загадал, конечно, потому что спутник не звезда, желание не исполнится. О, еще один пролетел, снова чиркнули. Ладно, все-таки пусть война скорее закончится. Все равно никакое другое желание в голову не лезет. Из головы, я хотел сказать.
– Пусть война скорее закончится, – сказал я, чтобы не только Бог, но и бесы услышали.
Бесы наших мыслей не слышат, им надо вслух говорить, или показывать действием. Надеюсь, моих бесов такое миролюбивое желание обескуражит, и они исправятся, напишут заявления в ангелы.
Я подмахну, если что. Чиркну через весь лист «согласен»… нет, напишу «да ради Бога». И дату.
Спутник снова чиркнул по небу, пролетел еще малость, остановился, потолкался на одном месте, вытаптывая себе поляну, как пассажир, только что залетевший в переполненный вагон метро… и сдал назад. Завис прямо над моей лежкой, врубил фару-искатель и принялся шарить по лесу ярким прутом света, словно искал, кого бы тут выпороть за непослушание.
Помогая себе руками оттолкнуться от уже совсем мерзлой земли, я поднялся, сел на попу ровно и снова поднял глаза вверх.
– Неужели не видно? – спросил я, – Родик, я тут.
И помахал рукою над головой. Потом совсем встал, мыча и кряхтя, но не от усилия, а от недовольства: Родик все же баклан, хоть и развит не по годам. Может, он все-таки москвич?
Родик, я прямо под тобой, внизу, руками размахиваю, как сбитый дрон остатками лопастей.
Нынче дрон сбить – не вопрос. Почти у всех оружие, потому что война уже давно не только на фронте, дружинники по городам ходят с «калашами». Пятьсот тысяч выстрелов в сторону дрона – и наверняка собьешь, честно слово.
Пруток света хлестнул меня по лицу, заставив поморщиться и закрыть ладонью глаза. А нечего в небо пялиться, дрон. Нашли тебя уже, нашли. Не маши лопастями.
Пруток расширился, стал сначала жирной докторской колбасой до неба, потом столбом, потом театральной тумбой, потом еще немного расширился, до метра в диаметре. И в центре этого яркого столба стоял я.
– Это я, Интеллигент, – сказал я, вдруг перепутает, – Спасибо, брат, что в пару витков уложился.
Надо будет рассказать ему, что я тут сам с собой умничал, орбиту считал. А вот столько света он на меня зря тратит, потому что такой столб издалека видно, и не только хорошим людям.
Абсолютно бесшумно, как призрак в фильме ужасов, модуль спускался прямо на меня, и только над самыми верхушками елей принял влево, качнул плоскостями и вырубил свет. Плоскостями?
В полной темноте раздался хруст ломаемых веток и скрип деревьев, почему-то недовольных тем, что их выворачивают из земли. Выворачивают столь яростно, что в падении они поднимают ветер, и он бьет мне в лицо еловым запахом, будто я, маленький, переборщил с хвойным мылом в ванне. Я маленький, очень маленький, а кто-то большой и сильный ломает лес прямо передо мной. Вот, совсем сломал, кажется. Плоскостями сломал, и жирным округлым фюзеляжем величиной минимум в полторы железнодорожных цистерны.
– Родик, – сказал я, – Ну ты даешь. Ты там тоже, что ли, таблеток наелся?
Деревья еще какое-то время хрустели, возмущались насилием, а я стоял и смотрел. Я люблю торжество техники, даже если страдает лес. Я городской интеллигент, не сельский, мне техника дороже земли. Для меня не очень большая печаль, когда падает елка. Главное, чтобы меня не задела.
Так вот как выглядит модуль со стороны – как цилиндр с крыльями. Конечно, это только в темноте так кажется, на свету он наверняка футуристический, приятный на ощупь глазом. Я попробовал интеллигентно вглядеться, но было слишком темно. Зато было хорошо слышно, как там что-то загудело электромотором, словно шторы в офисе поехали вверх, и раздался громкий голос:
– Эй, парень, ну-ка дуй сюда! – и это был не голос Родиона, ей Богу.
Это был грубый командный голос, за отсутствие которого меня и прозвали Интеллигентом. Не только за это, конечно. Голос был зычный, суровый, без хрипоты. Я не люблю, когда на меня хрипят, я же не корыто с отрубями. Этот голос был очень, очень уверенный. Настоящий такой командирский голос.
– Чего застыл? Иди сюда, лопату бери!
Но пройти «туда» за лопатой не представлялось возможным, потому что в мою сторону топорщились макушки поваленных елей, как пики. Еще это напоминало гнездо птеродактиля с гигантским яйцом в середине. Представляю, какой будет цыпленок, когда вылупится.
Вслед за окриком в борту модуля отворился проход размером с хорошую гаражную дверь, и возникли три фигуры, освещенные ярким светом. Елки-палки, у них у всех были лопаты! У двоих, стоявших по краям, лопаты были через плечо, словно карабины у почетного караула. Два мужика в середине были не столь торжественны: один держал лопату наперевес, как древнюю «мосинку» перед штыковой атакой, а другой опирался сразу на две лопаты. В моих романтических начитанных глазах он моментально оказался матерым черным копателем, увидавшим подходящую могилу и прикидывающим, с какой стороны начать ворошить чужое прошлое.
– Не, он точно тормоз, – раздалось ворчание, и ворчал, кажется, черный копатель.
Они пошли в мою сторону, лопатами отводя в стороны ветки, преграждавшие путь. Дай им вместо лопат мушкеты, выйдет известная троица из романа Дюма-отца. Интересно, кто из них Атос? Почему-то подумалось именно про Атоса.
Я стоял на месте и ждал.
– Родион говорил, что ты более сметливый, – с легкой укоризной сказал черный копатель, оказавшись у подножья берлоги, – Капсулы под нами? На, копай, времени мало.
И он аккуратно подал мне лопату, которую я и принял, как шпагу от государя. Лопата была классическая и совсем новая. Конь не валялся, как сказал бы интеллигентный питерский кочегар.
А потом мы вчетвером долго и тяжело откапывали капсулы. Трудились так упорно, что мне даже спрашивать ничего не хотелось. Понятно было, что не ответят, а то еще и облают.
– Может, – спросил я, – силовым лучом попробуем? Сюда мы с Родионом их краном ставили, но если у вас…
Черный копатель, в котором я видел старшего, остановился. Посмотрел на меня, явно сочиняя рекомендацию, чем бы мне следовало попробовать копать. Пока он молчал, я прикидывал – что же он посоветует? Все предположения были неприличными.
Да, не надо было ничего спрашивать. Нет у них силового луча, придется лопатами. И я продолжил копать. Благо, медведь, император леса, сварганил себе такую лежку, что впору задуматься – а здесь точно один зверь зимовал? Похоже, и рыла-то целая рота медведей, а потом вся тут и залегла.
