Н Люсич "Старая знакомая. Повести и рассказы"

Столько лет прошло с тех пор, а я все помню, что пообещала принести ей клубники, когда та поспеет, но так и не принесла.

Мишка Тэдди

Мишку Тэдди подарили Аниным племянникам, когда те были еще детьми. Это была мягкая игрушка небольшого размера, цвета «кофе с молоком», скроенная по правильным лекалам. У мишки было умное и немного грустное выражение стеклянных глазок и вышитое сердечко на груди. Мальчишки в мягкие игрушки не играли, поэтому его посадили на полку над телевизором, где мишка Тедди и провел лет восемь.

Однажды, собираясь на работу, Аня обратила на него внимание и решила взять с собой; просто так, за компанию. Она сняла мишку с полки, прижала к груди и поглядела на себя в зеркало, – игрушка пришлась ей к лицу. Дело в том, что с годами Аня так и не приобрела взрослый вид. Она была невысокого роста, с маленьким вздернутым носиком и короткой детской стрижкой на прямых волосах, спину держала ровно, и движения ее были несколько угловатыми, как у маленькой девочки. Из-за особенностей фигуры Аня носила платья чуть ниже колена и обувь на низком ходу, к тому же имела пристрастие к беретам, которые придавали ей сходство со школьницей, не смотря на то, что школьницы перестали носить береты лет тридцать назад. Несмотря на инфантильную внешность, у Ани был свой маленький бизнес, который приносил деньги, но забирал почти все свободное время, включая выходные и праздники, а заодно и личную жизнь.

Ее рабочие дни проходили в старом гулком помещении с высоким потолком, в окружении четырех громоздких и шумных вязальных машин, управляемых с компьютера, где, кроме нее, не было никого. Аня давно привыкла к шуму, по коллективу не скучала, но тяготилась тем, что в мастерской не было окон, и ее будни освещались только холодным мерцанием ламп дневного света. Кроме того, очень угнетало однообразие. Год за годом рабочее время прессовалось в какой-то один-единственный долгий день, да и тот не был ничем примечателен. Одинокое существование подъедало ее изнутри, несмотря на упрямый голос разума, говоривший о том, что ее работа не так уж плоха, и жаловаться не на что.

Сначала Аня брала мишку только в те дни, когда ей особенно сильно не хотелось на работу. Она сажала его на соседнее кресло в машине, а по приезду несла в мастерскую под мышкой, ногами вперед, как маленькие дети носят свои любимые игрушки. Все знают, что игрушки «оживают» только во время игры, а за ее пределами имеют подчеркнуто неодушевленный характер. Со временем Аня привыкла к тому, что мишка всегда должен находиться рядом, и носила его с собой везде, куда бы ни направлялась. Сторож дядя Вова, который исправно здоровался по утрам и душевно прощался по вечерам, считал, что Аня с причудами, но сам он коллекционировал марки, значки и монетки, поэтому относился снисходительно как к своим, так и к чужим чудачествам.

Работа у Ани была несложная – вовремя связывать оборвавшуюся нитку, менять бобины и перезапускать программу, но оставлять производственный процесс больше чем на полчаса не удавалось, поэтому она могла отходить от вязальных машин, но недалеко и ненадолго.

Рядом с мастерской находилась спортивная площадка. По сути, это был просто асфальтированный прямоугольник земли с разметкой для игры в мяч, огороженный от мира металлической сеткой и густой порослью камыша. Влаголюбивая растительность прижилась здесь потому, что в течение зимы воду слой за слоем подливали в достаточном количестве, и каждую весну лед таял, начиная с центра. Весеннее тепло постепенно добиралось до самых холодных сугробов вдоль бортиков, пропитывая периметр талой водой, и давал необходимую влагу для зарослей камыша. Зимой площадку заливали под каток, и Аня ходила туда кататься в обеденное время, когда на льду не было ни детей, ни взрослых. Фигурным катанием она никогда не занималась, поэтому просто скользила по кругу, внимательно глядя себе под ноги. Весной, летом и осенью на площадке было пусто.

В теплое время года Аня брала мишку Тедди и шла на спортивную площадку подышать воздухом и послушать тишину. Она садилась на картонку, принесенную с собой, прислонялась спиной к ограждению, потом пристраивала рядом плюшевого друга и говорила: «Смотри, какие светлые сегодня облака!» В зависимости от погоды могло прозвучать: «Как душно, хоть бы дождь пролился!», или «Сегодня такой теплый осенний денек!» Мишка наблюдал, как ветер гоняет по площадке осенние листья и молча слушал, когда Аня делилась с ним своими мыслями:

– Странно устроена жизнь, – рассуждала она вслух, – в детстве ты относительно свободна и не знаешь, как много будет обязанностей потом, в зрелом возрасте, – перед семьей и окружающими, перед соседями и страной, перед старшими и младшими. Все это со временем разъясняют, – ты должна работать, готовить еду, соблюдать дома чистоту, должна слушать родителей и хорошо воспитывать детей, должна платить налоги, правильно все понимать, и никогда не попадать в неприятные ситуации. Должна, должна, должна. Когда я успела так задолжать? Ты слышал про черепашек, которые уходят откладывать яйца в пустыню и родятся на чужбине специально, чтобы не иметь долга перед родиной? Конечно же, не слышал. Расскажу в другой раз, все равно черепашки выдуманные, а того, кто их придумал, ты не знаешь.

Скажи хоть ты, зачем я родилась? Всю свою жизнь я выполняю обязанности и нужна только для проведения работ в чью-то пользу. Тогда почему эта жизнь называется моей? В ней ничего не происходит для меня! Вроде, я все делаю правильно, но это не приносит счастья. Знаешь, не так давно у меня появилась одна крамольная мысль – кажется, что я ничего не должна, потому что ни у кого нет ответных обязательств в мой адрес. Вот так.

Мишка слушал и со всем соглашался.

Прошло время, и он незаметно вырос. Научился сам садиться в машину, иногда ходил с Аней к заказчикам или сидел, читал газету, пока она занималась своими делами. Мишка наблюдал за тем, как она работает, ждал, когда вернется из банка или помогал донести сумки из магазина. Он был неразговорчив, как и прежде, казалось, что он все время о чем-то думает. Потом как-то незаметно начал выпивать. Когда он это делал, Аня не замечала, но от него часто пахло спиртным. По словам одной Аниной знакомой, у него даже были отношения с какой-то странной девушкой, но они ничему не привели. Аня думала, что это, скорее всего, по вине самой девушки, потому что Он был вполне себе ничего, но плохо разбирался в людях.

Похожие друг на друга дни все так же тянулись один за другим, как нитки в вязальных машинах, но теперь мишка Тедди разделял с Аней монотонные будни, и ей уже не было так одиноко, как раньше.

– Это никогда не изменится, – сказала Аня как-то вечером, – только со временем я состарюсь, заболею и умру. Так ведь, Теодор?

– А давай бросим все это и уедем отсюда, – внезапно предложил он.

– Куда?

– Я тебе покажу.

Аня выключила станки, компьютер и свет, повесила сумку на плечо и поглядела на него вопросительно.

– Пошли?

– Поехали, – уточнил он.

На выезде из города машину остановил полицейский, и, не найдя, к чему придраться, указал, что пассажир не пристегнут.

– Я никогда не пристегиваю мишку Тедди, – улыбнулась Аня.

Полицейский посмотрел на нее снисходительно, вернул права и отпустил.

Больше их никто не видел. Ни в мастерских, ни на спортивной площадке, ни в этом городе, где кто-то еще помнил, как Аня ходила с плюшевым медведем под мышкой.

Осенняя история

В дождливые дни Лариса Анатольевна любила сидеть в гостях у своего друга, художника-реставратора Бориса Бортко. Его мастерская находилась в центре города, в глубине большого старого двора, огороженная сетчатым забором, и скрытая от посторонних глаз кустами черемухи. Черемуха также закрывала все окна, поэтому внутри помещения было сумрачно, и оно имело сложную систему искусственного освещения для различных целей. Лампы дневного света предназначались для занятий детского кружка, софиты на высоких ногах – для освещения гипсовых розеток и натюрмортов, круглые стеклянные плафоны теплых оттенков, развешенные на стенах – для вечерних посиделок с друзьями. Однако Лариса Анатольевна больше всего любила вечерний свет зеленого абажура, низко висевшего над круглым антикварным столом, в сочетании с точечными светильниками по контуру потолка. В комнате воцарялась тихая интимная обстановка, хотелось пить чай с конфетами и говорить, говорить…

Мастерская принадлежала местному меценату и большому поклоннику живописи советского периода. Борис реставрировал картины из его коллекции и жил здесь уже второй год, находя такой вариант очень удобным. С Ларисой Анатольевной они познакомились полгода назад на юбилее у общего знакомого, и начали встречаться. У Бориса за спиной было два неудачных брака и дочь шестнадцати лет, которая сейчас жила с матерью в другом городе; у Ларисы – единственный тяжелый брак длиною в девятнадцать лет, который недавно пришел к логическому завершению и развалился. Примерно в один и тот же период жизни у них неожиданно появилось много свободного времени, и Боря и Ларисой проводили его вместе. Они ходили в кино, на выставки, к друзьям, сидели в мастерской, ездили на пленэры.

Через некоторое время Ларисе, всем довольной поначалу, вдруг стало казаться, что Борис, как приличный человек, должен предложить ей руку и сердце. «Это даже не для того, чтобы стать мужем и женой, – говорила она, – я больше не хочу семьи, но так было бы благородно с его стороны». Однако же Борис, наученный прошлым опытом, отшучивался. Говорил, мол, все это мы уже проходили, и предложения не делал.

Однажды они сидели в малом зале кинотеатра «Сатурн» на сеансе «кино не для всех». Показывали длинный фильм богемного французского режиссера под названием то ли «Голая лагуна», то ли «Прозрачная обнаженность». Картина состояла из нескольких сюжетов про любовь. В третьей части был история, очень похожая на ситуацию Ларисы с Борей, – короткая зарисовка про отношения зрелых людей, желающих близости, и не верящих в ее возможность. Все, о чем думает каждый из них, что недоговаривает, о чем мечтает, было показано просто, ясно и беспощадно.

«Это было так похоже на нас, что мне стало противно», – призналась Лариса вечером своей сестре.

Когда они вышли из кинотеатра, Боря некоторое время молчал, а потом прикурил сигарету и с досадой произнес: «Наснимут же фиников!»

Там же, у «Сатурна», Боря с Ларисой попрощались. После этого они больше не встречались и не звонили друг другу.

Статья

Ульяна любила рисовать с детства. Она была усидчива и старательна, поэтому, еще до поступления в школу, у нее уже накопилась целая коробка рисунков. Здесь были самые первые головоноги, домики и радуги, потом они сменились на котиков и ежиков, затем пошли феи и русалки, единороги и принцессы. После поступления в художественную школу детский воображариум быстро эволюционировал в карандашные рисунки гипсовых розеток и академические натюрморты акварелью. Мама хвалила Ульяну, хранила ее рисунки и говорила, что талант она унаследован от дяди Вовы, маминого двоюродного брата, и Ульяна обязательно должна стать художником, когда вырастет.

По окончании школы Ульяна поступила в институт на отделение художника- реставратора, уверенная в своем таланте и трудолюбии.

Курс подобрался слабый. В этом никто не был виноват, просто часть девушек была принята по блату, другие подались в реставрацию, не имея склонности к точным наукам, а кто-то просто пересиживал время от школы до замужества, и учеба в институте была для них что-то вроде прослойки между детством и самостоятельной жизнью. Ульяна не думала о замужестве и не мечтала о детях, а взрослую жизнь представляла себе ровно такой же, как детство, только без маминых нравоучений про необходимость женихов, заработка и предстоящую ответственность.

Ульяна дольше других засиживалась на уроках рисунка, не жалела красок на живописи и скребла пером на занятиях плакатного мастерства. За свое рвение она стала любимицей преподавателей, и вполне могла бы окончить институт с отличием. Этим, конечно, можно было гордиться, но к пятому году обучения ее приоритеты вдруг поменялись. Большинство сокурсниц успели выйти замуж, а Ульяна по-прежнему была одна, и ничего путного на горизонте не маячило.

«Как-то надоело все это, – думала она, возвращаясь домой с очередного просмотра, – и дни какие-то одинаковые, и картины получаются похожими одна на другую, и вообще – где мужики?»

В тот же вечер Ульяна объявила активный поиск жениха. Она пересмотрела свой гардероб, прибавила красок в макияж и остригла волосы, подписав им приговор фразой «как у старой русалки». Примерно через полгода нашелся подходящий жених, – спокойный, рукастый, не хуже, чем у других, и в скором времени они поженились. Потом родился Ваня, а через полтора года – Маша, и Ульяна полностью погрузилась в жизнь детей.

Пеленки, соски, распашонки, ежедневные купания и прогулки, – материнство поглотило Ульяну целиком. Детская кухня, дневной сон, плач по ночам, детский смех и детские болезни, первые шаги и первые слова, – все это затянулось на годы, и прежняя жизнь стала казаться лишь треснувшей скорлупкой, внутри которой начал развиваться живой росток.

Картины времен института переместились на балкон, потом – в подвал, этюдник пылился под кроватью, и Ульяна, казалось, совсем забыла про рисование. Но, как известно, все возвращается, и с каждым следующим годом все чаще вспоминались краски, появлялись новые сюжеты для картин, все больше Ульяна тосковала по личному времени, и однажды, отправив Ваню с Машей к маме, она вновь поехала на этюды. Забытые навыки быстро вернулись, как будто и не было того многолетнего перерыва, а вместе с этим вернулось и осознание себя художницей.

«Какую же ерунду выставляют в наших галереях! – возмущалась Ульяна, прохаживаясь по выставочным залам города, – мои работы на порядок выше этой мазни! Ну, серьезно, разве такое не стыдно выставлять?» Осознав, что она не хуже других, Ульяна стала принимать участие в выставках и даже вступила в члены союза «Живописцы нашего края», о чем раньше не могла и помыслить. «Я расту, развиваюсь, я молодец», – думала она, устанавливая новый холст на этюдник.

Как-то по весне в город привезли выставку Тарасевича, – художника, известного в узких кругах любителей примитивистской живописи. Его творчество восхитило Ульяну и сильно всколыхнуло, но как-то не по-доброму. «Он, конечно, молодец, – думала она, переходя от одного большого полотна к другому, – тут и композиция, и цвет, и талант. И плодовитость, черт возьми! Ну, конечно, он-то детей не растил! У него огромная мастерская, статус среди художников, и картины продаются, и на красках не экономит, – глянь-ка, какие размеры! Вот он пишет: «Я три года работал на академической даче в Карелии». Еще бы ты не зарисовал! Если бы я три года жила на академической даче, а ты бы пеленки стирал, посмотрели бы мы тогда, кто из нас художник!»

Ульяна пришла на выставку Тарасевича уже не в первый раз, зная, что завтра – последний день. Здесь же была назначена встреча с журналисткой, которая должна была взять у нее интервью для местной газеты, так как Ульяна накануне 8-го марта подарила детской школе искусств несколько своих работ и вполне заслуживала упоминания о себе в новостях. Журналистка опаздывала.

«Сколько времени своей жизни он тратит на рисование? Если посмотреть внимательно, то не очень-то он и старается. Но, как же здорово выходит!.. Чертовы мужики!».

Когда, наконец, появилась журналистка, они обошли выставку вдвоем и отправились в соседнее кафе, там уселись за дальний столик, поставили диктофон на запись, и Ульяна начала отвечать на самые простые вопросы, которые заранее приготовила для нее журналистка. Ответы получались злые, обидчивые и, в целом, непраздничные. Выходило, что Ульяне не нравилось все на свете – и то, что она выбрала путь художника, и ее образование, и отношение матери, и, главное, то, что она родилась женщиной.

– Да, я рисую, – говорила она, – но урывками. Между домашними делами, между утюгом и уборкой, между работой и магазином, между супом и компотом…

Журналистка обещала выслать текст на согласование до публикации, но почему-то этого не сделала. Статья вышла месяц спустя, когда Ульяна уже забыла про Тарасевича и интервью, про свои обиды на жизнь и то скверное настроение, которое было навеяно посещением успешной мужской выставки накануне 8-го марта.

Вечером в дверь позвонила соседка, сказать, что платежку за свет бросили в ее почтовый ящик, и заодно доложила, что прочитала про Ульяну в газете.

– Смешная статья получилась, да еще название такое забавное «Между супом и компотом»!

Костры

Гена был единственным парнем на курсе художественно-промышленного колледжа, непримечательным, тихим и медлительным. На уроках физкультуры смотрелся очень смешно, так как совсем не умел бегать, а тренер заставлял. На переменах он ни с кем не общался, стоял в стороне от девчонок и смотрел в окно. Также Гена наотрез отказывался заходить в класс, где рисовали обнаженку, без всяких объяснений со своей стороны.

На первых курсах колледжа и живопись, и рисунок идет у всех примерно одинаково плохо, а у большинства ничем не блещет и до самого окончания. Разница состоит в отношении учащихся к тому, что получается в результате. Радость от поступления в колледж и пребывания в настоящих художественных мастерских, с высокими потолками, мольбертами и неизменным запахом скипидара, на второй – третий год постепенно сменяется пониманием ограниченности своих возможностей, о чем свидетельствуют просмотры после каждого семестра. Проходя мимо разложенных на полу работ своих сокурсников, становится понятно, что ты, может быть, не худший из всех, но общая масса имеет невысокую концентрацию таланта и производимой красоты.

В момент этого осознания каждый выбирает свой отступной вариант. Кто-то вспоминает, что здесь готовят не живописцев, а художников по текстилю, и такой уровень подготовки вполне соответствует поставленной задаче, другие решают, что для дальнейшего роста еще целая жизнь впереди. Кто-то уходит в каракули, оправдываясь тем, что это современное искусство. Примерно восемнадцать из двадцати двух девушек осознают, что их основная цель жизни, это семья и дети, а роль учебного заведения состоит лишь в том, чтобы за эти несколько лет подыскать себе подходящего избранника. Так или иначе, процесс признания своей творческой беспомощности не проходит легко.

Однажды после неудачного весеннего просмотра Гена довез громоздкую самодельную папку с рисунками до подъезда, но в дом заносить не стал. Он поднялся к себе в квартиру, взял из кухни коробок спичек, спустился обратно и ушел в посадки, прихватив с собой работы, дожидавшиеся его у двери мусоропровода. Отойдя подальше от дорожки, где иногда гуляли мамаши с колясками, он выбрал место, не сильно заваленное сухими ветками, и довольно быстро сжег все содержимое папки, состоявшее из учебных натюрмортов карандашом и акварелью. После того, как был затоптан последний дымок от костра, Гена почувствовал настоящее облегчение от того, что никто больше не увидит его жалкие попытки в области изобразительного искусства. Простившись с прошлым, он настроился на будущие успехи, но, как выяснилось позже, на сожжение пошли работы и третьего, и четвертого семестра.

Однажды процесс уничтожения своих работ пошел не так, как задумывалось. Гена, как обычно, поплелся в посадки с папкой, не подозревая, что его увидел Дабл, сосед по подъезду.

Дабл был шумным малым, много пьющим и вообще, неблагополучным. Он носил на голове эрокез и называл себя панком, из чего следовало, что его поведение соответствует нормам некоей абстрактной группы людей, которым положено вести себя именно так, как он себе воображал.

Когда Гена скрылся в посадках, Дабл пошел за ним, надеясь увидеть там выпивающую компанию, но его ожидания не оправдались. Гена он нашелся быстро, – он сидел на корточках и задумчиво поджигал лист ватмана, но никого рядом не было. Дабл заинтересовался и подошел поближе.

– Привет, чего делаешь? – Дабл улыбнулся во весь рот, ожидая чего-то интересного.

– Привет, – смущенно ответил Гена, – вот, жгу работы.

– Да? – оживился Дабл, – всегда мечтал этим заняться!

Он выхватил из папки небольшой холст, попытался сломать его об колено, но ничего не вышло, холст только немного продавился посередине. Тогда Дабл стукнул его об березу, но и это не дало никакого результата. Дабл бросил холст на землю и стал на нем прыгать. Когда палочки хрустнули и повисли на жесткой промасленной ткани, он бросил истоптанную картину в сторону костра и потянулся за новой.

Гена не смог долго смотреть на это представление. Когда Дабл прыгал на третьей или четвертой работе, он встал и твердо произнес:

– Все, хватит!

Потом собрал оставшиеся работы в папку и ушел с ними, не оглядываясь и не обращая внимания на недоуменные восклицания Дабла, летевшие ему вслед.

С тех пор Гена больше не жег свои работы. То ли ему не понравилось, как это выглядит со стороны, то ли он понял, что они такой участи не заслуживают. К окончанию учебы он твердо решил, что не быть ему ни живописцем, ни художником по текстилю, и, неожиданно для всех, ушел в церковь дьячком, где служит до сих пор.

Гофра

Алена с детства любила искусство, но жизнь сложилась так, что она могла приобщиться к прекрасному только в роли зрителя. После окончания института по специальности «искусствоведение» она не нашла работы по специальности и уже пятый год сидела в жилищной конторе на выдаче справок о прописке, а творческому началу ее натуры оставалось только свободное от работы время.

Алена любила выставки. Она с одинаковым интересом рассматривала живопись и графику, стеганые одеяла ручной работы и глиняные горшки. Дело в том, что у Алены был свой секрет, – она всегда пыталась представить автора, глядя на его произведение, как бы различить личность творца по оставленному следу.

«Эти огромные холсты с потеками краски, наверняка работа молодого амбициозного человека. У него, должно быть, длинные волосы и безумный взгляд, он считает себя недооцененным гением и мечтает стать известным художником. Ну, а эти черно-белые старания тонким перышком на больших листах ватмана, – плоды трудов кропотливого дедушки в очках с массой свободного времени. Он, наверное, брюзга и достает всю семью своими нотациями. А здесь можно не сомневаться, – автор этой народной игрушки, должно быть, веселая краснощекая матрона. Она всегда в кругу детей, и печет свои свистульки, как пирожки».

Сама Алена хотела бы рисовать цветы на маленьких квадратных холстах, аккуратные и милые, похожие на вышивку, но у нее не хватало времени и, может быть, уверенности в себе.

Как-то утром в воскресенье, перед тем, как поехать на рынок, Алена решила зайти в галерею Хрипунова, где накануне открылась выставка местного художника- авангардиста с длинной двойной фамилией, которую ей никак не удавалось вспомнить. «Кобцев–Живодворский? Семенов–Тян-Шанский? Бонч–Бруевич?», – Алена злилась на свою забывчивость, и не заметила, как перед ней возник Серега Грач, который когда-то учился на параллельном курсе и жил как раз где-то в этом районе. Он приметил однокурсницу издалека и стоял, раскрыв объятья и широко улыбаясь:

– Кого я вижу!

Прятаться было поздно – Алена попалась. Она увернулась от объятий, но Серега поймал ее за рукав и установил перед собой. Он, явно, был с похмелья, много и громко говорил, и при этом махал руками. Алена смотрела на него снизу вверх и односложно отвечала на вопросы.

–Да, да. Дела нормально, иду на выставку. Фамилию забыла. Если хочешь, пойдем со мной. Да, бесплатно.

Чтобы не потерять спутницу, он взял с нее клятву постоять пять минут у входа, пока он сходит за угол, и быстро вернется, а то сильно мутит; но это ничего, дело обычное.

Не найдя в себе моральных сил на бегство, бывшая тихоня-отличница честно дождалась Грача под козырьком с надписью «Творческие галереи», разглядывая афишу. Там было написано, что выставка называется «Волшебная гофра», но фамилии художника, как назло, не было, а, может быть, она затерялась в длинном списке благодарностей, который занимал нижнюю половину афиши, или художник скромно считал, что не имеет права присваивать себе авторство этих случайных оттисков. Как следовало из описания, художник-авангардист мазал девушек краской, потом оборачивал их в гофрированный утеплитель, и отпечаток на блестящей волнистой поверхности был тем произведением искусства, которое сегодня выставлялось на суд зрителей.

В результате, Алена знала, что именно они идут смотреть, а Серега – нет.

Минут десять они молча ходили по выставке, рассматривая огромные кляксы неопределенной формы и довольно противного грязно-коричневого цвета. «Наверное, этот оттенок получился случайно, – подсказывал Алене внутренний голос искусствоведа, – просто остатки разных красок смешали в одном ведре». Серега, пытаясь разобраться в смысле данной экспозиции, быстро обежал весь зал, подходя почти вплотную к каждой из них, и внимательно просматривая изображение снизу вверх, потом снова вниз и вправо, до этикетки с названием, вернулся к Алене и возмущенно воскликнул:

– Что это за выставка такая? Меня вытошнило и то изящнее…