Игорь Александрович Боженов "Вампир, 1921"

– Прости за столь болезненный вопрос, Эмиль, но мне и правда важно знать… Каковы прогнозы врачей на твое восстановление?

Он отрицательно помотал головой. Бинты на ней держались, но не слишком крепко. От этого создавалось впечатление, что на Эмиле надета чалма, связанная с одного бока.

– Я не знаю, друг. Некоторые говорят, что я обязательно восстановлюсь, другие… что моих рук мне уже не видать. Одно я знаю точно… – он не улыбался. – на фронт нам с тобой нельзя. Да и незачем.

В чем то, я его понимал. Хотя еще год назад, если бы кто-то сказал, что война не имеет смысла, я бы убил его лично. Прямо в окопе. Приверженцами левых партий предпринимались попытки саботажа и расстройства боевого духа среди солдат, которые велись путем пропаганды бессмысленности военных действий. Я сам неоднократно слышал их, но не обращал большого внимания, считая проявлением трусости, присущей коммунистическим течениям. Каждый из нас считал, что он не подвергнется воздействию таких речей, и как только выдастся возможность, проявит в себя в бою настолько хорошо, что вернется домой национальным героем. Но реальность оказалась куда более прозаичной.

Мы говорили с Эмилем еще около часа. Стало ясно, что рота погибла по халатности командования. Благодаря разведке, даже бойцы знали, что обстрел придется на участок, где мы выполняли строительный ремонт укреплений. Но командиры пропустили все предупреждения. Сделали они это намеренно или по глупости, я не узнаю никогда. Но то, что количество случайных погибших пополнилось еще сотней человек, я знал наверняка. Люди, пережившие столько ужасов, пали жертвами равнодушия…

Верден, декабрь 1916 г.

Я проболел несколько месяцев. Многие строки дневника я успел написать, пока отлеживался в палате, но они не стоят того, чтобы войти в этот труд. То облегчение, которое пришло ко мне практически через неделю после заражения, когда я обсуждал с Эмилем наши дела, было обманчивым. Болезнь съедала меня дальше, и спустя еще неделю я снова слег. Врачи отметили, что впервые видят такое странное поведение распространённой болезни, которую они знают давно. Тем не менее, нужно было что-то делать. Снова курсы лечения, бесконечные лекарства, едва питательный бульон, который мне совершенно не хотелось… Курс восстановления затягивался, прерванный рецидивами. Осенью, я узнал, что операция генерала Брусилова и русских, увенчалась триумфом. Австро-Венгрия и Германия ослаблены, натиск на Верден достиг своего минимума, с момента начала операции. Рецидивы прекратились, я снова ощутил облегчение, как и тогда, в разговоре с Эмилем, но реакция моего организма заставляла меня задумываться. Даже на моих глазах, большое количество людей не перенесло болезни. Я не только выкарабкался, но и за это время перенес еще два рецидива. Врачи даже дали мне прозвище…

Однажды, мне удалось побеседовать с доктором Жюлем Мюрье. Он заведовал терапевтическим отделением, куда меня решились перевести для процесса восстановления. На вопросы он отвечал уклончиво, пытался перевести тему. Было видно, что кроме общей занятости, ему было просто не очень приятно говорить на эту тему. Почему, для меня было загадкой, хотя решение этого ребуса пришло ко мне гораздо позднее.

Эмиль практически потерял свои руки, и как ни старались, врачи не смогли вернуть им полную подвижность. Он отшучивался, говорил, что теперь похож на мельницу со сломанными крыльями, но было видно, что боль скрывать ему удается все труднее. Оно и не удивительно – душевная боль в десятки раз сильнее физической. Эмиль сломался изнутри, и, хотя я почти не видел его, приходящим из хирургии, мне было очень больно осознавать это. Я на расстоянии чувствовал, что человек не сможет смириться с такой потерей. Однажды, он признался мне, что его посещали мысли о самоубийстве. Отчитав его, я понял, что не прав. Я не перенес таких же страданий, как он, и потому не могу осуждать его выбор. Последними моими словами в том разговоре было, что он волен поступать так, как подсказывает ему сердце. Он поблагодарил меня.

На следующий день его не стало…

В коридорах было подозрительно тихо. Я передвигался с трудом, ковыляя, но слабость в том виде, в каком я познал ее в самом начале, уже давно ушла. Сестры милосердия были на ногах, как и всегда в это время. Врачей я тоже видел, но далеко не всех, из тех что знал. Ощущение беспокойства не покидало меня, и я обязан был выяснить, почему. После двух лет на фронте, я понимал, что человеческий организм немного сложнее, чем мы привыкли о нем думать. Привычка настолько глубоко укоренилась во мне, что я стал обращать внимание на свое состояние практически постоянно. Оно стало внутренним барометром, в какой момент необходимо действовать осторожнее, в какой – задуматься о причинах беспокойного состояния. Одно я знал точно – такое состояние не наступает просто так.

Вот и сегодня, я продолжал уныло брести по коридору, когда звонкий, высокий крик сестры вырвал меня из состояния апатии. Насколько возможно, я ускорил шаг, и оказался в очередном пролете здания. Сестра пронзительно вопила, не решаясь войти внутрь помещения. Ощущая нешуточный прилив героизма, я прошел перед ней, и остановился как вкопанный.

Под потолком, зацепив веревку под изукрашенную люстру, висел Эмиль. Он был похож, в этот момент, на повешенного военнопленного. Вот только в плен его захватил не враг, а сама жизнь…

Я совладал с собой, и пошел вперед, с усилием переставляя ноги. Даже перед смертью, Эмиль с достойным немца педантизмом заправил каждый поясок на больничном халате, и только стопы, распрямленные к низу, оставил открытыми. Я дотронулся до него…

Причина беспокойства ушла. Я наконец-то понял, почему всю ночь не мог уснуть. Видимо, благодаря внутренней связи между такими боевыми товарищами, как я и Эмиль, я чувствовал, что этой ночью, в заброшенном чулане, он подготавливает все, чтобы лишиться страданий. Навсегда.

Руки были лишены бинтов, из чего я сделал вывод, что он сам их снял. Приглядевшись, понял, что даже веревку он плел сам, из остатков бинтов и льна, найденного на складе во время помощи врачебному персоналу. Теперь, я сам видел безобразные шрамы от шрапнели и осколков, покрывающие его предплечья до самых локтей. Не скрыть было и чудовищные повреждения локтевых суставов, которые неправильно срослись. Истеричные всхлипывания сестры позади, выдавали в ней практикантку. Я обернулся.

– Вы давно его нашли?

Слабое отрицательное движение головой. Девушка не понимала, что происходит. Возможно, это была первая смерть в ее жизни. Снова жизнь заставила задуматься о том, сколь разными бывают людские судьбы. Ей на пару лет меньше, чем Эмилю, который успел уже прочувствовать на себе все тяготы войны. Он видел, как и я, такое количество смертей, что вид чужого, незнакомого трупа не способен вызвать у нас ничего, кроме равнодушия. Война равнодушна, и с радостью передает эту особенность тем, кто в ней живет.

Спустя минуты, я уже снимаю друга из петли. Девушка закрывает лицо руками, и даже когда старшая по корпусу пытается с ней заговорить, слышны лишь нечленораздельные рыдания. Помогая санитарам аккуратно уложить тело Эмиля на носилки, я слышу, как пара врачей обсуждает профпригодность новых сестер, и понимаю, что равнодушна не только война. Жители мира тоже бывают такими.

К вечеру я обессилен. Скрываемые переживания вытягивают силы не хуже открытых. Если не лучше. Койка не кажется жесткой, как во время болей по всему телу, но мне нестерпимо больно в другом месте. Мысли сверлят мозг, и абсолютно не дают покоя. К двум часам ночи я поднимаюсь, пытаясь найти уборную. Найдя, вваливаюсь туда, едва не ломая двери, и пытаюсь удержать равновесие. Только спустя столько часов я понял, как дорог мне был Эмиль на самом деле. Война так и не сумела сделать меня равнодушным до конца. И цена за это – нестерпимая боль.

Верден, конец 1916 г.

Мы все подавлены и уничтожены. Морально.

Германская империя, учитывая внутренний кризис, а также социально-экономические процессы, вызванные войной, подала прошение о мире, обращаясь ко всем державам, вовлеченным в войну в качестве противников.

Один из видных политических деятелей Франции, премьер-министр Жорж Клемансо, пресек любую попытку переговоров на корню, подрывая наши надежды о скором окончании войны. Уверен, что в голове каждого из нас, гнойным червем закрались мысли, что политикам выгодно долгое кровопролитие. Опора Франции, доблестные солдаты, не знающие упреков и страха, теперь все чаще слушали подрывные речи политических популяризаторов, количество которых увеличилось в геометрической прогрессии со времени перелома. В их словах есть холодная, расчетливая логика, но я ей доверяю. Многие выводы просятся на язык сами, после действий нашего правительства.

Каждый спрашивает себя – почему люди, многие из которых ни разу не нюхали пороха и вонь требухи убитого товарища, осмеливаются принимать подобные решения? Я же настолько очерствел, что даже наедине с собой, в этих страницах, не брезгую ругательствами, и употребляю уничижительные эпитеты относительно тел убитых товарищей. Что же война делает с нами? Думаю, господин Клемансо не понимает, как его решение отразится на всем на самом деле. Возможность вернутся в Чистилище была так близка, а мы продлеваем свой ад молчаливым попустительством. Как я надеюсь, что потомки не станут допускать подобных ошибок.

Западный фронт, май 1917 г.

Мы вошли в новый год преисполненные печали. Верден, который мы отстаивали с таким трудом, наконец закрепился в наших руках полностью, но после решения Клемансо, и всего мирового сообщества о продолжении военных действий, радость была омрачена. После нескольких удачных операций русской армии, австрийская коалиция решила не предпринимать опрометчивых шагов. Они практически истощили свои военные ресурсы, оказавшись на грани голода и тотальной нехватки боеприпасов. Необходима была перегруппировка войск, распределение сил по открытым фронтам, и удержание хотя бы тех областей, где закрепление военной силы было надежным и проверенным временем. Но Германская империя понимала, что в данных условиях сделать что-то подобное достаточно эффективно ей просто не под силу. Они были истощены.

В начале февраля, новая угроза нависла над всеми нами. Германия, загнанная в угол в течение второй половины тысяча девятьсот шестнадцатого – первой четверти тысяча девятьсот семнадцатого годов, пошла на циничный шаг. Империя объявляет для всех неограниченную подводную войну, решаясь топить гражданские суда в обход всех норм и правил, активно применяя новое веяние судостроения – подводные лодки.

Ощущая растущую угрозу, а также принимая во внимание опасность, исходящую от такого решения, США присоединяются к мировому конфликту на стороне Антанты в апреле текущего года. Радости наших солдат нет предела, ибо ощущение поддержки и прибавления силы союзников – непередаваемо. Смена настроения ощущается всеми, и даже офицерами.

От моей болезни не осталось и следа, и я полностью восстановился. После гибели роты, меня распределили в другой полк с повышением должности. Теперь, я чувствую, будто мне все по плечу, и странное, окрыляющее чувство наполняет меня день ото дня.

Несмотря на это, про войну забыть никак нельзя. Фронт все еще близок, и до победы очень далеко. Кроме того, нельзя было не замечать, что коммунистические настроения в Российской империи набирают большую силу. В марте этого года, попытка революции в России увенчалась успехом. По слухам, которые до нас доходят, теперь там учреждено Временное правительство, сосредоточившее в своих руках всю полноту власти над страной. Для театра военных действий это означало одно – ослабление военной мощи русских. Они практически выведены из игры, и к лету, я боюсь, активно помогать нам будет только Новый Свет.

С продовольствием ситуация стабильна, благодаря принятой в нашей армии системе. Несмотря на жизнь впроголодь, родственники, родители, жены и дети многих моих товарищей стараются собирать в посылки все, от чистой, здоровой картошки и моркови, до сыра и свежего вина. Питаемся мы гораздо лучше немцев, это я хорошо понял после освобождения одного из небольших фортов. Казалось, на складах отложены бесконечные запасы брюквы, подчас червивой. Но им не приходится выбирать. Страна истощена долгой и малорезультативной войной, гражданские находятся на грани голода. Солдаты, в очередной раз, оказались жертвами преступной, эгоистичной политики.

Мы уже не ненавидим их. Теперь, когда они пали жертвами своих же правителей, нам их даже жаль. Многие пытаются сдаваться в плен, и я не могу их винить. Идеалы поколеблены, а после отказа в мирном договоре, они все больше напоминают мне крыс, загнанных в угол крысоловом.

Я снова задумываюсь о том, что рассматривал еще в первых строчках дневника. Вместе с ненавистью ушел и страх, теперь мы не боимся вчерашнего врага. Отчасти, мы даже пытаемся им сочувствовать, за что получаем нагоняй от командования. Хотя, что и говорить, они тоже все прекрасно понимают.

Действия увязли, словно в топком болоте, и теперь война напоминает скорее перетягивание каната, чем настоящую бойню, какая разразилась менее года назад. Я удивляюсь себе, и своим товарищам, которые словно скучают без жестокой бойни. Аморфное состояние фронта, понемногу, передается всем присутствующим.

– Ну и какая разница, Альбер? Вот объясни мне, какая разница, как именно будет называться Россия после революции? Нам нужно думать о другом. Если рабочие действительно будут делать все, для установления пролетарской диктатуры, поток беженцев просто смоет нас.

– Почему именно нас? – в разговор вклинился новобранец, прибывший в Верден за пару месяцев до конца обороны. Кажется, звали его Анри.

– Несомненно. Именно глубокое социальное расслоение, как в свое время и у нас, побуждает людей создавать и начинать революции. Вот наступил и черед русских.

– А почему вы считаете, господин Круа, что оттуда хлынут беженцы? Да еще и потоком?

– Все по той же причине. – Жан-Мишель Круа показал пальцем на восток. Анри послушно повернул голову, а потом вопросительно взглянул на него.

– Не верти головой. Этот жест просто нужен был для визуализации разговора. Итак, о чем я.. ах, да. Понимаешь ли… до войны я работал в месте, где учат думать, и анализировать полученную информацию, потому я могу сказать с уверенностью, что на Востоке произойдет все то же самое. Разница в сословиях сыграет свою роль, и вчерашние рабы станут выгонять из своей новой страны бывших господ. Так было и у нас, и всю историю человеческих государств. С чего же мне думать, что в этот раз что-то изменится? Кроме того, русская интеллигенция еще до Наполеона тяготела к французской культуре всем сердцем, а потому наша страна – одно из немногих мест, куда возжелают бежать все, кто хоть как-то причастился к высокой культуре нашей родины.

– И Вы так спокойно говорите об этом? Рушится одна из ведущих держав, война не заканчивается, а если кровавая революция захлестнет Восток, то поток беженцев будет просто неостановим, и тут я бесконечно с Вами согласен. Как же можно, в таком случае, хранить такое хладнокровие?

– Мальчик. – Жан-Мишель протянул ему свою фляжку. – Наше беспокойство ничего не изменит. Если бы мы беспокоились, то стали бы подобны ребенку, который пытается остановить ветер дыханием. И именно сейчас, учитывая всю ситуацию, нам не позволительно так себя вести. Нужно верить в лучшее, но держать ухо востро.

Несмотря на воодушевляющие нравоучения, я видел, что Жан на самом деле не хладнокровен. Он, как и я, прекрасно понимал, что подорванная войной экономика Франции не сможет обеспечивать всех в должной мере. И любой расклад событий будет катастрофой.

В случае, если наша страна, принимая беженцев и иммиграцию, попытается оказать им посильную финансовую помощь, экономика в социальной отрасли рухнет окончательно. Мы останемся на грани вымирания, вместе с тысячами мигрантов. Возрастет криминальная опасность, взлетят цены на самое необходимое. Неминуемым окажется экономический кризис, который уже сейчас, подобно болонке, грызет нам пятки.

В обратной ситуации, будет сохранено небольшое, в масштабах страны, количество денежных средств, но рост преступности и нелегальных рабочих предприятий окажется еще более реальной угрозой, чем экономическое провисание. Прав он был в одном – сделать ничего нельзя. Хотя, будь ситуация другой, я бы просто верил всем сердцем, что Россия переживет смену формы правления как можно более бескровно.

Я снова очень глубоко ошибался.

Западный фронт, июнь-июль 1917 г.

Письма ко многим моим товарищам вызывают нешуточные споры и настоящую тревогу. В нашей обожаемой Франции начались стихийные, антивоенные митинги. Огромное количество факторов, что подталкивали мирное население начать действовать подобным образом, были очевидны для всех. Для всех, кроме правительства.

Судя по слухам, доносившимся из все тех же писем, Германия бурлила не меньше. Мировая война, первая в истории, изматывала, уничтожала судьбы и надежды миллионов людей. После неудавшейся попытки заключения мира, ситуация обострилась повсеместно. Два утомленных зверя пытались одолеть друг друга из последних сил, но на самом деле, лишь только уставали еще больше.

Ситуация усугублялась все более, благодаря позиции «новой» России, правительство которой, все более становясь марионеткой в руках новой политической силы, принимало решение за решением, ратующими за продолжение «революционной» войны. Правда, пока официальных заявлений на этот счет не было, и потому причины для беспокойства могут оказаться надуманными.

Я не спал уже три ночи подряд. На фронте довольно тихо, но мысли не дают мне оставаться в покое. Кроме того, настроение портится от осознания, что до конца еще очень далеко. Пришли новости, что Греция вступила в войну на нашей стороне, правда, военная мощь последней вызывает у меня большие сомнения. Время идет, но грозный немецкий зверь, пылая пламенем и обрастая сталью, сдаваться совершенно не собирается. После разгромных побед над русскими, кажется, будто немцы снова набрали силу, хоть я и знаю, что страна готова разлететься по швам с минуты на минуту, а русские совершенно растеряли дисциплину и мотивацию. Теперь, велика вероятность повторения событий прошлого года, а я совершенно не желал бы вернуться во второй Верден.

От мыслей мурашки по коже. Пытаюсь совладать с собой, но снова погружаюсь в пучину измышлений. Становится не по себе от понимания той ноши, какую несут на себе встреченные нами русские офицеры. У многих из них есть семьи на родине, и сейчас, должно быть, они думают, насколько хороши у них дела. Представить страшно, чем может закончиться для них революция. Если до нее дойдет. Низложение монарха – это серьезный, но лишь первый шаг. Официально, Россия теперь находилась в состоянии вотчинной державы, ожидавшей официального назначения нового государя. Как я понял из разговора с Михаилом Поповым, фамилия которого оказалась для меня поначалу сложной, и я с позволения старшего перешел на ласковое «Мишель», Временное правительство России пока не готово к резким переменам, и потому, исполняя необходимые административно-правовые функции, не спешит брать на себя чрезвычайные полномочия, и потому избрание монарха лишь дело времени. От лица народа, должно провести действия учредительное собрание.

По всему лагерю также слышно, что английские союзники готовят новую операцию в окрестностях Ипра. Воспоминания об этом ужасном месте снова заставляют меня съежится. Вечерняя прохлада только добавляет ощущение холода, и я закутываюсь в рогожу крепче. Нужно поспать. Хотя бы немного.

Западный фронт, конец сентября 1917 г.

Недавно, мне довелось встретиться с членами экспедиционного корпуса. Русские ведут себя мирно, иногда даже слишком. Возникает впечатление, что дружелюбие это напускное, но узнав людей поближе, я понимаю, что им просто бывает тяжело скрывать истинные эмоции, даже под маской вежливости. Но, за то, эти люди чрезвычайно искренни, и, если они заявили о дружбе, будь уверен – так оно и есть.

Тем удивительнее, как им удается сохранять такое состояние собственной души, после непереносимого количества лишений и трудностей? Пусть офицерский состав не так ограничен физически, как мы, простые солдаты, но их моральная нагрузка подчас в разы сильнее нашей. Колоссальная ответственность, вкупе со страхом показаться излишне сентиментальным и трусливым, налагает на них соответственный отпечаток, превращая среднестатистического офицера в садиста и циника, если смотреть глазами солдата. На деле, если копнуть в проблеме немного глубже, оказывается, что ничто человеческое не чуждо командирам, не исключая и простых слабостей. А потому, обвинять их в излишней жестокости, по меньшей мере несправедливо. Они тоже страдают, вдали от родственников, родителей, и семей, неся бремя ответственности за действия каждого из нас, и потому порой принимают излишне жесткие или непродуманные решения. Я хорошо осознал это, когда мне довелось пообщаться с русскими из экспедиционного корпуса.

Я и Жан-Мишель часто ходим в ту часть полевого лагеря, где располагаются присланные роты. Русского я не знаю, но по интонации, можно точно прочитать эмоции говорящих. В основном, обсуждают революцию и окончание войны.

В один из тихих вечеров, Жан-Мишель заметил несколько русских офицеров. Они были немного пьяны, и двигались в сторону своих палаток. На ломаном русском, он попытался их остановить. Любопытство всегда брало у него верх над здравым смыслом, и даже четверка пьяниц с саблями не остановила моего недалекого друга-академика.

Офицеры от души посмеялись наивному французу, но, к моему удивлению пригласили и его, и меня, подоспевшего «на выручку» за небогатый, но по-русски щедрый стол. Не ведаю, откуда взялись у них еда и выпивка, учитывая частые слухи о сухом законе в Российской армии, но факт был и остается – нас приняли, как дорогих и долгожданных гостей.

– Вот когда император, да будет преславно его имя, подписал отречение… тогда и пошло все псу под хвост. – декламировал русский, потягивая из фляжки напиток. Что там было, оставалось для меня загадкой, так как, за активным разговором попробовать его мне так и не довелось. Только собравшись спросить о ситуации в стране, а также попросить фляжку, промочить горло, я растерялся. Офицеры заметно погрустнели, после вопроса Жан-Мишеля о фронте и солдатах.

– Дисциплины в них нет. Вся ушла туда, в страну. И я не могу их винить. Теперь, когда государь даже номинально не управляет нами, присяга становится малодействительной. Присягать же Временному правительству хотят далеко не все. Многие в недоумении, монархия была для них гарантом спокойствия, символом величия государства. Теперь они все ослаблены. Социалисты, и всякого рода сброд подрывают все политические и социальные устои. Из-за этого, немцы легко перевели дух на Восточном фронте, и последняя наша операция обернулась крахом.

– Что произошло?

– Дезертирство и бездарное командование. Вот что произошло. После описанных моим другом событий, солдаты совершенно отбились от рук. Не в обиду вам будет сказано, но солдат без палки – хуже мула во время гона. А палки сейчас нет, так как даже юридически солдаты обязаны подчинятся лишь командирам поместно, руководствуясь уставами. Присяга их не является закрепленной. Многие из них, конечно, не понимают этого на почве безграмотности, но проблема не в этом. Командиры, такие же как я, Андре, или Жан, понимают все слишком хорошо. И также не обязаны исполнять приказов Временного Правительства. То, что мы до сих пор на плаву, заслуга Главного штаба. Только лишь.

– Не пори ерунды, Жорж. Солдаты многое сделали, и делают для фронта. Командование же только подталкивает их к дезертирству и предательству своими действиями. Будь мы на их месте, ночуя в окопах с крысами, и поедая отбросы, ты бы заговорил иначе.

– Холоп на Руси никогда не жил хорошо.

Последнюю русскую фразу, сказанную с нажимом, сквозь пьяный тон, я не понял. Заметил лишь, что реакция двух офицеров изменилась. Они посмотрели на третьего. С явным укором. Четвертый больше молчал, но видно было, что дается ему это с трудом.

– Ну посудите сами. После отмены крепостного права, многое объективно изменилось. Зачем служить, если обрел независимость? Пусть она еще далеко не полная, но человек чрезвычайно зависим от своих желаний. Получив крохи свободы, они хотели еще и еще. В конечном счете, благодаря дедушке, государь лишился престола.

Четвертый офицер вскочил, и схватил саблю с импровизированного стола. Я не расслышал последней фразы, но даже глупец додумался бы, что для этого человека она оказалась чересчур оскорбительной. Двое других встали между ними, своими широкими плечами закрыв мне обзор на происходящее. Слышно было лишь незнакомую мне, грубую и сильную речь.

– Щенок. Положи саблю, пока не поранился.

– Да руки об тебя марать не охота, гнида! Чтоб ты знал о жизни крестьянской, барчук! Как ты рассуждаешь о свободе, не зная, что такое ярмо?

С яростью растолкав товарищей, юный командир вышел, трясясь от злости. Один из офицеров повернулся ко мне и Жану.

– Мне очень жаль, что вы стали свидетелями столь неподобающего поведения двух моих соотечественников. Что ж, и в этом, полагаю есть своя польза. Ваня, – странное русское слово ласкало слух, я знал, что это одна из форм имени, когда хотят показать, что воспринимают человека своим. – чрезвычайно раним. Я не могу винить его за это. Также как не могу рассказать вам, почему так произошло в подробностях. Но поймите одно – он так повел себя, не потому что ненавидит государя, страну, или нашего товарища, Жоржа. Ему очень больно осознавать, что неравноправие – это закон русской жизни. С этим законом боролись, и будут бороться, но методы борьбы бывают слишком неоправданными. Да и, ко всему прочему… выпивка развязывает язык. Думаю, за сим нужно окончить наш приятный вечер, пока он окончательно не стал неприятным.

Я согласился кивком головы, и вывел под руку недоуменного Жан-Мишеля, который, судя по полупьяному лепету, хотел расспросить о судьбе императора и дальнейших планах армии. По пути мы встретили русского офицера Ивана, который стоял и плакал около окопа. Сабля была воткнута в землю, а около него красовался подстриженный косыми ударами куст орешника, который чудом уцелел после всего, что ему пришлось пройти. Мне подумалось, что этот непостижимый, юный и безрассудный офицер – такой же орешник, которому пьяный воин обрубил ветви. Мы были пьяны, и я не решился подойти к нему наедине. Ворошить прошлое – не лучшая идея для того, чтобы начать разговор.

Западный фронт, весна 1918 г.

Несколько месяцев подряд я практически не мог писать, настолько насыщенной и напряженной была окружающая меня обстановка. За это время произошло столько важных событий, что во всех подробностях мы даже не успели их обсудить. Одно ясно – мир уже очень близок.

Русских офицеров уже давно нет с нами, они вернулись домой. Вот только, тот ли дом их ждет, что они покидали? Не думаю. В ноябре тысяча девятьсот семнадцатого года, страна под названием Россия перестала существовать. На бумаге, разумеется. Бескрайние поля, леса, и даже горы, о которых без устали рассказывали нам Иван, Андрей, и Михаил, безусловно, никуда не исчезли. Скорее, за то время, пока мы все прозябали во французской грязи, новые из них уже нанесли контурами на карты.

Теперь монархия уже не вернется. Социалисты, над которыми мы смеялись у себя в окопах не более трех лет назад, теперь реальная политическая сила, правда, в другой стране. Пропагандисты активизировались и у нас, призывая последовать примеру русских, и развязать мировую революцию против капитализма. Не знаю, какой в этом смысл. Думается мне, что власть всегда одинакова, в чьих бы руках ни находилась. Рано или поздно, возьмет верх диктатура и единоначалие, в той или иной форме. Даже при парламентском управлении, как в Великобритании, или даже у нас, в республике, всегда есть те, кого слушают больше, и те – кого меньше.

Переводя свои мысли в более удобоваримый вид, получается, что как бы не назывался правящий орган, правители, их помощники, а также государственный аппарат, его суть не меняется год от года, в каждом государстве. Есть те, кто правит, и те, кем правят. Так было в Риме, так было в Галлии, так было везде. Повсеместно, и в каждый период истории.

Иногда я склоняюсь к идеям анархизма, но, когда снова исполняю приказы, либо более глубоко задумываюсь о проблеме, я понимаю, что настоящий анархизм плохо реализуем в условиях нашего мира. Слишком многие люди, пользуясь режимом тоталитарной свободы, решат, что им позволено все не только юридически, но и вне рамок закона и порядка. Многие начнут брать то, что им не принадлежит. Другие – убивать тех, кто взял то, что им не принадлежит. Бесконечный круг ненависти запуститься снова, и нужно будет его останавливать, хотя бы для сохранения рода человеческого. Как? Правильно, армией и жандармами. Из чего следует неоспоримый вывод, что без контроля разумная жизнь человечества, лишенная преступлений и беззакония, представляется просто невозможной. Осознание этого, конечно, загоняет меня в настоящую депрессию, но я понимаю, что это истинное положение дел. На войне мне довелось видеть, что бывает, когда порядок ломается на ходу. Наступающая за ним анархия не идет ни в какое сравнение с тем, что в качестве пропаганды предлагается нам их агитаторами. Никакого мирного сосуществования и взаимопомощи, неограниченной законными рамками. Лишь смерть, разруха и убийства. Вот что я видел.

Многие могут возразить мне. Они скажут, что в мирной жизни все иначе. И я поддержу их. Действительно, в мирной жизни искушений поддаться вседозволенности еще больше. В мирной жизни, нападая с известной целью на беззащитную девушку или старика, ты практически всегда уверен, что у них не спрятано ножа в рукаве. Ты не боишься, ты ощущаешь полную свободу…

Кажется, вот он, идеал человеческого бытия. То, к чему наши предки, и мы сами, стремимся годами, но нет! Тонкая граница между истиной и ложью, между пониманием этих вещей и их сопоставлением проходит в этой области как нельзя четко.

Границу между свободой и вседозволенностью так трудно провести людям. Особенно тем, кто вырывается на свободу после заточения, освобождается от заточения морального, душевного, социального. Им практически невозможно явственно ощутить ту грань, за которой столь желанная свобода превращается в злейшего врага. В этом, пусть и не в столь жесткой форме, я готов согласиться с господином Георгием Даниловым. Пусть многие из нас и не ведают, что такое настоящее ярмо, но то что свобода бывает врагом, я узнал на собственном опыте, и опыте моих товарищей. Хорошо, что этот опыт я получил не на войне, с ножом в придачу, который был припрятан в рукаве. Я понимаю это. Хорошо понимаю.

Вседозволенность, как мне кажется, рождается в то время, когда истинная свобода еще не познана, а ложная уже взяла в свои сети не только разум, но и душу человека. Человек начинает думать, что можно все, главное только захотеть, но это далеко не так.

Как бы нам ни хотелось, мы не имеем права похитить человека, который нам нравится. Мы не имеем права просто взять, и убить человека, который нам не нравится. Мы должны взвешивать, думать, и принимать правильные решения. Есть поступки, цена за которые слишком велика. И даже полученная в награду свобода, зачастую, не может ее покрыть.

Рождению такого порока способствует отсутствие страха. Парадокс, правда? Не более двух лет назад, я писал в этих же дневниках, что страх – гораздо опаснее многих пороков, и в это я искренне верю. Но, как и многие вещи в человеке, все имеет две стороны, и создано для того, чтобы выполнять свои задачи.

Если отсутствует ненависть, отсутствует и страх, но вместе с этим появляется вседозволенность. Практически всегда, если человеку не хватает настоящего, укрепленного морального ориентира, происходит именно так. Дело в том, что вседозволенность также бывает разной. И выражена в характере человека она также в разной степени.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70600792&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.