Иван Алексеевич Макаров "Задушевная математика"

Но главное: что мы грузили!

Сколько радости было сдавать это в переплавку!

Это было радостней, может быть, чем, если б мы мечи на орала перековывали…

Примерно три четверти лома были большие железные решетки. Обычные на вид, сваренные из прутка, уголка, полосы, похожие на какие-нибудь самодельные двери, каких на каждом заводе сколько угодно встречается.

Но это было совсем другое. Это были настоящие тюремные решетки, оставшиеся от прежних хозяев.

Когда-то, а, в сущности, не так уж и давно, в монастыре располагалась Сухановская особая тюрьма МВД.

Даже, когда монастырь вернули церкви, и в храме уже шли службы, местные жители все еще просто боялись заходить внутрь…

… Один из братских корпусов и сейчас называется «бериевским», а в трапезной в цементном полу видны были срезы железных труб – ножек намертво залитых в бетон железных табуретов, там допрашивали…

С воодушевлением и восторгом я кидал гнусное железо в кузов 130-го ЗИЛ’а.

Туда их! Вон! В печь! В переплавку!

Наверно, я слишком несдержанно радовался. Или рано радовался.

Совсем немного времени спустя, оставив монастырь, я побывал в «обезьяннике» за очень похожей решеткой…

Не все переплавили.

Больше того: много еще новых навыдумывали и наделали…

… Когда меня везли в милицейской машине, был поздний вечер, горели фонари. И тяжелый, большой, мокрый, совсем не московский, а какой-то южный выпал в тот вечер снег, и ветки деревьев в снегу были красивы, как пальмы, даже лучше, и я смотрел, смотрел на них с жадностью. Старался запомнить. Что бы ни было со мной дальше, я должен сохранить, не забыть эту красоту, она согреет, она утешит меня всегда… Обыкновенные городские деревья в снегу. На нешироких улицах. Вечером. В свете фонарей.

… А ночью резко похолодало. Градусов до десяти. И засыпанным снегом деревьям, схваченным вдруг льдом, было, наверно, больно, ветки гнулись и ломались…

Рядом со мной в обезьяннике умирал бездомный. Похоже, действительно умирал. Похоже, было на воспаление легких.

Он пытался все же улечься на узкой лавке. Я положил ему под голову свою шапку, стал стучать в дверь. Неотложку, к моему удивлению, охотно вызвали. Фельдшер с блестящим чемоданчиком подошел к решетке, ему открыли.

Обернувшись, он спросил сержанта:

– Документы есть? (Т.е., у лежащего) … – Нет?– Фельдшер развернулся. – До свидания…

… Для меня, однако, тогда все обошлось: выпустили.

Следователь умный попался. Решил не занимать драгоценную зарешеченную площадь всякими пустяками…Или «установка» была такая… Не занимать попусту драгоценную зарешеченную площадь…

А как хорошо все начиналось!

Многого я не знал, был глух и нем, патологически самовлюблен.

В Св. Екатерининском монастыре я не жил. Даже не переночевал ни разу.

Видел мельком, когда искал кого-то, что койки в «кельях» у них там по большей части двуярусные. Мне, дураку, это даже понравилось. Показалось уютно …

Я просто приходил в монастырь поработать «во славу Божию» (так это называлось). С 9 до 18, кажется.

Когда в 18-00 я уходил, на меня смотрели с тоской и завистью.

А я завидовал остающимся. Уходил, с тоской оглядываясь на стены и башни, в пустоту и одиночество дома, где, как говаривал Батюшков, «я не один, и мы не двое»…

Я работал в монастыре не «по усердию» и не «по обещанию», а как бы «за послушание». Вернее, «за непослушание».

В августе я, мягко говоря, порядочно начудил, и настоятель храма, куда я тогда ходил, велел мне однозначно и немедленно ехать в монастырь – «исправляться».

А я считал, что уезжать из дому мне как раз в это время и нельзя было, и выдумал такую вот непонятную паллиативу: в монастыре не жить, а только приходить «трудиться». Мне и прежде случалось так «приходить потрудиться» – было время всеобщего воодушевления и восстановления храмов. Ни служб, ни молитв практически не зная, бежали хотя бы «потрудиться»…

И вот я уходил, а «трудники», в большинстве своем, в сущности, бездомные, завидовали мне как уходящему, а я, дурак, завидовал им, остающимся…

А как хорошо все начиналось!

1960-ый год. За окном маленькие, чуть живые, их только посадили, липы, зато во дворе огромные старые тополя.

Дома, в комнате большой лимон на подоконнике, диван … «Радио», сначала это был даже не приемник, просто большая черная тарелка репродуктора… Старый платяной шкаф с зеркалом до самого пола. По граненым краям зеркала – радуга…

На полу горшок…

А потом я поступил в Детский Сад…

А как хорошо все начиналось!

Но меня укусила собака.

В детстве я очень боялся собак. Даже самых маленьких. Любая несчастная болонка или «пекинеса» могла просто терроризировать меня. Мне отец объяснял: «Не надо бояться, и собака не тронет». Я верил, но не мог с собой справиться…

Это продолжалось долго. Пока первый раз не укусила. Тогда я понял, что это не очень страшно и перестал бояться…

Но на сей раз это была совсем другая собака. Правда, она была большая, лохматая и грязная. Но я ее совсем не боялся.

Я жил тогда, как все: пил, гулял, занимал деньги у друзей и знакомых… А потом случилась эта самая маленькая беда. Собака.

Я, собственно, ничего дурного не делал. Я только газету хотел почитать.

Очень вдруг захотелось почитать газету. Бывает, знаете, приходит вдруг такая блажь…

Я в подземном переходе стоял, от дождя укрылся, а газета на мраморном полу лежала, а на ней какая-то чепуха… И собака это ела.

Ей, по-видимому, так и дали на газете, чтобы мраморного пола не пачкать…

Я не трогал ее еды… Зачем она мне нужна?.. Я только газету хотел, а собака, наверно, не поняла и укусила. Дура собака!..

А как хорошо все начиналось!

Воспитательницы в детском саду были большие и красивые. Чулки у них были черные кружевные. Это я хорошо помню, потому что, когда они меня одевали, голова моя была где-то на уровне ихних коленок.

Они были добрые и веселые.

А еще они учились, наверно, где-нибудь на вечернем или на заочном. Или просто любили читать. Потому что в самой младшей группе они выучили меня стихотворению Лермонтова «Воздушный корабль». Сами, м. б., учили по программе и заодно меня выучили. Мне очень нравилось, хотя я не все смог запомнить:

По синим волнам океана,

Лишь волны блеснут в небесах…

А потом я продекламировал это дома, и дальше тоже:

Не слышно на нем капитана,

Не видно матросов на нем,

Но скалы, и тайные мели,

И бури ему нипочем…

Мама страшно возмутилась. Для младшей группы детского сада это показалось ей непозволительно сложно. Вероятно, она и в детском саду, придя меня забирать, возмущалось: нельзя так нагружать малолетнюю голову…

На самом деле мама очень любила Лермонтова и, может быть, это было что-то вроде ревности: не она сама, а какие-то детсадовские воспитательницы читают меня с ним.

А как хорошо все начиналось!

Только никто никому не верил, и за колбасой в Москву даже с Урала ездили…

Нет, не совсем так… Верили… «Своим» верили… И «чужим» верили: заграничным, эмигрантским и несоветским…

А потом объявили зеленого змея врагом и ввели полусухой закон… Даже за самым плохим и глупым пойлом живых людей выстроили в километровые очереди. Первые жертвы, и слезы, и смех…

Одна из веселых историй того времени:

Очередь к пивной палатке. Длинная. Над окошком объявление:

«Ветераны Куликовской битвы обслуживаются вне очереди.»

Кто-то возмущается, кто-то смеется.

Приходит старец с клюкой: Давайте пиво без очереди. Я ветеран.

– Очень приятно. Ваше удостоверение…

– Какое удостоверение? Вы что? 600 лет прошло…

– Не знаю, не знаю… Татары предъявляют.

А как хорошо все начиналось!

…Тулон, Египет, Аустерлиц, Москва, Лейпциг, 100 дней… А дальше ночь, океан, Св. Елена … И – этот самый воздушный корабль Лермонтова:

«… Иные погибли в бою, иные ему изменили и продали шпагу свою…»

Изменили… Это очень нехорошо… И шпагу продали…

В те счастливые детсадовские годы я понимал это очень буквально, я отчетливо представлял себе маршала в темном плаще, который в вечерних сумерках под полой этого плаща нес продавать свою шпагу на какой-то рынок с деревянными прилавками, вроде нашего Зацепского…

А как хорошо все начиналось!

Но – появилось лучшее: непримиримый враг хорошего…

А как хорошо все начиналось!

Но – четверть века промелькнула, как миг.

И вот, конец июля. Пасмурно. Низкие тучи. На увитых хмелем репейниках веселятся и ссорятся птицы.

Напротив монастыря два узбека в оранжевых жилетах собирают из синих металлоконструкций трибуну-эстраду-помост.

Подготовка к 1025-летию крещения Руси.

Один молодой узбек стучится к нам. В руках у него большая белая электрическая вилка с розеткой на проводе, удлинитель: