Липранди ввел поэта в дом одного из шести сыновей князя Матвея Кантакузина, а именно князя Георгия, женатого на сестре лицейского товарища Пушкина Горчакова. Они проживали тоже на Гостинной улице, угол Семинарской. У князя Георгия хранилось письмо князя Потёмкина-Таврического из Бендер от 23 августа 1790 года, адресованное отцу Георгия князю Матвею Кантакузину и сыгравшее важную роль в спасении всего их семейства от турецкого возмездия за значительные услуги, оказанные Кантакузиными России. В железном чемоданчике с документами хранилось также письмо Александра I, выданное князю Георгию за храбрость в битве при Аустерлице. Пушкин видел и читал эти документы. У Кантакузиных он познакомится с Александром Ипсиланти. Вот и начал складываться в Кишинёве у поэта свой круг.
Пушкин не мог жить без друзей, тосковал по ним, писал им письма и стихотворные послания: «Чаадаеву», «В.Л. Давыдову», «Из письма к Гнедичу»… Он умел заводить новых друзей. Самым близким другом, можно сказать конфидентом, станет Николай Степанович Алексеев, чиновник по особым поручениям при Инзове. Пушкин называл его своим Орестом. Он стал провожатым поэта по Кишинёву, показал ему биллиардную Антонио, кондитерскую Марко Манчини, где Пушкин любил лакомиться, ресторацию Николетти, ввёл в местное общество.
Пушкин часто бывал в доме толстосума, коллежского асессора Варфоломея, бессарабского откупщика. Откупщиком назывался тот, кто приобрёл право на взимание налогов с населения. Система откупов была унаследована от прежнего турецкого правления. Дом Варфоломея стоял на Каушанской, ниже нынешнего Соборного парка. К своему небольшому дому хозяин пристроил огромную залу, расписал её немыслимыми узорами и стал давать в ней бал за балом для молодых людей, по большей части – российских младших офицеров расквартированной в Кишинёве дивизии. Здесь Пушкин мог наблюдать нравы и обычаи бояр, наряды и повадки их жён и дочерей (кукониц).
Варфоломей приветствовал гостей, сидя на диване с чубуком в руке и «по-турецки» скрестив ноги, как паша. Дочь Варфоломея, красавица Пульхерица, королева балов, стала объектом поклонения молодых гостей. В неё был влюблён только-только произведённый в подпоручики тёзка Пушкина, Вельтман. Будущий писатель пока пробовал себя в версификаторстве, Вельтману приписывают авторство строк: «Музыка Варфоломея, / Становись скорей в кружок, / Инструменты строй скорее / И играй на славу джок!»
Дом Варфоломея упомянут и в дружеском послании Пушкина к губернскому чиновнику Ф.Ф. Вигелю. Стихотворения этого (и не только его одного) по сей день не могут простить русскому поэту доморощенные националисты. Вот эти строки:
Проклятый город Кишинёв!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром, конечно, грянет;
И – не найдут твоих следов!
Падут, погибнут, пламенея,
И пёстрый дом Варфоломея
И лавки грязные жидов:
Так, если верить Моисею,
Погиб несчастливый Содом.
Напротив дома Варфоломея жил коллежский асессор Замфираки Ралли. В его доме устраивались задушевные музыкальные вечера. Дом был полон молодёжи. У Ралли было три взрослых сына и две дочки. Пушкин был вхож к ним. С младшей дочерью Мариолой он любил танцевать, со старшей Екатериной беседовал о книгах. Сердечные отношения сложились у поэта с одним из братьев, Константином Ралли. Он ценил совместные прогулки, а однажды поехал с ним на день-другой в Долну, родовое поместье Ралли в 50-ти верстах от Кишинёва. Они ехали по дороге, вившейся между живописных холмов, «где мельниц ряд крылатый». Несколько дней растянулись на несколько недель: неподалеку от имения Ралли Пушкин встретил табор цыган, а в нём – Земфиру… Здесь душа его вобрала впечатления, отлившиеся в поэме, начало которой памятно всем:
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют…
Он сохранил в поэме имя Земфиры и молдавскую песню, что она ему пела: Арде-мэ, фридже-мэ – «Режь меня, жги меня». О связях Пушкина с молдавским фольклором написал мой старший современник Георгий Федосеевич Бо?гач, работавший в АН МССР, пока не рассорился с её сервильным руководством и не уехал в Сибирь.
Пятнадцать лет назад я побывала в Долне с работницами Пушкинского дома-музея, стояла «осенняя пора, очей очарованье», лес вокруг поместья Ралли и впрямь был одет в багрец и золото, в неподвижном воздухе летали паутинки, казалось, тень Пушкина прячется за деревьями. Протяжённого старинного дома, после войны дважды реставрированного, в котором ещё недавно был филиал Кишинёвского музея, уже коснулась мерзость запустения: крыша прохудилась, от тянувшегося вдоль фасада балкона с навесом, ограждённого деревянными перилами, тянуло прелью, дерево явно подгнивало. У дома в заброшенном розарии одиноко застыла бронзовая фигурка молодого Пушкина (работы скульптора Олега Комова). Опершись локтем на античную колонну, скрестив ноги, он задумчиво глядит в сторону леса, где когда-то на поляне у источника его, молодого и горячего, поджидала Земфира…
Дома Ралли и Варфоломея на Каушанской улице, где веселился, играл в бильярд и танцевал Пушкин, не сохранились, хотя оба были каменные, добротные. А вот дом по соседству – тоже на Каушанской – Тудора Крупенского, брата вице-губернатора, где играл в карты и танцевал не только Пушкин, но в мае 1818 года и сам Александр I, поклониться которому прибыли тогда многие бояре, потевшие в своих высоких барашковых шапках и тяжёлых одеяниях, существовал до недавнего времени. Дом этот, устоявший во время бомбардировок (этот кошмар был пострашнее грома небесного!), был разрушен по решению молдавских властей сравнительно недавно. В советское время в нём находилось студенческое общежитие. Буйные студенты довели его до плачевного состояния. Поначалу шла речь о реставрации сего исторического памятника: котельцовые камни, из которых был сложен дом, рабочие нумеровали, вроде бы для того, чтобы потом всё уложить на место. Усыплённая посулами доверчивая общественность дышала спокойно, немногочисленные борцы за культурное наследие не «возникали». Однако после провозглашения независимости камни были вывезены в неизвестном направлении, и на месте дома Крупенского вырос «новодел» – высотка с элитными квартирами по заоблачным ценам. Но не будем о грустном, вернёмся к пушкинским временам.
На той же Каушанской улице находилась почтовая контора, куда Пушкин часто заглядывал. При конторе проживал почтмейстер, полковник в отставке Алексей Петрович Алексеев. Пушкин любил слушать его рассказы о боевом прошлом, тот был участником битв при Бородино и на высотах Монмартра побывал. Жена ветерана – урождённая Павлищева, её брат Николай Павлищев вскоре женился на сестре Пушкина Ольге.
В ту пору Кишинёв, как, впрочем, и Одесса при губернаторстве графа Ланжерона, пребывали в возбуждении по поводу греческих дел. Кишинёв стал своеобразным штабом греческого движения. Местные греки активно выступили в поддержку национальноосвободительного движения против турок. Руководителем тайного общества «Филики Этерия» был избран князь Александр Ипсиланти из рода фанариотов, генерал русской армии, участник войны 1812 года, потерявший в бою руку, награждённый за храбрость золотым оружием. Три его брата служили штаб-ротмистрами русскому царю, тётушка была фрейлиной двора. В Кишинёве находились родная сестра и мать князя, вдова молдавского господаря-фанариота Константина Ипсиланти. Вот уж шесть лет как она вдовела и проживала у дочери, которая была замужем за гражданским губернатором Бессарабской области, тайным советником Константином Катакази. «Корни Катакази и его предков ветвились в княжествах, равно и в Фанаре. С ним можно было поговорить по-молдавски, по-гречески, на худой конец по-французски» (Р.Гордин). Он был в родстве с графом Каподистрия, в ту пору любимцем Александра I и его статс-секретарём.
Дом губернатора вела его русская супруга, а главной домоправительницей была незамужняя сестра хозяина, неглупая и властная Тарсис Антоновна. Просторный дом Катакази на Каларашской улице был открытым, а с созданием Этерии стал он и вовсе полниться греками. Нередко бывал в этом доме и Пушкин, обедал, играл в карты, танцевал, но главное – участвовал в разговорах и спорах. Однажды сами собой родились шутливые, не без язвительности, стихи:
– Дай, Никита, мне одеться:
В митрополии звонят.
Раззевавшись от обедни,
К Катакази еду в дом.
Что за греческие бредни!
Что за греческий содом!
Достаётся всем гостям и гостьям, а под конец – и сестрице хозяина:
Ты умна, велеречива,
Кишинёвская Жанлис,
Ты бела, жирна, шутлива,
Пучеокая Тарсис.
Не хочу судить я строго,
Но к тебе не льнёт душа…
Любвеобильная душа юного повесы находила другие объекты.
Офицеры дивизий, расквартированных в Бессарабии, полагали, что армия не останется в стороне от событий на Балканах, и рвались в бой. Симпатии русской дворянской молодёжи были на стороне этеристов. Михаил Орлов, недавно взявший в супруги обожаемую им Екатерину Николаевну Раевскую, старшую дочь генерала, прославившегося при Бородино, «обритый рекрут Гименея», по шутливому определению Пушкина, писал брату жены Александру Раевскому: «Если б мою дивизию двинули на освобождение, это было бы не худо. У меня 16 тысяч под ружьём, 36 орудий и 6 полков казачьих. С этим можно пошутить. Полки славные, все сибирские кремни. Турецкий булат о них притупился бы».
Пушкин был захвачен общим настроением. «Греция восстала и провозгласила свою свободу. <…> Восторг умов дошёл до высочайшей степени, все мысли устремлены к одному предмету – к независимости древнего отечества. В Одессах в лавках, на улицах, в трактирах – везде собирались толпы греков, все продавали за ничто своё имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты, все говорили об Леониде, об Фемистокле, все шли в войско счастливчика Ипсиланти», – писал Пушкин Михаилу Орлову. Как он жаждал оказаться в их рядах! Даже осторожный Вельтман публично заявил, что охотно стал бы инсургентом, т. е. повстанцем-добровольцем. Не только подполковник Липранди – вольтерьянец испанских кровей (возможно, из марранов), но и начальник дивизии генерал Орлов, и начальник штаба Второй армии граф Киселёв, не раз посещавший Кишинёв, собирая нужные сведения, с надеждой ждали высочайшего распоряжения. Подполковник Пестель прибыл в Кишинёв по поручению главнокомандующего Второй армии графа Витгенштейна из Тульчина, чтобы уяснить ситуацию в Яссах, Галаце, Бухаресте, куда двинулся Ипсиланти с большим отрядом добровольцев. Было ясно, что движение в пользу Этерии стало народным. Все пребывали в уверенности, что Вторая армия вступит в пределы Молдавского княжества. Все недоумевали, чем вызвано промедление. Лишь Киселёв и Пестель знали, что высочайшего распоряжения не последует. Александр I был против всякого вмешательства в дела греков.
У Орлова Пушкин встретился с Пестелем, и тот был приятно удивлён обширностью и глубиной суждений молодого поэта. Он и впрямь смог «в просвещении стать с веком наравне». В послании «Чаадаеву» из Кишинёва Пушкин пишет о том, что «в объятиях свободы» его «своенравный гений / Познал и тихий труд и жажду размышлений».
Владею днём моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум…
В письме к Гнедичу есть и такое признание:
Всё тот же я – как был и прежде:
С поклоном не хожу к невежде,
С Орловым спорю, мало пью,
Октавию – в слепой надежде —
Молебнов лести не пою.
Пребывание в Кишинёве действительно имело для него и положительные стороны, а уж тем для размышлений было предостаточно. Жена Орлова пишет брату: «У нас беспрестанно идут шумные споры – философские, политические, литературные; мне слышно их из дальней комнаты. Они заняли бы тебя, потому что у нас немало оригиналов». И среди них в первых рядах был Пушкин.
Сам Пушкин в дневнике записал, что провёл вечер в доме «прекрасной гречанки», где говорили об Ипсиланти. «Между пятью греками я один говорил как грек: все отчаивались в успехе предприятия этерии». Как оказалось, для отчаяния были все основания. Царь Александр, верный Священному Союзу, поддерживал австрийского канцлера князя Меттерниха и не выступил против Османской Порты. Любопытны воспоминания Вельтмана о лете 1821 года: «На каждом шагу загорался разговор о делах греческих: участие было необыкновенное. Новости разносились, как электрическая искра, по всему греческому миру Кишинёва. Чалмы князей и кочулы (высокие шапки. – Г.И.) бояр разъезжали в венских колясках из дома в дом с письмами, полученными из-за границы. Можно было выдумать какую угодно нелепость о победах греков и пустить в ход; всему верили, всё служило пищей для толков и преувеличений. Одни радовались успехам греков, другие проклинали греков, нарушивших тучную жизнь бояр в княжествах. Молдаване вообще желали успеха туркам и порадовались от души, когда фанариотам резали головы, ибо в каждом видели будущих господарей своих».
Показательно, что Тудор Владимиреску, вставший во главе взбунтовавшихся крестьян Валахии, отказался поддержать этеристов Ипсиланти, к чему тот его призывал. Ответ же был таков: «Ваши враги – турки, а наши – греки-фанариоты, разница видна из ваших и моих прокламаций. Ваше поле в Греции – идите за Дунай, а наше дело спровадить греческих господарей туда же. Здесь им не место – довольно им собирать дижму (десятину. – Г.И.) с княжеств, пусть идут под ваши знамёна освобождать Грецию от ига и избавить нас от своего ига!» Отказ дорого стоил предводителю крестьян: он был казнён людьми Ипсиланти. Вельтман впоследствии напишет о нём повесть «Радой». Но и от Ипсиланти удача отвернулась. Он был пленён и оказался в заключении у австрийцев.
После поражения этеристов расправа турок с фанариотами была жестокой до чрезвычайности: митрополит Дионисий был повешен, казнён патриарх константинопольский Григорий V, осквернены православные святыни, обезглавлены драгоманы (переводчики и дипломаты в ранге заместителей министра иностранных дел) Константин и Николай Мурузи из древнего греческого рода. «Пленные жёны и дети греков продаваемы были на всех торжищах обомлевшего Востока подобно тому, как продаётся скот» (Р.Гордин). Неудивительно, что в эти дни сотни бояр, духовных особ и купцов с семьями и имуществом бежали из княжеств Молдавия и Валахия в Бессарабию, спасаясь от мести турок. Их принимали и в Кишинёве. Подчас снимались в одночасье целыми селениями, скрывались в плавнях, а потом на каруцах (повозках), найдя брод, переправлялись через Прут. Наместник Инзов пишет в Одессу графу Ланжерону 5 мая 1821 года: «Кишинёв наполнен выходцами из Молдавии и Валахии. Население всей Бессарабии по крайней мере удвоилось». В одном из донесений бригадному генералу Павлу Сергеевичу Пущину с Колибашского кордона значилось: «Прибыло 400 каруц с беженцами-молдаванами со стороны Галаца». В Галаце турки вырезали 1000 жителей. Кордонную дивизию приходилось держать в постоянном напряжении. Знакомясь с этими фактами, не знаешь, как относиться к утверждениям Вельтмана о том, что молдаване желали успеха туркам. Однозначного ответа быть не может: часть боярства Молдавского княжества была настроена прорусски, другая – протурецки, а порядки при господарях-фанариотах «достали», видимо, всех.
Среди беженцев оказалась молодая гречанка Калипсо Полихрони. Пушкина одно время часто замечали прогуливающимся в городском саду в её обществе. «Ты рождена воспламенять воображение поэтов», – эти строки обращены к ней. Слух о её романе с лордом Байроном придавал ей особый ореол в глазах Пушкина, ведь он в эту пору был «болен Байроном». Через неё он как бы становился ближе к своему кумиру.
Его можно было часто встретить в доме немолодой уже Смаранды Бо?гдан. В 1810 году она возглавила торжественную встречу Кутузова в Яссах. Дама не чуждалась политики, побывала в качестве гостьи на Венском конгрессе. В Кишинёве она устраивала приёмы трижды в неделю, они славились карточной игрой. Пушкин, любивший игру, адресуется к Смаранде в шутливом стихотворении «Кишинёвские дамы»:
Ты с утра до поздней ночи
Рада в банк играть со мной.
В этот дом его влекло и присутствие замужней дочери Смаранды – Маргиолицы Бальш. Влюблённость продлилась недолго, ибо на одном из званых вечеров появилась «Альбрехтша», как называл её Липранди, она была и красивее, и выглядела европеянкой. Но главное – она была дамой «с прошлым». Пушкина это привлекло не в последнюю очередь.
Выданная 16-ти лет замуж за знатного и богатого боярина Константина Канта, Екатерина Григорьевна через несколько лет наблюдала из кареты (почти как Матильда де ла Моль у Стендаля) казнь своего мужа. Во время русско-турецкой войны 1806–1812 годов Кант был уличён в связях с известным молдавским гайдуком Бужором (тот станет героем фольклора). Схваченные русскими казаками, оба были казнены. Через год на юной вдове женился интендант А.Н.Бологовский. Она его дико ревновала, но сама вела себя свободно. В Варшаве (новое место службы мужа) в неё влюбился генерал Альбрехт и отбил у Бологовского. Но и этот брак расстроился из-за её ревности. Екатерина уехала к родным в Яссы, откуда бежала в Кишинёв. «Пылкие страсти» и её «историческое прошлое» (сработал образ легендарного гайдука) соблазнили молодого поэта.
Не простив измены, Маргиолица прилюдно 8 марта 1822 года в доме матери стала подкалывать поэта, «орогаченный» муж поддержал жену, назвал его «ссылочным». В ответ на оскорбление Пушкин схватил подсвечник и замахнулся, намереваясь ударить обидчика. Князь Долгоруков, хотя и не был свидетелем, со слов очевидцев рисует ужаснейшую сцену: «Бальш кричал, содомил, старуха Богдан упала в обморок, с беременной вице-губернаторшей приключилась истерика, прибежал врач <…> генерал Пущин, схватив Пушкина, увёз с собою». На квартире у Пущина В.П.Горчаков видел виновника скандала, «бледного как полотно и улыбающегося». Но этим дело не кончилось.
Инзов, которому доложили, велел помирить противников. Наутро их свели в доме вице-губернатора, титулярного советника Матвея Егоровича Крупенского. Тудор Бальш начал было просить прощения, но Пушкин выхватил пистолет и дал ему пощёчину. После этого «Инзушко» в очередной раз посадил ослушника под арест. А Бальш подал жалобу Инзову, называя своего противника «убийцей» и требуя соответствующего наказания. Сцену примирения описывает инспектор Кишинёвской семинарии Иван Халиппа в книжечке «Город Кишинёв времён жизни в нём Александра Сергеевича Пушкина», изданной в типографии Шлиомовича в 1898 году. Мне удалось найти её в отделе редких книг Национальной библиотеки Кишинёва. Интересно, что в 1938 году в Бухаресте в архивах семьи Бальш исследовательница Е.М.Двойченко-Маркова обнаружила черновик этой жалобы.
Самым видным из молдавских бояр, бежавших в Кишинёв, был Иордаки Росетти-Рознован. Смарагда Богдан была с ним в родстве. Его сын Николай, получивший образование во Франции и Германии, вернулся переполненный либеральными идеями. Его отличала страсть к чтению, в имении отца в Стынке на правом берегу Прута, напротив Скулян, была собрана лучшая в Молдавии библиотека. В Кишинёве у Николая Рознована собиралась молодёжь, любившая потолковать о политике. Без Пушкина эти встречи обычно не обходились.
Поэт не гнушался общением и с простонародьем. В силу живости нрава и неуёмного любопытства он получал удовольствие, заглядывая на базар в нижнем городе, неподалеку от места своего проживания, там мог он наблюдать дух народный:
Люблю базарное волненье,
Скуфьи жидов, усы болгар,
И спор и крик, и торга жар,
Нарядов пёстрое стесненье.
Люблю толпу, лохмотья, шум —
И жадной черни лай свободный.
Кстати, о скуфьях. Пушкин по приезде предстал перед наместником в ермолке, которую поменял здесь на красную феску (такие носили турецкие евреи). Примечательно, что А.Н.Вульф, побывавший у Пушкина 16 сентября 1827 года в имении его матери, застал поэта в халате и «молдаванской красной шапочке», т. е. в кишинёвской красной феске, которую он сберёг как память о Бессарабии. Как видите, она ему не надоела и он не считал зазорным её носить. Привычку сидеть на диване «по-турецки» он тоже перенял у молдаван.
В Кишинёве в эту пору русский язык ещё не внедрился, хотя пришлое чиновничество вело делопроизводство на государственном языке, военные низших чинов тоже говорили по-русски. Но в офицерской среде в ходу был французский язык. Пушкин даже жаловался в письме брату Лёвушке на то, что забывает язык («с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку») и просил писать ему по-русски. Когда в двухэтажном доме Михалаки Кацика на углу Павловской стало собираться изысканное общество, хозяин-грек (правда, кишинёвец Анатолий Штаркман в книге «Пушкин в ермолке» утверждает, что это был еврей Моисей Кац) не мог понять, на каком языке говорят господа. А говорили они по-французски, языка этого хозяин дома и его любопытная жена, подслушивавшая разговоры гостей, не знали. Правда, большинство собиравшихся в доме Михалаки были иноземцами – Луис Винсент, Шарль Сикар, Пьер Флери, однако главенствовал генерал-майор Пущин, которого Пушкин, самый «взрывной» участник собраний, именовал не иначе как «грядущий наш Квирога» (испанский революционер, глава левого крыла кортесов). Пущин снял дом Кацыки, находящийся неподалеку от дома штабс-капитана Стрельникова, часть которого была отведена ему как бригадному командиру, снял его для собраний масонской ложи, ещё не получившей официального статуса и номера от Великой Ложи «Астрея», которую в Петербурге возглавлял наместный мастер генерал-лейтенант Кушелев, но братья-масоны пребывали в ожидании. Пушкин предлагал назвать эту провинциальную ложу «Овидий». Образ опального римского поэта Овидия Назона был ему близок, он себя сравнивал с ним. Дом этот, основательно вросший в землю, сохранился, а сама улица, в начале которой он находился и где во множестве проживали в ту пору евреи, получила название Кациковской.
Масонская же ложа просуществовала четыре месяца, но так и не получила названия, более того, из Петербурга летом 1822 года воспоследовало повеление самого императора «все масонские ложи закрыть и учреждения их впредь не дозволять». И вообще, как выразился Инзов, «дела пошли под уклон».
Недалёк уже был тот час, когда и сам Инзов выйдет в отставку, а Бессарабская область переподчинится новому генерал-губернатору Новороссии графу Воронцову как её наместнику. Произойдёт это в 1823 году. А пока отстранены от должностей и покинули Кишинёв генералы Орлов и Пущин. Взят под арест и содержится в тираспольском каземате просвещённый майор В.Ф. Раевский, единомышленник Орлова, преданный ему человек, «спартанец», как прозвал его Пушкин (поэт успел предупредить его о возможном аресте), который первым пойдёт по делу декабристов. Уволен в отставку верный соратник Раевского капитан Константин Охотников, политический мечтатель, преподававший математику в Ланкастерской школе. Вынудили выйти в отставку Ивана Петровича Липранди, человека отчаянной храбрости и при этом редкого ума, книжника, владельца прекрасной библиотеки, три тысячи томов из которой, относящихся к истории Турции, купила у него петербургская библиотека Главного штаба в 50-х годах ХIХ века.
Пушкин жалуется Вяземскому на то, что в бессарабской глуши «барахтается в грязи молдавской», что среди «сонных молдаван» ему «кюхельбекерно»: «Живу меж гетов и сарматов», «Здесь не слышу живого слова европейского», «О Кишинёв, о тёмный град!» На исходе 1822 года жалобы поэта были не беспочвенны. Пушкин в Кишинёве не только танцевал, напропалую флиртовал с дамами, разгуливал в парке в маскарадных костюмах (рядился то в турка, то в серба, то в молдавана, то в еврея), играл в карты, затевал дуэли, но и писал, много читал, пользуясь библиотеками Орлова, Инзова и особенно Липранди, он любил живую беседу с умными и просвещёнными людьми. Теперь этого удовольствия он был почти лишён.
Князь П.И.Долгоруков, побывавший в 1822 году в Кишинёве, пишет в дневнике: «Приезжая группа актёров явилась к нам с рекомендательным письмом от графа Ланжерона. Французы эти, потешавшие его сиятельство в Одессе, на обратном пути думали остановиться в Кишинёве и выручить сколько-нибудь денег, не ведая того, что бывшая зимою ясская труппа немецких актёров с трудом расплатилась в долгах и кое-как убралась отсюда к австрийской границе…» Тем самым он подтверждает, что кишинёвское общество не доросло до театра и Пушкин был прав, называя себя пустынником.
Тот же Долгоруков рассказывает о забаве, любимой местными простолюдинами более, нежели театральное зрелище на чужеземном языке, за которое ещё и надобно платить: «… ввечеру ходил прогуливаться на Булгарею. <…> у Бендерского выезда происходила борьба. Двое нагих схватываются и пробуют свою силу. Не видал я кулачных боёв, но уверен, что эта забава должна быть гораздо предпочтительнее нашей российской потехи. Там подбивают глаза, сворачивают скулы, здесь, напротив, одна ловкость, гибкость и проворство дают победу. Борцы употребляют особенную хитрость одолеть друг друга: то стараются опрокинуть посредством потеряния перевеса, то лягут один против другого и ищут решить превосходство руками и грудью. Побеждённый валяется в пыли, победителя поднимают кверху. Народ приветствует его криком, господа кидают ему деньги. <…> Пушкин был также в числе зрителей. Ему драка очень понравилась, и он сказал мне, что намерен учиться этому искусству».
Но вот ещё один собеседник поэта, Долгоруков, проведя год в Кишинёве, укатил в Петербург, а Пушкин зачастил в острог. Заботами Инзова тюрьма была возведена за городом как настоящий замок с башнями и бойницами. Перед ней расстилалось Сенное поле со Скотопригонным рынком, где шла бойкая торговля. Тюрьма простояла более века и разрушилась во время землетрясения 1940 года. Ещё до приезда Пушкина в остроге находился в заключении удалой гайдук Георгий Кирджали, болгарин, судьба которого вызывала большой интерес поэта. Известный разбоями от Днестра до Дуная, гроза помещиков и купцов, он примкнул к гетеристам и был якобы выдан турецким властям по их требованию. Когда Пушкин сопровождал Липранди в его десятидневной служебной поездке по Бессарабии по маршруту: Кишинёв – Бендеры – Каушаны – Аккерман – Шабо – Татарбунары – Измаил – Болград – Леово – Кишинёв, они проезжали мимо болгарского села, где жила с детьми жена Кирджали. Пушкин напишет о нём. «Кирджали был родом булгар. Кирджали на турецком языке значит витязь, удалец», – так начинает он свою повесть «Кирджали» в 1833 году.
Б.А. Трубецкой в своей книге «Пушкин в Молдавии» представляет гайдуков благородными разбойниками, народными мстителями. В реальности «робингудства» не наблюдалось. Банды разбойников-гайдуков, к которым прибивались дезертиры и арнауты (албанцы), недовольные условиями службы, наводили страх на путников на дорогах Бессарабской области и грабили не только богатых, но и крестьян. Поймать их было трудно, на быстрых скакунах во весь опор уносились они за Прут, в Яссы. У меня больше доверия очевидцу Вельтману, нежели советскому профессору, который в угоду господствующей идеологии повсюду ищет и находит «р-р-революционность» и протест против царского самодержавия. А Вельтман пишет следующее: «В Молдавии и вообще в Турции разбойники разъезжают отрядами по деревням, берут дань, пируют в корчмах, и их никто не трогает». Он же подробно рассказывает о том, как был схвачен предводитель одной из шаек Урсул. «Я полагаю, что поэма „Разбойники“ внушена Пушкину
взглядом на талгаря (вора. – Г.И.) Урсула. Это был начальник шайки, составившейся из разного сброда вольнолюбивых людей, служивших этерии молдавской и перебравшихся в Бессарабию от преследования турок». Возможно, не только «Братья-разбойники», но и куда более знакомые строки: «Сижу за решёткой в темнице сырой, / Вскормлённый в неволе орёл молодой» – родились после посещений Пушкиным кишинёвского острога.
Хотя поэт часто бранил Кишинёв, в стихотворении, которое имеет подзаголовок «Из Бессарабии», адресованном Евгению Абрамовичу Баратынскому, чей поэтический дар он высоко ценил, Пушкин в 1822 году не без гордости пишет:
Сия пустынная страна
Священна для души поэта:
Она Державиным воспета
И славой русскою полна.
Державин, который, «в гроб сходя, благословил» лицеиста Пушкина, в своё время написал «Песнь на взятие Измаила», но в Бессарабии никогда не бывал. Известен он не только поэтическими заслугами, но и тем, что официально поддержал обвинение евреев в ритуальных убийствах. Так что старик Державин и «нас» заметил, но о благословении не могло быть и речи. Правда, в докладе императору Александру I одописец рекомендовал всеми мерами привлекать евреев к обучению в общих учебных заведениях, так как это будет лучшим средством борьбы с пагубным воздействием Талмуда.
В отличие от автора «Фелицы» Пушкин, как мне представляется, юдофобией не страдал. В Кишинёве он не раз и не два общался с евреями. Сохранилась запись в его дневнике от 3-го апреля 1821 года: «Третьего дня хоронили мы здешнего митрополита. Во всей церемонии более всего понравились мне жиды: они наполняли тесные улицы, взбирались на кровли и составляли там живописные группы. Равнодушие изображалось на их лицах: со всем тем ни одной улыбки, ни одного нескромного движения! Они боятся христиан и потому во сто крат благочестивее их». Во-первых, заметим, евреев много: в 1812 году Бессарабию присоединили к России вместе с двадцатью тысячами евреев, в ней проживавших. В пушкинскую пору они составляли половину населения Кишинёва, почти вся торговля и ремёсла принадлежали им. Во-вторых, Пушкин отдаёт предпочтение им по части благочестия. А то, что он называет евреев жидами – отнюдь не проявление антисемитизма. В ту пору в Восточной Европе жид и еврей были понятиями тождественными (в Польше по сей день), и в Кишинёве до середины ХIХ века евреев называли жидами.
Но в конце ХIX века слова «жид», «жидан» были уже обидными, оскорбительными. Дразнилка «Жид, жид по веревочке бежит» меня в детстве неприятно задевала. Но моя мама, родившаяся за чертой оседлости перед Первой мировой войной, рассказывала, что в 1920-е годы бабушка водила её в театр и заезжая труппа исполняла оперу Галеви «Жидовка». Встав в позу, она патетически выводила начало арии главного героя: «Рахиль, ты – дочь моя!». В советские годы эту оперу, если и исполняли, то под названием «Дочь кардинала», но до этого она по-русски называлась так, как было принято в то время, – «Жидовка».
В пору пребывания Пушкина в Кишинёве евреи жили в нижней части города. Самая старая улочка, Азиатская, параллельная речке Бык, была сплошь заселена ими. Выше, на улице Турецкой, проживали турецкие евреи. Окрестные переулки – Маклерский, Грязный, Банный – всё это еврейские места. На Азиатской к 1820 году была построена первая синагога, раввином был просвещённый Хаим Черновицер, и переулок назвали Синагоговским. После того как он ушёл паломником в «святой град» Иерусалим, евреи пригласили из Галиции раввина Лейба, приверженца хасидизма. Сам Лейб, его зять Арон Рабинович и внук свободно говорили и читали не только на древнееврейском, но и на немецком и французском языках и были людьми с высоким европейским образованием, чего нельзя сказать о разношёрстной массе евреев, погружённых в повседневные заботы о пропитании.
Пушкин часто захаживал в трактиры, которые содержали две еврейки: Голда и Исаевна. Именно у Голды он услышал молдавскую песню, на основе которой сложилась его «Чёрная шаль». Он настоял, чтобы при публикации источник – молдавская песня – был непременно указан. При трактирах были и бильярдные комнаты, а он любил эту игру. Известно, что в бильярдной кофейни Фукса на Золотой улице (позднее – Харлампиевской), что располагалась ниже Каушанской, параллельно ей, и где было несколько еврейских ювелирных лавок (отсюда название улицы), он сцепился с братом своего друга, заносчивым полковником Ф. Орловым.
На собраниях масонской ложи в доме Кацика присутствовало несколько евреев, их имена сохранились: аптекарь Майглер, Миттергофер, Шулер. Видимо, помимо всего остального их привлекала символика масонов: печать в виде щита Давидова (шестиконечная звезда) и клятва над Ветхим Заветом. Состоятельные евреи начиная с 1817 года имели представительство в Городской думе, а позднее и в магистрате. В первой думе еврейское население представлял Лейб Литманович.
Пушкин любил бывать в гостеприимном доме Кохановских. Имя хозяйки Пульхерии Егоровны значится в его «донжуанском списке».
Её родная сестра – Мария Егоровна Эйхвельдт, урождённая Милло. Известная пушкинистка М.А.Цявловская разгадала, что именно к ней обращены фривольные стихи Пушкина 1821 года:
Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой!
А завтра к вере Моисея
За поцелуй я не робея
Готов, еврейка, приступить —
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
Но в «донжуанский список» Пушкина Мария не попала, она была возлюбленной его друга, Николая Алексеева. А наш нечестивец в это время сочинял «Гавриилиаду», список которой сохранил всё тот же «верный Орест», Николай Алексеев.
Пушкин так и не явился, чтобы получить благословение митрополита Гавриила, более того, проявил неуважение. На второй день после похорон владыки, 5 апреля, обращаясь к В.Л. Давыдову, он написал:
На этих днях, среди собора,
Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай
Велел жить долго всей России
И с сыном птички и Марии
Пошёл христосоваться в рай…
Правда, иногда Пушкин сопровождал Инзова к обедне в Архангело-Михайловскую церковь, в ту пору она выполняла функцию кафедрального собора. Старый собор, как и Ильинская церковь, в которую упиралась Семинарская улица (позже Гоголя, ныне Бэнулеску-Бодони), будут снесены при советской власти без особой необходимости, по причине полного бескультурья городских властей и советских чиновников, начисто лишённых уважения к истории собственного отечества.
Посещал Пушкин «со товарищи» и представления «актёрской труппы под управлением Давида Гензеля» в доме Тудора Крупенского. Прапорщик Владимир Горчаков, с которым Пушкин познакомился именно на одном из представлений, сообщает: «…зала была великолепной. Треть залы занимали оркестр и сцена; плафон темнел в каких-то кабалистических знаках»; а афишку о представлении принёс ему «услужливый фактор (посредник. – Г.И.) Мошка». У Варфоломея музыку играли цыгане, звучала она диковато на европейский слух, а у Тудора Крупенского «зажигали» еврейские клезмеры.
