Когда Кибальчич открыл чемодан, ЭнТэ алчно набросился на книги, откладывая стоящие, швыряя обратно те, что, на его взгляд, не стоили внимания. И вдруг, увидев стопку брошюр в бледнофиолетовых обложках, замер.
– Это ведь «Сказка о четырех братьях», которые я вам дал!
– Да, – кивнул Кибальчич.
– Ну и что же? – спросил ЭнТэ снова насмешливо и иронически. – Так они и пролежали месяц в вашем фамильном сундуке?
Крупно зашагал по комнате, обдумывая возникшее положение.
Кибальчич, собственно, и не намеревался давать их крестьянам. Приехав в Жорницу, он скоро понял, что крестьяне здесь такие же, как в Коропе, и брошюрка эта им не нужна. Да и вообще, вся литература, ходившая среди студентов, такая, как эта «Сказка», или «Хитрая механика», или «Как должно жить по законам природы и правды» интересна и важна для самих пропагандистов, а для крестьян – никакое не откровение, лишь отголосок проблем, пустые слова.
– Ладно, – сказал ЭнТэ. – Завтра же беремся за дело. Вы знаете кого-либо из грамотных крестьян?
– Мало… Разве солдат бессрочно-отпускной Василий Притула. И денщик брата Григорий.
– Вполне достаточно. Завтра же пойдем к ним. Вы сами прочитали «Сказку»?
– Прочитал.
– Понятно. Она не произвела на вас впечатления. Это потому, Кибальчич, что вы обуты и сыты. А крестьянин… Увидите, как аукнется.
Между прочим, ЭнТэ явился в Жорницу с котомкой – мешком, по-крестьянски завязанным помочами-веревкой за углы и горловину. В мешке оказалась одежда: крестьянский зипун, драные штаны, красная рубаха, выношенные сапоги. Все это ЭнТэ и продемонстрировал Кибальчичу.
– Купил за бесценок на Сенном рынке.
Кибальчич не удивился: половина студентов академии, собираясь на вакации, запасалась зипунами и рубахами.
– И вообще, Кибальчич, предлагаю оставить ваше поместье и
пойти к людям. Например, пройти бурлаками весь путь – от Рыбинска до Астрахани.
Иванов, у которого Кибальчич познакомился с ЭнТэ, ходил прошлым летом в «народ». Тоже запасся вонючим зипуном, лаптями, но первый же мужик, увидев его, крикнул: «Мусью, дай на водку!..» Впрочем, к концу лета так опростился, что в Екатеринославле, на станции, жандарм надавал ему тумаков без повода и причины, за немытую рожу.
– Не верю я, ЭнТэ, в т-такие хождения.–И этим ответом, по-видимому, расписался в полном своем ничтожестве.
– Отсталый вы человек, – с чувством произнес ЭнТэ.
После ужина улеглись с книжками. ЭнТэ шумно и досадливо вздыхал, ворочался и, наконец, швырнул «Рабочий вопрос» Ланге под стол.
– Чепуха, – сказал. – Гасите лампу, Кибальчич, будем спать.
Залез под одеяло с головой.
– Надо вообще прекращать читать книжки, – прогудел из-под одеяла. – Вредная привычка.
– А что же надо? – улыбнулся Кибальчич.
– Действовать.
Наутро, узнав, что Василий Притула, однодворец Герасим Дониковский, братья Стефанюки мечут стога в лесу за Собью, они и отправились к ним, захватив экземпляр «Сказки». Шли молча, и Кибальчич думал о том, что напрасно торопятся, стогование трудное дело, и надо бы выбрать более подходящий момент и случай, а ЭнТэ – что Кибальчич порядочная растяпа, если не удосужился до сих пор передать книжку крестьянам.
Пришли, однако, в удачный момент, к полднику. Мужики только что уселись, привалившись к стогу, достали из котомок припасы. И разговор сразу пошел удачный, веселый: не угостить ли барина хлебом с салом, не хлебнуть ли из одного кувшина кваску, и правда ли, что у человека кишок двенадцать аршин, очень это сомнительно, поскольку, например, у Герасима Дониковского, однодворца, кишки и в голове. Сам Герасим, глуповатый, старый, стоял в это время на стогу, лишенный возможности слезть до конца работы и сердито прислушивался, наставляя к уху ладонь – знал, что если внизу хохочут, то над ним.
С любопытством поглядывали на ЭнТэ, что нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая главного разговора. Ну, а Кибальчич, давно усвоив крестьянскую манеру общения, не торопился и лишь выставлял книжечку в рассчете, что сама привлечет внимание, как необычный предмет. И, наконец, Притула поинтересовался: «Что за книжка у вас, барин?» Тут Кибальчич и предложил взять, почитать. А понравится – оставить у себя или передать другому.
Когда возвращались, помрачневший ЭнТэ сказал:
– Вы должны были сделать это месяц назад. Совсем иной получился бы разговор.
– Какой?
– Деловой, – сердито ответил ЭнТэ.
Развеселился он только, когда, возвращаясь лесом, вдруг увидели двух старух, улепетывающих от них в чащу. ЭнТэ засвистал, заулюлюкал, а потом сказал:
– Не думаю, что они приняли нас за разбойников. Признайтесь,
Кибальчич, лес – ваш? Не пускаете крестьян по ягоды?
Кибальчич смущенно молчал. Действительно, Мария запретила крестьянам собирать ягоды и вообще ходить в лес, опасаясь пожара, поскольку был случай: уселись мужики покурить табаку на лесной поляне, раздули костерок – быть бы большому пожару, если б не гроза с ливнем.
–– Ничего, Кибальчич, не переживайте. Скоро народ снимет камень с вашей благородной души. Грядет черный передел!
В таком вот виде – барчука, дармоеда и захребетника – выглядел он в глазах ЭнТэ.
На другой день собрались к Григорию Иващенко, на конюшню. В этот раз решили сперва заинтересовать книжкой, почитать, а уж потом оставить.
Получилось удачно, кроме Иващенко в конюшне оказались Володька и Еремей Стефанюки – все из той же многолюдной семьи. Иващенко был озадачен, показывал лошадей, стойла, упряжь, что аккуратно висела на стенах, и беспокойно поглядывал раз за разом: чего приволоклись панычи? Стефанюки, сидя на хомутах, тоже взирали с любопытством – не столь на панычей, сколь на Иващенко, что ходуном ходил от старательности и рвения.
Тут-то и предложил ЭнТэ почитать им сказку. Хотите? Еще как хотим, – был ответ.
– Сказку читай да на ус мотай, – значительно произнес ЭнТэ эпиграф.
Кибальчич тоже снял со стены хомут, сел в стороне, чтоб видеть всех сразу. Необыкновенно бодрое выражение сияло в лицах, понятливое, толковое. Читал ЭнТэ хорошо, внятно, с тайной злостью, печалью, иронией. Мужики вздыхали, качали головами. И вдруг ЭнТэ прервал чтение.
– Понятно? – испытующе поглядел в лица.
– Понятно! – дружно закивали, отозвались хором,
– Похоже на вашу жизнь?
– Ясно, похоже. Все, как у нас.
– Ну, а дальше читайте сами, – сказал ЭнТэ. – Книжку мы вам оставим. Что непонятно, объясним.
– Почитаем, – отозвались Стефанюки. – Гришка у нас грамотный.
С тем же недоумением и проводили, с каким встретили.
– Вот так надо говорить с народом, – назидательно произнес ЭнТэ.
Кибальчич не ответил. Одно знал: ни слова из сказки не слышали мужики. Только об одном думали во время чтения: чего пришли?
Еще грамотен был второй денщик брата Емельян Беспальченко, повар. Но, поглядев на него, настороженного, запаренного, решили книжку ему не давать – этот читать не станет: сыт и на сегодняшний день хорошо устроен. Больше грамотных не было, оставалось ждать, какое движение произведет «Сказка» в душах.
Тем временем решили продолжить знакомства.
Побывали у учителя Трусевича, у второго землевладельца Жорницы господина Артамонова – человека чрезвычайно гостеприимного, но, видно, скорбного умом, постоянно вскрикивал, наполняя рюмки наливкой: «Господа студенты, образование это – все!», у священника Олтаржевского. Все, истомленные деревенской скукой, принимали охотно, не задерживаясь возвращали визиты, и только отец Наркисс вдруг усомнился в том, что ЭнТэ тот, за кого себя выдает, а успокоился лишь когда увидел студенческий билет на имя Николая Тютчева. Очень сомневался в том и Кибальчич, однако не устраивать же допрос гостю? Ну, а что касается билета… За пять-шесть рублей можно приобрести паспорт и купца третьей гильдии, и потомственного дворянина.
Нет, никто не заинтересовал ЭнТэ. Напротив, все вызывали насмешки и раздражение.
От учителя узнали о крестьянине Семене Пасько – непременном участнике всех волостных сходов, который хотел с с а д и т ь с должности волостного старшину Чумачевича за утайку пяти рублей из суммы, пожертвованной миром на народное училище. Было произведено следствие, утайка не подтвердилась, и за навет Пасько по приговору волостного суда получил пятнадцать розог, однако не сдался, продолжал бунтовать. Причина войны крылась, конечно, в другом: старшина отнял у Пасько несколько соток земли. История эта чрезвычайно возбудила ЭнТэ, решено было посетить первый же волостной сход, которые устраивались раз в неделю, по четвергам, и отыскать Пасько.
Оказался он маленьким бородатым мужичком лет за пятьдесят, нервным и словоохотливым. Едва успев познакомиться с господами, начал рассказ о куске земли, отнятом Чумачевичем, пяти рублях и пятнадцати розгах. Говорил громко, бурно, стараясь привлечь к себе общее внимание, и никаких иных вопросов не слышал, как глухарь. Ничего он не хотел, кроме как получить назад свою землю, присудить те же пятнадцать розог старшине и ссадить его, наконец, с должности…
Разочарованные, простились с ним.
Спустя несколько дней увидели снова Василия Притулу. «Прочитал?» – «Что?» – удивился тот. – «Сказку!» – «А-а», – вспомнил, заулыбался. Нет, не прочитал. Пришел к нему малец Михайлы Буйстрименко, десять годков байстрюку, а грамотен, как волостной писарь Паламарь, – взял почитать. Три дня подержал и вернул: неинтересно. Ну, а чего ему, Притуле, если неинтересно, читать?
Не прочитал «Сказку» и Григорий Иващенко. Этот якобы положил на полку в конюшне, а через день хватился – нет ее. Наверно, кто из Стефанюков спер. «Может, дать еще книжку?» – «Не, не надо. Все одно сопрут, такой народ».
Больше «Сказку» никому не предлагали. «И за этих тупых животных я должен отдать жизнь», – загадочно произнес ЭнТэ.
Cкоро Кибальчич понял, что мешанина в голове ЭнТэ из новых теорий необыкновенная. С одной стороны, по скрытности, презрению к образованию ЭнТэ напоминал «троглодитов», прославившихся в Петербурге год-два назад, с другой – повторял известное рассуждение Лаврова: кто строит историю? Одинокие борющиеся личности. Вокруг личностей образуются партии… С третьей, выделял учение Петра Ткачева с его проповедью заговоров и террора. По душе ему был и анархизм Бакунина, особо такие заявления, как «…надо войти в союз со всеми ворами и разбойниками русской земли». Ну, а потом, после победы, их, воров и разбойников, перерезать.
– Но как же п-презирать образование, – возражал Кибальчич,– если сам Лавров – профессор, Бакунин – философ, Петр Никитич Ткачев – писатель?
ЭнТэ кисло усмехался.
– Это и помешало им оставить в истории настоящий след. Образование рождает сомнения, а сегодня сомнения – смерть. Интеллигенция не способна поднять народ. России нужен Пугачев, Разин. А поскольку их нет, мы, недоучившиеся, должны все взять на себя.
– Что же вы предлагаете?
– Всероссийскую организацию молодежи. В один условленный день по всей России уничтожить всех, кто стоит у власти. Что не может быть излечено лекарствами, то излечивается железом. Чего не может излечить железо, то излечивает огонь. Знаете это, Кибальчич?
– Однако он же, Гиппократ, учил, что лечить надо не болезнь, а больного. Может, прав Лавров и надо сперва просветить народ?
– Поздно просвещать, Кибальчич. Еще немного, и мы станем нацией рабов. Наше устройство – наследие монголов, Россию надо перевернуть.
– Не слишком ли много к-крови будет на таком пути?
– А это уж зависит откуда глядеть, и чью кровь считать главной: двух-трех тысяч чиновников, или народа – восемьдесят миллионов человек.
– Какое же вы предполагаете г-государство?
– Никакого. Посмотрите, как устраивался народ на Дону, Яике, Кубани, в раскольничьих скитах…
Ни к какому общему мнению не приходили. Напротив, все злее становился ЭнТэ, непримиримее.
А несколько дней спустя им довелось стать очевидцами события, которое обоих ввергло в уныние. Это потом, позже, вспоминали, что уже с вечера в Жорнице началось волнение: толпились мужики у трактира, несли домой штоф, полштофа – без обычных в этом случае праздных разговоров и прибауток, молчаливо, спешно. Что рыли ямы, закапывали сбрую, глиняную посуду, мешки с жалким скарбом – на задах, где-либо за уборной, сарайчиком. Все прояснилось наутро, когда послышались вопли.
Выбежали на деревню и увидели толпу возле дома Герасима Дониковского, станового пристава, сотского, двух десятских – одного с долбней, другого с ведром разведенной сажи. Тут-то они, десятские, и взялись за дело: один крушил печь, другой мазал сажей стены. Выли бабы и дети, а сам Герасим, как посторонний заглядывал в окно.
То была процедура взимания недоимок.
Расправившись с печкой, десятские вышли – потные, в саже и кирпичной пыли, пристав заглянул в бумагу, объявил другую фамилию, и вся толпа двинулась к следующему дому – одному из Стефанюков.
ЭнТэ и Кибальчич стояли в стороне и так же, как все мужики, прятали глаза.
Когда десятские начали крушить добро Еремея, молча отправились домой.
– Кибальчич, – спросил в тот вечер ЭнТэ, – как вы вообще относитесь к крестьянам?
Был он непривычно тих, даже печален. Лежал на постели, закинув мощные руки за голову, глядел в потолок.
– Заблуждаться не склонен. Они ничем не лучше нас. Несчастнее – другой вопрос.
– Это не так, Кибальчич. Они – хуже. Бараны и овцы, поставляющие шерсть и мясо. И они – счастливее. Обратили внимание на Герасима? Он счастлив, что не раскатали по бревну хату. Стефанюк успел закопать горшки в яму – счастлив вдвойне. А те, кто уплатил недоимку? Они ликуют. А Семен Пасько? Ему бы только отодрать розгами старшину… Всех ненавижу. Стыдно жить в этой стране.
Резко повернулся, засунул голову под подушку. То была их самая согласительная минута.
***
В конце июля брат Степан сообщил, что намерен приехать в Жорницу.
Вдвойне закипела работа в имении. Мария, исхудавшая, дочерна загоревшая, похорошела в два дня. Ходила по огромной усадьбе, оценивая, приглядываясь: все ли понравится любимому мужу? А еще сняла плотников с новой конюшни, послала на строительство баньки. Снова появилась улыбка на ее лице и даже к ЭнТэ стала относиться терпимее.
Последние дни она не выходила к обеду, а по вечерам примеряла платья, выстраивала прически и даже напевала в своей светлице, чего они еще не слышали от нее. «Как она, однако, влюблена в своего супруга, – посмеивался ЭнТэ. – Даже похорошела. Не иначе, как умывается молоком».
Кибальчич молчал. Они уже не могли, как прежде, связно говорить и лишь возражали один другому да читали подолгу, не обсуждая прочитанное. То, что ЭнТэ чужд ему, стало ясно в первые же дни. Самое лучшее было бы – объясниться, а еще лучше – расстаться. Но одна мысль о неминуемом обоюдном унижении вызывала отвращение и тоску. Уж лучше смириться и перетерпеть.
Он тоже был рад приезду брата.
Степану шел четырнадцатый год, когда родился Николка. Он учился в той же Новгород-Северской гимназии, и перед каждыми вакациями отец запрягал Лохматку, низкорослую лошаденку со сказочно буйной гривой, ехал за сыном. Дорога не ближняя, больше полусотни верст от Коропа, и возвращались они на следующий день, к вечеру. Встречали их в Закоропье, Катя, Оля, Федор, Тетяна неслись с воплями к брату, а он – мимо всех – к нему, младшему, отставшему, копошащемуся в снегу или грязи. Помнилось, как приезжал Степан на похороны матери, вел за телегой с гробом, больно сжимая руку, и не давал освободить занемевшую ладонь. А еще запомнились неясные споры в доме, когда Степан приезжал уже из Петербурга, из Медико-хирургической академии. Стал он высокий, крепкогрудый, с сильным голосом. Гремел: «Нет службы более угодной Богу, чем докторская!» Очень нравилось, как он это произносил. И, выбежав во двор, Николка изумлял приятелей, выкрикивая раз за разом: «Нет службы более угодной!» На вторую половину фразы не хватало дыхания.
Он родился слабым, болезненным и – чем ему еще заниматься в жизни, как не служить Богу, – вопрошал отец, – приславшему его в этот мир, и людям, его принявшим? Именно он, Николка, должен унаследовать семейную традицию, стать священником. Ну, а брат считал, что Николка должен, как и он, стать доктором. Самое время думать, поскольку решался вопрос, куда идти: в гимназию или духовное училище?
После смерти матери он жил с дедом Максимом в Мезени Кролевецкого уезда, откуда его и забирали на время вакаций Степана. Дед тоже считал – надо в гимназию.
Странный был человек, особенный. Тоже когда-то получил духовное образование, однако не захотел стать священником, а вступил в труппу бродячих артистов, что остановились однажды в Мезени. Впрочем, не так легко поменять жизнь: родня вынудила его оставить театр. Вернулся, устроился псаломщиком, позже – учителем закона божьего в церковноприходской школе… Но опять дала знать о себе старая страсть: поставил с крестьянами «Наталку-Полтавку», а в результате по распоряжению архиерея был отстранен от учительства и сослан для исправления пустого нрава на черные работы в Елецкий монастырь… Когда Николай поступил в гимназию и отец отказал в помощи, дед Максим прислал пять рублей и коротенькое письмецо: «В театр после гимназии, внучек, в театр!» – то оказалась последняя весточка от него.
Степан – к тому времени уже военный врач, штабс-капитан, тоже присылал по пять-десять рублей: «Держись, Николка, я тебе помогу». А когда Николка поступил в институт путей сообщения, прилетел в Петербург: что ты сделал? Зачем тебе этот институт? Летом приехал в Короп, где Николай отдыхал на вакациях, неделю твердил с утра до вечера: переходи в академию.
