Илья Луданов Луданов "Опустошение. Белый волк"

Опустошение. Белый волк
Илья Луданов Луданов

Начало зимы, холод. Нелюдимый водитель автобуса Петр каждый день возит пассажиров из небольшого города в село. Однажды одна из местных старушек рассказывает легенду о Белом волке, который приходит людям на помощь, когда надежды ни на что больше нет. А как-то ночью Петр спасает в снегу на обочине дороги едва не замерзшую девушку…

Илья Луданов

Опустошение. Белый волк

Где ведуны с ворожеями

Чаруют злаки на полях,

И ведьмы тешатся с чертями

В дорожных снеговых столбах.

А. Блок

Расходилось особенно мерзлое и хмурое в наших местах время года. Петр стоял возле своего квадратного пазика на площадке у автостанции. Вокруг только битый асфальт, скрежещут ржавые автобусы, туман. Он заглянул в салон: сидят двое, это сорок рублей. Он с трудом окупит бензин.

Петр достал старомодные часы с цепочкой, щелкнул крышкой. Еще несколько минут. С этими часами – целая история. Как-то зимой – ох и заметало же в тот раз, а он только вышел на маршрут, боясь переметов и подснежной гололедицы – привелось подвозить ему старичка. В салоне больше никого, а этот – вылитый лесовичок, закутанный, в ушанке, одни хитрые глаза торчат. Старичок молчал всю дорогу, на Петра поглядывал и вдруг сошел на пустынной остановке, в полях, где и нет-то ничего, одна вьюга беснуется. Петр повернулся к коврику, куда мелочь кидают, а там эти часы. Выскочил он в метель, обежал автобус – никого. Как корова языком… Стоит Петр, глазами хлопает. Ну, ей-богу, куда этот чертяка мог подеваться? Даже перекрестился с испугу. Потоптался Петр, отхватил еще заряд снега в лицо и покатил дальше.

На автостанции автобусы коптили выхлопными испражнениями. В ноябрьские бесснежные холода выхлопные газы удушающе вонючи. Их тошнотворный сизый дым хотелось перебить. Петр вынул пачку «Беломора». Как водится, в двух местах смял папиросу крест-накрест – под губы и под пальцы – и закурил. Крепкий табачный дух глушил выхлопные газы. Мелькнула картинка из детства: тоже холод, пацанами-оборвышами, в жеваных куртках, без шапок, они сидят за школой в продрогших от изморози кустах, молча и глубоко затягиваясь, передают по кругу бычок «Беломора». Забавно, так мало от детства осталось в нем, и среди редкой памяти – вдруг это.

В автобусе сидела хмурая, как и погода, баба Зина, груженная рыночными покупками. В конец салона забился, прижавшись к стылому окну, с темным от щетины и похмелья лицом, Витя. Из окна, как из защитной крепости, он смотрел на улицу.

Рядом скрипнули тормоза, из «газели» подошел Валера.

– Здоров. Задымить найдется? – Петр протянул пачку.

– «Беломор», – усмехнулся Валера. – Еще делают.

Петр старался меньше говорить с людьми, точно говорить ему было не о чем. Одним взглядом спросил: как оно? Валера дернул плечами:

– Да ничего, – и помолчав: – Марина ушла.

Петр не ответил. Каждую неделю он слышал такое. Сходились и расходились, рожали и умирали, время в их городке, заброшенном среди лесов и полей, закручивалось глубже и дальше. Вот Валера. Девки с ним не уживались. С тех пор как он вышел, это вторая. Он не бил их. Погулять с ним разведенкам да вдовам было весело, а вот жить… Валера сел по глупости – выпили, подрались, попал одному по голове. Тот три месяца пролежал в больнице. Пришла жена – давай деньги на лечение, триста тысяч. Деньги оставались на вкладе матери, но отдавать ее накопления за битую морду… Жена пошла в суд. Там и рады – прокурор запросил три года, судья срезал до двух. Валера вышел – мать больная, на работу не берут. Через знакомого устроился водителем, теперь здесь перебивается.

Валера, морщась, курил, глядя в сторону.

– Ничего. Дураком не будешь – вытянешь, – Петр выбросил окурок, щелкнул крышкой часов. – Пора, старик.

Он похлопал автобус по вымороженному земляной пылью боку, прыгнул в кабину, снял тормоз, похрустел передачей и вырулил с остановки. Мимо, покачиваясь, плыл город. Через квадратное зеркало Петр смотрел в салон: похмельный Витя сжался и косился из-за воротника в окно. Казалось, не улицы с цепочками прохожих и пятнами машин, а само время проплывало мимо него. Вите хотелось задремать в нагретом автобусе и отдохнуть, отдохнуть от всего. А просыпаться или нет, он решит, когда они приедут. Баба Зина обставилась пакетами, расселась на два места, как наседка, и поглядывала по сторонам, дергая головой. На людях она привыкла молоть языком, и теперь, когда говорить было не с кем, ее распирало от мелочного беспокойства. Наконец не выдержала и повернулась назад, насколько позволяла заплывшая шея:

– Как, Вить, мать-то?

Тот лениво очнулся от дремоты:

– Жива.

Баба Зина снова закрутила головой, будто искала чего, и стала говорить, словно всем:

– По магазинам огрузилась, еду. На деревне-то – ни молока, ни яиц. Все в городе теперь, – выбрав уровень тона, старушка сетовала на цены, погоду, порядки. – И все бегут, спешат куда-то. Не осталось никого. Хоть школа есть, да и то семилетка. В институты и училища уедут – и поминай как звали…

Петр заскрипел тормозами – на остановке, вопреки бабкиным причитаниям, вошли две девочки-школьницы.

– Садитесь, девчушки, садитесь, – баба Зина стала подгребать к себе сумки и пакеты. Старшая протиснулась напротив нее и сказала подружке:

– Давай сюда.

Старушка радостно закопошилась в сумке и выудила щепотку конфет.

– Спасибо, мы не хотим, – вежливо отказалась старшая. Девочки достали телефоны и стали листать экраны.

– Во дела… Мы бы в детстве за конфетину… а теперь одни интернеты… – закудахтала старушка.

За городом потянулись унылые лысые посадки, стылый в изморози бурьян и кособокие дачи. Все застыло в пробирающей до поджилок стуже. Прогретый автобус казался островом тепла, покидать который было опасно. Полотно асфальта то медленно скатывалось вниз, то поднималось вверх, и пассажиры оказывались то в болотистой низине, то на ветреном бугре. На спуске Петр увидел впереди густой туман – совсем молоко.

– Откуда ты взялся? – он включил дальний свет и сбавил ход.

– Что там, Петр Сергеич? – вздернулась из-за перегородки баба Зина.

– Да вот, – Петр кивнул вперед, и они вползли в непроглядную беленую взвесь.

Липкая мгла раздвигалась перед автобусом и смыкалась позади, будто поглощая его. Петр вцепился глазами в обрывок дороги перед капотом. По сторонам выплывали призрачные очертания ивняка и болотистого камыша. Школьницы отвлеклись от телефонов и вглядывались в туман.

– Во девицы наворотили! Густо, густо мажут, – едва не нараспев протянула баба Зина.

– Какие девицы? – спросила старшая из девочек.

– Как какие? То кикиморы болотные кашу варят. Болотного черта потчевать. А туман – отвар их. Черт всю ночь шерудит, с полевиками и водяными страсти правит, веселье свое изводит. К утру оголодает, вот девки грешные его кашей и подбадривают, – задорно подмигнула девочкам баба Зина.

Старшая глядела с недоверием. Младшая вдруг показала в окно:

– А что это?

Все вздрогнули и повернулись к туману.

– Я видела кого-то.

– Они и есть, младшие грешницы – утопленницы да висельницы, навар для Анчутки снимают.

– Для какого Анчутки? – спросила младшая.

– Да то младшой по званию черт.

– По званию?

– У них – иерархия! – торжественно произнесла баба Зина. – Анчутка ночами в деревнях по крышам лазает, девок в окна зазывает. А какая поддастся ему, уведет в озеро или лес, водяному да лешему сосватает.

Девочки притихли, Петр хмыкнул и повеселел глазами. Ему тоже словно привиделось что-то.

– Ты, бабуль, раз знаешь все, не сама ль дружбу водишь с чертом? – обернулся Петр в салон, когда впереди посветлело и автобус, набирая разгон, пошел в гору.

– Как есть, так и говорю, – взбаламутилась старушка. – Поживи с мое на деревне, узнаешь.

– Да живу я.

– Да сколько ты, милый, у нас – года два?

– Три.

– А ты тридцать три поживи. Тогда уразумеешь устройство, – бурчала баба Зина. – Неужто зимой не слыхал, как волки в ночи воют? Как летом в полнолуние насмешницы балагурят? Скоро вот метели запоют, то девки белокосые закружат, метлами заметут.

– Что это за девки, бабушка, – утопленницы? – спросила младшая.

– Какие вам в зиме утопленницы? Они сейчас на дне, в илу спят. Метель, известно, ведьмы кружат, – баба Зина отвлеклась от девочек и стала говорить для всех. – Ишь, что думают себе – что на селе только пьянь одна, бараки да шахты, одни колхозы и бурьяны. А природа – не то. Тут все иначе устроено. Нам, чухням, на загляденье.

– Что же, повсюду ведьмы и черти? – не выдержал Петр.

– Не всюду, Фома ты неверующий. Бог тебя простит, – баба Зина с опаской перекрестилась. – Эти редко ходят. Когда случается чего или явление какое. В обычную пору всякая мелкая нечисть клокочет…

Позади автобуса из тумана с ревом вырвались два больших джипа. Петр только заметил в зеркало, как внедорожники – черный по обочине, красный по встречной полосе – обогнали автобус и, рявкнув моторами, унеслись.

– Вот и нечисть, – зевком напомнил о себе из угла салона Витя.

– Это – так, мелочь, – баба Зина, как и положено старухам, держалась в курсе новостей. – Сынок нашего князька с заграницы вертухался. По фамилии и званьице. Теперь у нас порядками заправлять будет.

– Нечисть, только отечественного производства, – буркнул Витя.

У поворота на Воронью пустошь подобрали деда Захара с рыбалки. Вороньей пустошью называли обширные карьеры, где когда-то добывали глину и песок для окрестных заводов. Потом заводы кончились, карьеры заросли, в них встали озера, глубокие и богатые рыбой. В стужу, по первому льду, с ящиками и длинными, как огромные сверла, бурами в руках, сюда съезжались окрестные мужики. До седин Захар был физруком на селе, пока школу не перекроили в семилетку, а его не попросили на пенсию.

В армейском полушубке, унтах, Захар пахнул изморозью в тепло автобуса.

– Привет, Петр Сергеич, Зинаида Ивановна. Здорово, Вить, – остывшим голосом хрипел дед.

– Господь с тобой, Захар, – снова перекрестилась баба Зина.

Рыбак грохнул буром, стянул ушанку, обнажив густую и черную с проседью, нестриженую шевелюру. Девочки глядели на него с замиранием.

– Вот вам и леший, – повернулся к ним Петр, трогаясь с места. Баба Зина недовольно зыркнула на него.

– Встал лед-то? – Петр глянул на Захара.

– Да, первый выход, – хрипя стылым горлом, после долгого молчания Захар говорил с охотой. – Только мелочь одна идет.

– Котам, – зевнула баба Зина.

Автобус укачивал, старушка пригрелась и тянулась в дрему.

Из-за поворота выросли обширные развалины приземистых строений бывшего колхоза.

– Вот где нечисти полны штаны, – улыбнулся в бороду Петр. – Призраки доярок и ассенизаторов. А главарем – демон председателя.

Девочки подняли глаза от телефонов и смотрели на развалины хозяйства с удивлением и растерянностью, словно не знали, что это за древние руины. По другой стороне дороги тянулись остатки ржавой изгороди, вплетенной в дебри зарослей. Местами выглядывали обломки зданий. Облупленная арка парадного въезда, глядя оголенным кирпичом, словно ждала гостей. Из арки торчали массивные распахнутые ворота, перекореженные так, словно их раздирало неведомое чудище. Двухэтажное здание конторы зияло чернотой битых окон и служило местом посиделок. Летом сюда приезжали с водкой и девками. Петр подумал, что толком не знает, что здесь было. Поговаривали, что-то военно-секретное. Но для местных просто – была работа, и вот работы не стало. А люди остались.

Показалось их село – самое обычное, белеными домиками и оградами за околицей растянулось по дороге. Дворы в большинстве еще сохранялись жилыми. В давности по кручинистым и пологим взгорьям вокруг села был раскидан десяток мелких деревень с белесыми соломенными крышами и разъезжими черноземными большаками. После пришли электрификация и колхозы. А к концу века от тех деревень остались смоляные столбы с обрезками проводов и редкие печные развалы в крапиве. Дети почивших старушек – кто порезвее – подались в город, другие перебрались сюда, в село.

Блеснула новоставленным льдом река, автобус спустился к мосту.

– Вишь, лесовики мохнатые опоры сдерживают, – баба Зина пришла в себя и кивнула девочкам. – Потому мост только и стоит еще.