Свет
Василий Павлович Аксенов
Василий Иванович Аксёнов – современный писатель, родившийся в Красноярском крае и живущий в Санкт-Петербурге, лауреат премии им. Андрея Белого, премии года журнала «Москва» и премии «Созидающий мир», финалист премии «Национальный бестселлер».
В новой книге писателя Василия Ивановича Аксёнова читатель вновь столкнётся с реальной жизнью потомков первопроходцев Сибири, которые продолжают своё жизненное путешествие в таёжной Ялани – географически небольшой, но по-своему необычайно прекрасной местности. История и вечность, жизнь и смерть, совесть, верность, любовь – вот основные координаты этой книги. Роман «Свет» поднимает множество современных, в том числе неразрешённых вопросов, предлагая и читателю стать деятельным «соработником века сего».
Василий Иванович Аксёнов
Свет
Роман
* * *
© В. И. Аксёнов, текст, 2025
© Фонд содействия развитию современной литературы «Люди и книги», макет, 2025
© А. Веселов, оформление, 2025
Часть первая
Слушайся отца твоего: он родил тебя; и не пренебрегай матери твоей, когда она и состарится.
Притч. 23:22
Когда ты станешь таким, каким тебя Бог задумал, ты увидишь то, что дано увидеть только тебе, и захочешь с нами поделиться… Твоей первой любовью был свет, и ты начал писать, чтобы показать это другим.
К. С. Льюис, Расторжение брака
Слова живы, наделены подлинным бытием и выводят человека в область прямого соприкосновения с именуемым.
А. Ф. Лосев
Я живу, чтобы свидетельствовать.
О. В. Волков
Свет в декабре
Из записанного мной тремя сутками ранее, в тот же день как я приехал к матери и подключился к интернету, который здесь, кстати, в «таёжной глухомани», совсем не тормозит (у сыновей подслушал это слово) – как стриж, стремительно летает (и это тоже). На самом деле. Что тут, в Сретенске, что в Петербурге – разницы не нахожу. Ну, это к слову.
А записал (из численника выписал) такое:
«22 декабря. Солнце: восход – 08:57; заход – 15:58; долгота дня – 07:00. Луна: заход – 03:22; восход – 13:09; фаза – 73 %; в знаке Тельца (05:54).
Александр, Анна, Василий, Владимир, Софрон».
Есть среди моих близко знакомых и многочисленных родственников Анны, Василии, имена распространённые, и Владимиры, и Александры. Поздравил с именинами, до кого дозвонился, с кем-то и связь уже утрачена, не отыскать, не выловить в эфире; из тех, кто, знаю, жив ещё, – ряды редеют год от году, знай номера из телефона удаляй, список контактов сокращая, не пополняя его новыми. Не удалил единственный, духу на это не хватает, как будто жду звонка – а вдруг! – и чтобы сразу распознать, увидев имя, и звонок не сбросить: «незнакомый».
Знакомый, Господи, до немоты, до острой боли, до отчаяния…
Софрона, точно, нет, а вот Софронов был. Первый мамин муж. Венчанный. Умер в двадцать три года от чахотки.
Чем его только не лечили, что только не пробовали, кто что подскажет, насоветует, всякими травами, барсучьим и медвежьим жиром; есть собачатину отказывался наотрез, как уж мы со свекровкой его ни упрашивали и ни уговаривали, а согласился бы, и до сих пор бы, может, жил.
(«Жил-то бы жил, но нас бы не было тогда, нас – пятерых твоих детей». – «И то, мол, правда»).
Белорус. Сам он родился в Сибири, а родители его прибыли в наши суровые чалдонские места из Витебской области по Столыпинской реформе.
«Вышла я замуж рано, на восемнадцатом году, мамы уже с нами не было, умерла, тятя с другой женщиной сошёлся в ссылке, с малыми на руках, тут и война, вот предложил мне ухажёр, а я взяла и согласилась, на фронт его не брали по болезне… Хорошие были люди, ничё не скажешь, и сам он, муж мой первый, и родители его, и дети все, было их шестеро, трудолюбивые, тихие, ни лаи матерной от них не услышишь, ни ругани в семье их не случалось, всё миром да ладом, как меж собой, так и с соседями, и на скотину не покрикивали, и к ней с лаской да с добрым словом, и та у них была послушной. Никого уж нет, все вывелись, кто по хвори тяжкой, кто по старости, а кто и с фронта не вернулся».
Внесён мамой печатными буквицами-закорючками, с безобидными ошибками – если уж разобрался я, для Господа и вовсе не задача, – в её потрёпанный от времени поминальник (школьная зелёная тетрадь в линейку) так: «Сиргей». Детей у них за три года совместной жизни – не говорила, по какой причине, из-за его, скорей всего, туберкулёза – не народилось. Помянула она его, своего первого безвременно ушедшего от неё в иной мир мужа, сегодня, вспомнила о нём, нет ли, и спрашивать не собираюсь. Сокровенно.
За мной не стало:
«Господи, помяни в Царствии Твоём раба Божьего Сергия, прости все его прегрешения, вольные и невольные, даруй ему Царствие Небесное…»
И вдруг опять подумалось, как укололо: «А не умри Сергей Софронов в молодости, и я на свет не появился бы, как и мои старшие брат и сёстры… Пути Господни».
Так и войне, Великой Отечественной, жизнью своей мы вроде как обязаны: а не случись она, и нас бы не было – наши отец и мать не повстречались бы.
Стоит войну благодарить… Разве так можно?
Пути Господни, повторю лишь. Мы уже ходим по назначенному.
В тетради шесть листов, остальные шесть когда-то были вырваны, скорей всего, на письма (стёкла в окнах, на Чистый четверг и на зиму, в фонарях «Летучая мышь» и лампах керосиновых газетой чистили обычно, тех был избыток, от «Пионерской Правды» до просто «Правды» и «Известий»). Писала она, мама, только нам, своим детям, больше никому, с другими родственниками переписку вёл отец – открытки, в основном по праздникам: с Новым годом, Днём Победы и с очередной годовщиной Великой Октябрьской революции, – других праздников, божественных, для отца не существовало – «бабьи сказки, поповский обман, чтобы помыкать такими вот, вроде тебя (мама), было легче, ездить на вас, на дураках, ведь всё понятно, вот только вам никак это не вдолбишь, это же надо быть такими безмозглыми, как курица, – в чушь несусветную поверить».
У неё, у мамы, ни одного класса образования, безграмотная, читать, считать и писать самостоятельно выучилась, на пасеке, когда работала помощницей у пчеловода, подростком, буквы и цифры ей «показывал и объяснял сам пасечник, старик-татарин», – в школу, как кулацкую дочь, её не принимали, и на порог-то школы не пускали, «а так хотелось, аж до рёву», – у него, у отца, всё же четыре класса в багаже, пусть и оконченных заочно. Грамотный.
Первые три листа – «за здравие», где есть и я, другие три – «за упокой».
«А отец-то? – спросил я её однажды (был он, отец, и в „за здравие“, после в „за упокой“ переместился, а в „за здравие“ вычеркнут химическим карандашом; много прибывших в „за упокой“, только вчера заглядывал я в поминальник, ну и выбывших, конечно, из „за здравие“). – Он же не верующий, атеист». «Так и чё с того, Ванюха, что не верущий, мало ли, кто каким себя объявит, – ответила она. – Бога-то это разве отменяет?.. Крещён же был, когда родился. Тогда и имя получил. Раньше младенцев всех крестили. Не покрести – судачить станут, осуждать: мол, на погибель детку обрекли, не на спасение, так же нельзя. Сам со стыдом, но признавался: было, мол, было, будь оно неладно, разрешения у меня, дескать, когда понесли к попу в церковь, не спрашивали. А отказался бы? – спрошу. Ну неужели б нет, конечно, – скажет. Крестика, ладанки он не носил, как с ним сошлись, на нём не видывала. Там партбилет всё заменял, какой уж крестик. Но туда-то, на тот свет, явишься, в момент от атеистов-коммунистов на другую лавку, к „дуракам безмозглым“ ближе, перескочишь… И бесы, как говорят, веруют и трепещут, да и не веруют, а знают, им там, не нам чета, виднее».
Это сказав, и улыбнётся: и не губами, а глазами – те мягким светом озарятся.
Ох, мама, мама.
И я всё чаще, вдруг подумал, молиться стал и подавать «за упокой» записки.
Мама сказала бы: «На этом мир стоит». Стоит, стоит, и нам его не опрокинуть.
Тут, правда, так: как постараться…
– С вашим отцом, какое уж венчание – коммунист на всю голову – и заикнуться не посмей. Испепелит. И не словами, так глазами. Да и время было не до венчаний, и где – в церкве солярка и мазута всякая, трактора да машины в ней, бывшей, ремонтировали, дизель стоял там электрический. Как её ангел омрачался, представить страшно, он же её и в бедствии не покидал, и будет там, когда и стены упадут: престол не может оставлять, если назначен, престол-то вечен, раньше так старики всё говорили: церковь сгорела, а престол стоит, при нём и ангел пребывает… Ну вот. Такую жизнь с отцом прожили – терпение нас, милые вы мои, повенчало, и худое до мелочи помню, не забыть, и доброе из памяти не вытравилось. А всё равно жила я за ним, отцом вашим, хоть и с крутым, с тяжёлым был характером, но человеком честным и прямым, можно немного было бы и подкривить, – как за высокой каменной оградой; умер он, мой хозяин, – и ограда рухнула, всем ветрам сразу подставилась, будто всю одёжку с меня, как лист по осени с берёзы, сдёрнуло, сердце и душу оголило – обындевели, вряд ли уже и оттают. И доживай теперь как знаешь, и помирай сам по себе, да и ни с кем, оно понятно, под ручку не отправишься в могилу, все пораздельно… разве что в братскую – туда уж скопом.
– Мама, а мы?
– Ну, вы ещё вот у меня, оно и ладно… Не бросаете старуху, слава Богу, и вам зачтётся… родителей-то если почитаешь. Не я придумала, а по Писанию. Оно и в жизни подтверждается. На вас мне жаловаться грех. А у других… и в инвалидку сдать готовы. Да и сдают, сколь вон примеров. Сдали, как вещь какую на хранение, да и забыли. Чужие люди пусть заботятся. Чужим-то надо?.. С глаз долой, как говорится, из сердца вон. Кому глядеть на старых-то охота – с тоски усохнешь, от них и запах – не цветы… да и ворчливые не в меру, тихо сказал ему – не так, громче сказал, он уж обиделся: чё на меня, дескать, кричишь… А что и сами, придёт время, одряхлеют и оглохнут, не допускают, малоумые. Не объяснил ли им никто… Думают, вечно будут молодыми, глупые.
«Да-а, – иной раз вздохнёт, глядя на меня, продолжительно, – старость не радость, парень, молодость не жизнь», – и улыбнётся.
Про старость пока ничего не скажу, её пока не ощущаю, а вот про молодость – туда вернуться не хотелось бы. Разве на часик, на другой, и то в конкретные места, в определённые моменты. Много и тех, конечно, наберётся – минут счастливых. Но те и так во мне живут, без возвращения куда-то. В любой момент, как в омут, можно окунуться. Не утонуть бы, задержавшись в нём, не задохнуться…
Вот и слукавил я нечаянно. Вернулся бы. Ладно, не сбегать с ружьём на охоту по первому снегу, на глухаря, на косача или на рябчика, весной на утку перелётную, гуся, но порыбачить. В те добрые времена, когда хвойный лес по берегам речек в наших местах не был ещё похабно вырублен, речки были полноводнее, вода была в них ледяная, и рыбы в них непуганой водилось много, рыбы не «сорной» – «красной, благородной». Вернулся бы туда, снасти свои теперешние прихватив, уловистые. Смешно сказать, рыболовных принадлежностей всяческих, как отечественных, так и заморских, у меня становится всё больше, и магазины рыболовные забиты ими, а ловить скоро будет некого.
Отец наш на охоту изредка ходил, на боровую птицу, но с удочкой на речке я его не видел, представить даже не могу. Не в пример ему были евангелисты.
Отец
«7 февраля 1885 года; жених: 1-го Восточно-Сибирского линейного батальона Митрофаний Гаврилович Коробейников, православного вероисповедания, первым браком, 28 лет; невеста: села Мангазейского крестьянина Варфоломея Яковлевича Лапшина дочь, девица Васса, православного вероисповедания, первым браком, 22 года; поручители: села Мангазейского крестьяне Терентий Гаврилович Коробейников, Андрей Зверев, по невесте села Мангазейского крестьяне Иван Варфоломеевич Лапшин, Никандр Иванович Черепанов.
26 февраля 1889 года; имя: Евдокия; родители: уволенный в запас армии рядовой Митрофан Гаврилович Коробейников и законная жена его Васса Варфоломеевна, оба православные; восприемники (крестные родители): села Мангазейского крестьянин Яков Капитонович Черепанов и крестьянская жена Наталья Варфоломеевна Шадрина.
30 января 1911 года; жених: села Мангазейского крестьянин Павел Григорьевич Арефьев, православного вероисповедания, первым браком, 24 года; невеста: села Мангазейского солдатская дочь Евдокия Митрофановна Коробейникова, православного вероисповедания, первым браком, 21 год; поручители: села Мангазейского крестьяне Дмитрий Васильевич Черепанов и Афанасий Андреевич Черепанов, по невесте Иван Архипович Аксенов и Василий Иванович Черепанов.
18 октября 1912 года; имя: Иоанн; родители: села Мангазейского крестьянин Павел Григорьевич Арефьев и законная жена его Евдокия Митрофановна, оба православного вероисповедания; восприемники: села Мангазейского крестьянин Филипп Дмитриевич Аксенов и крестьянская дочь Мария Федоровна Аксенова».
Ну а я вот, так уж история распорядилась, по Промыслу ли Божьему, один из продолжателей рода, Иван Иванович Арефьев.
С некоторых пор, при живом ещё, но уже незрячем отце, на тумбочке возле маминой кровати, у изголовья, лежит обычно развёрнутое Евангелие, закладкой – яркая новогодняя открытка советского ещё образца с завьюженным, красноносым и добродушным, словно чуть уже подвыпившим, Дедом Морозом в резных санях, с мешком подарков. Судя по почерку, Никита присылал. Ещё из армии, судя по году. Открытке много лет. Столько же лет закладкой, помню, служит.
По слогам, вслух, читает, слышу, мама:
«В тот день приступили к Нему саддукеи, которые говорят, что нет воскресения, и спросили Его: Учитель! Моисей сказал: если кто умрет, не имея детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит семя брату своему; было у нас семь братьев; первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену свою брату своему; подобно и второй, и третий, даже до седьмого; после же всех умерла и жена; итак, в воскресении, которого из семи будет она женою? ибо все имели ее. Иисус сказал им в ответ: заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией, ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах. А о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам Богом: Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова? Бог не есть Бог мертвых, но живых. И, слыша, народ дивился учению Его».
Ну вот, думаю.
– Веки слипаются, в глазах темнеет, – говорит мама. Снимает очки с бельевой резинкой вместо дужек, с толстыми, не протёртыми линзами, с чёткими на них жирными отпечатками пальцев, кладёт их рядом с Евангелием. Одни на двоих с отцом у них были эти очки, по очереди ими пользовались. Просматривал в них отец обязательные «Известия» и «Правду», не обязательный «Труд», а мама шила в них и по вечерам читала вслух и с выражением первоклассника «Хмель», «Вечный зов», «Коня рыжего», «Половодье» или «Тихий Дон», отец при этом слушал, затаив дыхание; муха, назойливо жужжа, летала б рядом, её убил бы – чтобы не мешала. Теперь на тумбочке возле маминой кровати лежат только Евангелие и Псалтирь, другие книги слушать некому. – Ты почитаешь после мне?
– Конечно.
– Может, вздремну, еслив получится. Толком давно уже не высыпалась, – говорит мама. – Всё чё-то в голову и лезет, будто в посудину пустую, всё будто кто-то в ней бормочет, расположился, ну а о чём, не разберу. Да когда тихо-то, так полбеды, то закричат – становится не по себе. Не дай, Господи, лютому врагу человеческому застращать меня грешную, ума-то чтобы не лишиться… безумной страшно уходить.
– А есть он, ум-то, был когда-то?
– Вспомнил отца, он так всегда.
– А как забудешь?
– Не забыть.
– Давай давление померим.
– Какое есть, чё его мерить, – говорит мама. – Придумал кто-то же – давление, раньше не знали про такое, и люди жили… Суп в холодильнике, сам знаешь, овощной, проголодаешься – согреешь. Найдёшь?
