Прямо в костюме лег на кровать поверх покрывала, подтянув под голову вторую подушку. Почесал себе живот, тут же встал, снял пиджак и сорочку, снял и брюки, чтобы не помять, лег снова. Почему-то вспомнил девочку на рецепции. Вот хорошо бы, если бы она вдруг сейчас оказалась рядом с ним. Нет, никакого секса, какой секс в его возрасте. Просто чтобы она легла рядом, можно даже не раздеваясь, вот как была, в форменной юбке и курточке, – кстати, он так и не посмотрел, что за имя у нее там написано на бейдже, – вот так, в юбке, в колготках и куртке легла бы рядом. Сначала бы полежала на спине, глядя в потолок, потом перевернулась набок, поглядела бы на него, подперев голову кулаком, он бы ей улыбнулся, а она бы положила головку на его плечо. Они бы тихонько поговорили или просто подремали. А может, она бы даже разделась. Не совсем, разумеется. Просто сняла бы юбку, колготки и куртку с блузкой – чтобы не помять. Легла бы рядом. Он обнял бы ее за голенькое гладкое плечико, погладил по спине. Наверное, у нее ребрышки чувствуются. Она вообще вся такая стройная и худощавая.
Фу, неприличные стариковские мысли.
Лучше подумать о другом.
Например, задать себе простой вопрос: зачем он сюда приехал? Зачем он истратил, считай, половину своей пенсии, ну хорошо, не половину, а треть, не треть, а четверть, но уж не меньше. Четверть пенсии – это тоже деньги, в месяце четыре недели с хвостиком, значит, он истратил самое малое свое недельное про-житье. Зачем? Зачем, я вас спрашиваю? – спросил он сам себя. – Отвечайте, господин фон Зандов, лауреат премии «Оскар» за лучшую мужскую роль, игравший еще в пяти фильмах, правда, не таких знаменитых, а также заслуженный штатный актер Фрайбургского штадттеатра, а также гастролер в «Берлинер Ансамбль» и приглашенный актер как минимум в десяти лучших театрах Лондона и Нью-Йорка. Хотел было сказать: «Кого он только не играл», – Дирк думал о себе в третьем лице, но, если честно, так не особенно много кого. Брута в «Юлии Цезаре», Просперо в «Буре», один раз Стэнли Ковальски в «Трамвае “Желание”», но это как раз неудачно. Не было в нем злобной брутальности, которая нужна для этой роли, не похож он ни на Марлона Брандо, ни на Энтони Куинна. Он человек скорее субтильный и нервный, а не тупой и мощный. Даже странно, что ему дали играть Брута, но это была какая-то особая интерпретация, кстати, успеха там не было тоже. Настоящий успех был в кино. Та самая, единственная роль – роль Ханса Якобсена в фильме Анджело Россиньоли «В последний раз».
Наверное, в названии фильма было что-то колдовское и вредоносное. Недаром, вдруг вспомнил Дирк фон Зандов, после этого фильма все его герои стали помаленечку умирать. Первым умер сам Ханс Якоб-сен. За ним Джейсон Маунтвернер, потом великий скрипач Менахем Либкин, потом его старинный враг, знаменитый русский режиссер, а там и все остальные.
* * *
Впрочем, это было естественно. Когда снимался фильм, Хансу Якобсену было ближе к восьмидесяти. И его друзьям-коллегам ненамного меньше, хотя великие кинозвезды обоего пола сильно молодились. Да только, как говорила Дирку фон Зандову королева парфюмерии и косметики, тоже снимавшаяся в фильме:
– Скажу вам по секрету, молодой человек. – Она смотрела ему прямо в глаза, почти неприлично приблизившись, так что он видел каждый волосок в ее бровях и каждую отдельно накрашенную ресницу на ее прекрасных тускло-голубых глазах, каждое тончайшее ребрышко ее чуть-чуть припухлых губ, каждый блик на безупречных фарфоровых зубах. – Скажу вам честно и откровенно, верьте мне и не верьте больше никому, и уж конечно, не верьте ни рекламе, ни косметологам, мой милый молодой друг… Средства от морщин нет! Вот нет, и все тут. Как нет средства от захода солнца.
– Ах, не может быть! – Дирк в притворном ужасе поднял брови.
Она засмеялась и вдруг легко обняла его и спросила:
– Я вам нравлюсь? Несмотря на то что сказала всю правду?
– Вы просто обворожительны. – Он, на всякий случай отступив на полшага, подхватил ее руку и прижал пальцы с идеальным маникюром и прекрасными кольцами к своим губам. – Вы просто прекрасны, мадам!
– Так за чем же дело стало? – усмехнулась она, взяла его за руку и повела к себе.
Он понял, что вырываться будет просто неприлично: в зале находились другие люди, и устраивать эдакий комический скандал – пожилая красавица тащит за руку тоже не слишком молодого актера, а он выдергивает руку и отбивается – стыд и позор! – устраивать такую сцену было бы нелепо…
* * *
Но неужели можно всерьез верить в магию слов?
Неужели, если бы этот фильм назывался, скажем, «Перед рассветом», все было бы совсем по-другому? А ведь и правда, что стоило последним кадром снять бледный рассвет? Над этим то ли солоноватым озером, то ли пресным морем? Невероятная красота! Огромный «Гранд-отель» погружен во тьму, но вот начинает чуть-чуть светать. Мы видим сонные контуры его крыш, его колоннад, лестниц, променадов над водой, все окна погашены, некоторые распахнуты. Только что закончилась бурная ночная оргия. Столкновения умов, амбиций, капиталов, тел, красоты, старости, страсти, желаний, дряхлости, похоти, злобы, зависти, благодарности, ненависти, таланта, музыки – чего хотите. Все уснуло, чтобы проснуться вновь.
И вот, наконец, восходит солнце…
Так какого же хрена этот мерзкий жирный итальянец, пусть он подавится своими талантами, пусть на том свете черти раскаленными кочергами в задницу ему затолкают железные ящики с фильмами, которые он снял, вместе со всеми оскарами, золотыми львами и серебряными медведями, так какого же хрена он закончил этот фильм погружением «Гранд-отеля» во мрак? Гаснущими окнами, захлопывающимися ставнями и луной? Отвратительной мертвящей луной, которая сделала «Гранд-отель», где только что бушевала страсть, кипела жизнь и играла музыка, похожим на мавзолей, на какую-то затерянную в лесах гробницу давно умершего царя давно разрушенного царства. Зачем? Может быть, маэстро Россиньоли уравновешивал свое жизнелюбие, отрабатывал свои сицилийские комплексы? Ну допустим, но мы-то тут при чем?
При чем тут я, Дирк фон Зандов, которому было немного за сорок, когда он вляпался в это мероприятие и подписал себе приговор на остаток жизни? Ведь я же сомневался, – думал Дирк фон Зандов. – Ведь я жил себе во Фрайбурге и играл Ашенбаха. У меня были планы. Я хотел съездить в Мюнхен, мне намекали на такую возможность. Быть может, когда-нибудь я сыграл бы и в кино, в хорошем европейском фильме. Меня бы снял какой-нибудь большой режиссер. Новая волна, Ален Рене, Жан-Люк Годар или кто-нибудь из новых реалистов: Михаэль Ханеке, например, или братья Дарденн. Отчего нет, ведь я же отличный актер. Не гений, ну и что? Зато я пластичен, как самая лучшая глина, из меня можно вылепить хоть Ашенбаха, хоть даже Ковальски, если постараться. Это режиссер был слабоват. Если вместо нашего Шмица ставил бы такой талант, как Элиа Казан, то я вполне бы сыграл не хуже Энтони Куинна. Я, между прочим, не люблю актерский театр, – говорил сам себе Дирк фон Зандов, – не люблю, когда актер тянет все на себя. Актер должен умереть в режиссере. А режиссер, в свою очередь, в драматурге, поэтому, если мы ставим Шекспира, мы должны ставить Шекспира, если Чехова, то Чехова. Ибсена, Стриндберга, О’Нила, да кого хотите, хоть Беккета. Драматурга! А не беспомощные фантазии и комплексы постановщика.
Но я, кажется, отвлекся, – оборвал себя Дирк. – Здесь «Гранд-отель», а не семинар по философии режиссуры. Случалось мне и такие посещать. Здесь «Гранд-отель», и единственное, что я могу себе позволить в этой роскошной обстановке, это задать теперь уже второй вопрос. Поскольку вопрос первый – «зачем я сюда приехал?» – пока остается без ответа.
Но вот вам вопрос второй, который сам собой выскочил пару минут назад: неужели все дело в маэстро Россиньоли, а точнее говоря, в названии фильма и в его, как писала критика, гениальном, а в действительности, как я теперь понимаю, в его омерзительном финале? Полторы минуты, целых полторы минуты неподвижная камера общим планом снимала погруженный во тьму, едва освещенный луной «Гранд-отель». Целых полторы минуты, без музыки, без звука, без единого движения. Только травинки, колышущиеся на первом плане, показывали, что это съемка реального здания, а не его фотографии. После почти двух часов бушевания на экране эти полторы минуты молчания ударяли по нервам как обухом по голове. И вся критика, да и многие зрители из ценителей и знатоков были в полном восторге. В массовом прокате эти хрестоматийные полторы минуты, разумеется, сократились до пятнадцати секунд, а на остальных секундах начинались титры, потому что, как рассказывали прокатчики, где-то секунд через десять люди начинали кашлять и пробираться к выходу, уже не обращая внимания на то, по чьему сценарию снимали фильм, кто в нем играл, кто рисовал, гримировал, освещал, возил, кормил и финансировал.
– Преступление! – сказал Дирк вон Зандов вслух. – Обыкновенное преступление против личности. Против чьей? Против моей. Я не обязан помирать, деградировать, впадать в маразм или в беспомощность вместе с этим старичьем. Зачем он это сделал со мной? Разве он не мог пригласить того же Энтони Куинна, как раз подходящего по возрасту? Да мало ли прекрасных стариков в Европе и Америке! А также, наверное, в России. Которые отлично бы сыграли прощание Ханса Якобсена с жизнью и друзьями и для которых этот фильм стал бы поистине «последним разом» – блестящим, триумфальным, великолепным, справедливым последним разом, который увенчал бы их актерскую карьеру.
– Зачем он меня погубил, сука? – злобно подумал Дирк фон Зандов. – А может, большие художники всегда такие… – Его мысль откачнулась в другую сторону. – Большие художники думают только об искусстве, а не о судьбе своих натурщиков. К примеру, какой-то древний собиратель слухов и басен рассказывает про великого греческого художника Апеллеса, что тот, дескать, чтобы как можно более натурально изобразить умирающего человека, прибил своего раба гвоздями к доскам. Ждал, покуда тот совсем уже почти издохнет, а когда началась агония, сел рядом со своим мольбертом, или что у них там в Древней Греции было, на чем они тогда рисовали, – сел рядом и стал зарисовывать его лицо в предсмертной муке. Ну не мерзавец? Подонок, мразь. Попадись он в руки современным правозащитникам! – ехидно думал Дирк фон Зандов. – Но мир создан не для правозащитников и вообще не для тех, кто льет слезы по страданиям малых, жалких и бесправных. Мы все равно помним Апеллеса, а эту историю забыли. И потуги того древнегреческого жреца справедливости, который предал эту историю гласности, ни к чему не привели. Есть художник, во славе своей, и есть модель – пусть она сдохнет. Ну или черт с ней, пусть живет, если повезет, но только чтоб не путалась под ногами.
– Значит, виноват не Россиньоли, виноват не сценарист, виноват даже не Якобсен, хотя не исключено, что именно он хотел придать фильму такое траурное и безнадежное завершение, но это неважно! Виновато искусство как таковое, как в гибели Германии в сорок пятом году виноват не Гитлер со своими нацистами и не Черчилль со своим другом Сталиным, а виновата история, потому что в истории всегда есть победитель, всегда есть побежденный, как в армии есть генерал и есть солдат. И генерала, который попадает в плен, даже если за ним числится пальба из всех стволов по мирному городу, все равно в плену будут держать в отдельной комнате, кормить теплой пищей, водить в баню. Еще и денщика назначат.
– Кто же тут я? – воскликнул Дирк фон Зандов. – Я же не просто натурщик, я же играл. Можно сколько угодно фантазировать, что кто-то мог бы сыграть не хуже меня. Если бы да кабы, но сыграл-то все-таки я, и мне американские академики вручили золотую статуэтку. Выходит, я тоже что-то стою.
– А что, если все дело действительно в названии? – беспомощно подумал Дирк фон Зандов, вскочил с постели и, не в силах больше оставаться один, побежал в ванную, умылся холодной водой, быстро оделся и выбежал наружу. Быстрыми шагами вошел в холл, огляделся. Было всего без пятнадцати четыре.
Девушка все так же сидела за стойкой, читая английскую книгу.
Дирк подошел к ней и поинтересовался названием. В тот раз, часа два назад, он так и не спросил, что за книгу она читает.
– Вы будете смеяться. «Мидлмарч». Джордж Элиот.
– Ого, – сказал Дирк.
– А вы знаете? – обрадовалась она.
– Я довольно начитанный старик. Ну или не совсем старик, как вам кажется?
– Джентльмен. – Она, пожалуй, первый раз улыбнулась.
У него прямо сердце растаяло.
– А скажите, зачем вам такая старина, такой нафталин?
– Ну, во-первых, это прекрасный роман. Англичане его ценят. Для них это почти как для русских «Анна Каренина». Читали?
– Конечно, – сказал Дирк. – Не только читал, но даже и играл. Как вы думаете, кого?
– Каренина? – спросила она. – Алексея Каренина? Мужа Анны?
Дирк расхохотался:
– Представьте себе, Вронского! Но это было, если не соврать, полвека назад.
Она не подхватила эту тему. Наверное, обидчиво подумал Дирк, приняла его за актера-любителя, за какого-нибудь предпринимателя или менеджера, который рассказывает, как в молодости в гимназии или университете они поставили спектакль по знаменитому русскому роману.
– А во-вторых, – продолжила она, – здесь хороший язык, настоящий «бритиш», неразменное золото английского языка.
– Как вы красиво говорите, – всплеснул руками Дирк. – И что вы с этим золотом намереваетесь делать?
– Пока не знаю, – вздохнула девушка. – Допустим, я окажусь в Англии или в Соединенных Штатах. Люди оценят, даже американцы. Это все равно очень хороший язык. Лучше говорить немножечко старомодно, но безупречно правильно, чем ляпать ошибки на современном жаргоне.
– Какая вы умная! – воскликнул Дирк. – Просто сплошное удовольствие слушать. Да, простите, ради бога, а как вас зовут? Про меня-то вы все знаете, я – Дирк фон Зандов…
– И в-третьих, – сказала она, – я когда-то была студенткой филологического факультета, все это я когда-то проходила, слушала лекции, занималась в семинарах у серьезных профессоров.
– Вы окончили университет? – спросил Дирк. – Вот это да, дорогая… так как же вас зовут?
– Здесь написано, – неожиданно неприязненно сказала она и чуть-чуть пошевелила плечом, чтобы он увидел бейджик с именем «Лена».
– Лена! Какое прекрасное имя. Помните Лену Ню-ман? Знаменитый фильм «Я любопытна».
– Нет, – ответила она, – извините, не помню. А университет я не окончила. Мой папа был бизнесмен в русском городе Ярославле. Потом папу стали прессовать.
– Простите? – не понял он.
– Долгая история. – Лена нахмурилась. – А в конце концов убили. И маму тоже. Их двоих убили, взорвали в машине. Отняли квартиру и загородный дом. Я переехала к тете, а у нее совсем не было денег. Я не была балованной девочкой; когда я маленькая была, мы бедно жили, и я помню, как мама с папой карабкались. А потом лет пять мы жили хорошо. Большая квартира, две машины, денег сколько хочешь. Ну сколько можно захотеть в Ярославле? Не так уж много, но для меня это было «сколько хочешь». Старшие классы и университет. Я была просто маленькая королева. Одета лучше всех. Угощала друзей, водила в кафе. А потом раз, и все. Маму с папой по кусочкам собрали, в два гроба положили. Прихожу домой, двери заперты, чужой дядя говорит: «Иди, девочка, быстрее вон отсюда, ну бегом давай, и скажи спасибо, что не изнасилуем, мы сегодня устали…» Я к тете, у тети денег нет. Работать надо, но я уже привыкла, уже знала, как люди хорошо живут, поэтому удрала сюда.
– Но позвольте, – удивился Дирк, – удрать сюда не так-то просто. Многие люди со всего мира пытаются получить здесь беженство, вид на жительство, но у них как-то не особенно получается.
– А мне было несложно. – Она посмотрела ему прямо в глаза. – Я хитрая. У меня папа с мамой состояли в партии «Союз правых сил».
– Боже, – сказал Дирк, – я, конечно, вам очень сочувствую в связи с гибелью ваших родителей, но что, они были нацисты?
Лена грустно улыбнулась:
– Вы знаете, здесь все так считают, но они были не нацисты, а наоборот. Это была партия тех людей, которые делали русские реформы. Гайдар, Ельцин, Чубайс… Может, слышали?
– Нет. Но почему правые? Ведь правые – это «Зиг хайль» или какие-то очень неприятные люди, если и не нацисты.
– В России все наоборот, – объяснила Лена. – Наши «правые силы» – это все равно что ваши… даже не знаю кто. В общем, которые за демократию и рыночную экономику. Равенство перед законом и все такое.
– С ума сойти, – сказал Дирк. – Ну и что?
– А то, что мой папа был в правлении местной партийной организации. Вот этой самой партии «Союз правых сил», которые за реформу, за демократию и рынок. И мама тоже. Мама была вовсе зампредседателя местной организации.
– Ага, – кивнул Дирк, – кажется, я догадался.
– Вы правильно догадались, – сказала Лена. – Но я не постесняюсь сказать вслух. Да, я попросила политического убежища, я стою на очереди как политический беженец, ведь никто не знает, за что убили папу и маму. То ли за бизнес. А то ли за политику. Или за то и другое вместе. В России всё вот так. – Она сцепила обе руки в крепкий замок, так что пальцы побелели, помотала в воздухе и сделала вид, что не может их расцепить.
Глава 4. Начало пятого. Лена
– У нас, по-моему, то же самое, – сказал он. – Разве что не так ярко. И слава богу, без крови. Еще раз примите мои самые искренние соболезнования.
– Спасибо, – кивнула она.
– Все переплетено и запутано. Возьмем, к примеру, меня. Вот вы, например, знаете, кто я такой? – Он чуть-чуть придвинулся к ней и прищурил левый глаз. – Ну вот как вы думаете, кто такой этот немолодой мужчина? Точнее, пожилой мужчина? Ну хорошо, давайте скажем откровенно – кто такой этот старичок?
Она покосилась в свою тетрадку.
– Господин Дирк фон Зандов.
– Ну да, да, да, – засмеялся Дирк. – Получается, мадемуазель, или мисс, или фрекен Лена, как вам больше нравится, но для меня уже не только Лена, что я про вас знаю гораздо больше, чем вы про меня. Вы из России. Стараетесь получить политическое убежище. Пока у вас временный вид, паспорта еще нет. Учились, недоучились, жили сначала в бедности, потом в богатстве. После ужасной трагедии приехали сюда. Целый роман можно написать. Или даже сценарий для фильма, в этом я кое-что понимаю. А кто такой я? Неужели вам не интересно?
Конечно, ей не было интересно.
Было видно по ее лицу, что в голове у нее мечутся две мысли. Правильнее всего было бы спокойно и корректно сказать: «Извините, но я на работе. Я не имею права интересоваться личной жизнью наших постояльцев». Однако у них ведь «гуманный менеджмент», и специальностью данного отеля и всей сети отелей, к которой теперь принадлежала эта гостиница, было особенное, внимательное, человечное отношение к клиентам. Служащих так инструктировали – не бойтесь вступать в разговор, не бойтесь даже задать вопрос, когда видите, что клиент хочет, чтобы его о чем-либо порасспросили. Особенно если клиент – человек одинокий и старый. Таковы наши принципы! Такова наша миссия! (Дирк вычитал это в рекламном проспекте «Гранд-отеля», когда заказывал номер.) Вероятно, именно поэтому она и выложила ему разные подробности о своей жизни. Но в глубине-то души, конечно, он был ей ни капельки не интересен. Престарелый болтун, которому делать нечего. Успел наболтать что-то на грани пристойности про ее ягодицы, а сейчас ишь как на грудь пялится. Увы, милый дедушка, вы мне абсолютно не интересны. Но, чуть подумав, она сказала:
– Конечно, господин фон Зандов, мне очень интересно. Вероятно, вы прожили большую, сложную и богатую событиями жизнь.
– Вы говорите как по писаному, – прервал ее Дирк, чуть-чуть обидевшись.
Да, она говорила как по писаному – по инструкции, рекомендующей манеру разговора с пожилыми одинокими клиентами, которые нуждаются в дружеском участии.
– Ну что вы, господин фон Зандов! – Она даже руками всплеснула. – Зачем же вы так? Я очень хотела бы узнать о вас побольше! Я вижу, что вы интересный человек.
Она улыбнулась насколько могла естественно и искренне.
– Простите, если оскорбил вас недоверием, – хмыкнул Дирк. – Сейчас, одну минуточку.
Он огляделся, почему-то ему казалось, что буклет о фильме «В последний раз» должен лежать где-то поблизости, на большом журнальном столе. Да, кажется, вот он.
– Минуточку, – повторил Дирк.
Подошел к этому столу. Там было несколько буклетов. Один о визите королевской четы, другой – об истории отеля. Третий о французском архитекторе. Четвертый о ловле лосося в окрестных озерах. Буклета про фильм не было.
– Черт! Сейчас, уважаемая Лена, сейчас, буквально одну минуточку. Вы можете минутку подождать?
– Да, – ответила она. – Большая группа гостей начнет прибывать в пять часов. А сейчас, – и она улыбнулась еще искреннее и лучезарнее, – сейчас мне почти нечего делать. Я жду вас.
Дирк быстрым шагом поднялся на второй этаж, дошел по коридору до своего номера, нажал дверную ручку. Дверь не открывалась, он охлопал карманы, ключа не было. Вот черт! Наверное, он его забыл на столике или где-нибудь уронил и потерял. Да какая разница, собственно? Он пошел обратно.
– Мадемуазель, – заговорил он, – ради бога извините, старость – не радость. Склероз, маразм и все такое. Ключ. Я захлопнул дверь. Кажется, я забыл ключ внутри номера.
