Через полчаса, стоя и глядя на пустую кровать бюджетного отеля, который заказали для нас организаторы забега, я громко произнес торжественную клятву.
«Никогда больше ноги моей не будет в Китае».
Не то чтобы я был расстроен из-за невозможности нормально общаться. Не то чтобы меня беспокоила боль в мышцах и серьезная усталость. Весь день я всячески старался побороть беспокойство, но из-за этой череды неудач я в конце концов начал нервничать. В этом не было логики и не было смысла. Я снова и снова напоминал себе, что у меня было достаточно времени, чтобы добраться из Пекина к месту начала забега, и понимал, что даже если бы я пропустил поезд, то все равно нашел бы способ все уладить. И в глубине души я знал, что все переживания предыдущих нескольких дней будут забыты, как только я начну бег.
Но, несмотря на это, приехав в отель возле штаба организаторов, я нервничал больше, чем когда-либо перед забегом. И не поездка была причиной моего беспокойства, и не мысли о предстоящих физических испытаниях. Это было нечто гораздо, гораздо более глубокое.
Это был страх, что это окажется моим последним забегом, и страх, что, может быть, мне никогда не удастся выиграть забег – победа была для меня единственной мотивацией к бегу.
Вторник, 3 января 1984 года. День после моего девятого дня рождения. В этот день я впервые понял, насколько быстро может меняться жизнь. Стоял великолепный летний день, пронизанный прекрасным солнечным светом, из тех дней, что бывают только в Австралии. Утром я тренировался прыгать на велосипеде через какие-то препятствия, которые построил для этого, мама с папой читали газеты, а моя трехлетняя сестра играла во дворе возле бабушкиной квартиры на первом этаже в дальнем конце дома. Мне наконец-то удалось идеально сделать сальто на трамплине, а после обеда мы с папой пошли играть в крикет, захватив биты и несколько старых мячей. Он только что выздоровел после бронхита, и наконец, впервые за долгое время, смог выйти из дому, чтобы поиграть со мной. Он учил меня, как правильно держать биту, чтобы ударить по мячу достаточно сильно и послать его так высоко, чтобы он пролетел над травой и вылетел за дальнюю границу нашего участка.
Когда в тот вечер я наконец зашел в дом, он был наполнен ароматами еды, которую готовила мама. Она долго выдерживала на пару шоколадный пудинг, а соус болоньезе получался у нее таким насыщенным, что я открывал кастрюлю и вдыхал аромат, пока лицу не становилось нестерпимо горячо.
Это был замечательный день.
Как все дети в этом возрасте, когда пришло время ложиться спать, я говорил, что совсем не устал, но вскоре уже клевал носом и сквозь сон слышал, что мама уходит на занятие по аэробике, как всегда по вторникам, а папа смотрит крикет по телевизору, убавив звук.
«Дион!»
Мне не хотелось просыпаться. Было темно, и я никак не мог вырваться из увлекательного сна.
«Дион!» – снова услышал я голос отца. В доме не было никаких других звуков, не было слышно ни телевизора, ни маминого голоса.
Я не знал, почему он так звал меня, и позволил себе снова уснуть.
Не знаю, сколько еще времени папа продолжал звать меня, пока, наконец, я не понял, что нужно встать и узнать, что ему нужно.
Он лежал на кровати, под простыней. Когда я вошел, он не смотрел на меня, и мне не хотелось проходить в комнату. Его дыхание звучало так, словно ему приходилось использовать все оставшиеся силы, чтобы глотнуть хоть немного воздуха. Что-то подсказывало мне, что ему действительно плохо.
«Быстро иди позови бабушку, Дион».
Я побежал вниз и постучал в бабушкину дверь.
«Бабушка, выйди, – сказал я. – Папа просит, чтобы ты пришла. Ему плохо».
Она тут же вышла, и я пошел по лестнице следом за ней. Помню, что думал, что она работала раньше медсестрой, значит, с папой будет все хорошо. Когда мне или моей сестре Кристи случалось пораниться, бабушка всегда занималась нашими ранами и смешила нас рассказами о своей работе в госпитале для ветеранов войны, где она была старшей медсестрой. Это была решительная женщина, настоящий боец, и мне казалось, что в ее руках сосредоточена сила, способная унять любую боль и прогнать все болезни.
Увидев папу, она пошла вызывать «Скорую». Пока она звонила, я оставался с ним, но, вернувшись, она велела мне выйти из комнаты.
Кристи спала в соседней комнате. Я стоял и смотрел на нее, вслушиваясь в затрудненное дыхание отца. Я никогда не слышал, чтобы бабушка говорила таким голосом. «Гарри, – говорила она чуть громче, чем обычно. – «Скорая» едет. У тебя приступ астмы. Спокойно, Гарри. Оставайся со мной».
От шума Кристи проснулась и расплакалась. «Папе плохо, Кристи, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно, как у бабушки. – Но врачи уже едут».
Услышав, что «Скорая» подъезжает, я помчался через прихожую, чтобы открыть дверь. Я увидел, как парамедики понесли носилки и дыхательный аппарат наверх по лестнице. Потом, через несколько минут, я молча смотрел, как мама вбежала в дом. Я вслушивался в мамины рыдания, доносящиеся из спальни, не понимая, что это значит. Когда через несколько минут они вывозили папу из дому, мне не хотелось смотреть на него. Он все еще пытался дышать, его голова тряслась. Я слышал, как скрипело одно из колес, когда мимо меня провозили носилки.
Вместе со всеми я вышел на улицу, где фонари, фары и мигающие аварийные огни придавали улице абсолютно сюрреалистичный вид. Когда папу укладывали в «Скорую», он сказал маме, что любит ее. Я стоял радом с бабушкой, босым ногам было холодно от влажной травы. «Все будет хорошо», – сказала бабушка. Я не понял, с кем она разговаривает.
Я, Кристи и бабушка остались дома, а мама поехала с отцом на «Скорой». Я не знаю, сколько времени мы были одни и что мы делали. Но помню, что около полуночи дверь наконец открылась. Вошла мама с доктором. Им не пришлось ничего говорить, мы с бабушкой и так знали, что случилось. Мы с мамой и бабушкой заплакали. Вскоре начал звонить телефон. На звонки отвечала бабушка, очень тихо, все разговоры длились не более пары минут. Затем раздался звонок в дверь, пришли первые соседи и крепко обняли маму. Я исчез в своей комнате.
В день похорон я увидел, как гроб с телом отца подвезли к катафалку. Я сбросил мамину руку со своего плеча и бросился туда, чтобы остановить его. Я изо всех сил старался обнять деревянный ящик, но бесполезно. Мне не удавалось обхватить его. Когда я начал всхлипывать так сильно, что стало больно в груди, кто-то оттащил меня.
2
Вскоре после папиной смерти мама переехала на первый этаж, где за нами всеми ухаживала бабушка. Казалось, что мама снова превратилась в ребенка и больше не могла быть нам матерью.
Хотя мне было всего девять лет, я не мог не заметить, что с ней что-то не так. Когда я зашел в ванную следом за ней, слезы на ее щеках выдавали признаки того, что она не справляется с ситуацией.
Это было через несколько недель после папиной смерти. Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы понять, что ее слезы вызваны не только горем утраты. Однажды вечером мы с ней были в кухне. Она была занята уборкой – с недавних пор она с одержимостью предавалась этому занятию, – я сидел за столом и читал.
«Дион, – сказала она. – Гарри не твой отец».
Не помню, чтобы я заплакал или убежал, чтобы спрятаться. Не помню, чтобы я кричал или просил маму рассказать дальше. У меня не осталось в памяти, что я делал дальше. У меня нет воспоминаний о том, как я себя чувствовал. Там, где должно храниться столько воспоминаний, у меня осталась пустота. Могу просто представить себе, насколько болезненной была эта новость, что из моей памяти стерлись все следы этих событий.
Но я точно знаю, что рана, образовавшаяся в моем сердце после смерти отца – Гарри, – стала настолько глубокой, что все в моей жизни изменилось.
Даже сейчас мама начинает плакать, когда мы с ней заговариваем о смерти Гарри. Она говорит, что все в нашей жизни изменилось за те двадцать минут, что ехала «Скорая». С одной стороны она права, с другой – нет. Возможно, наша жизнь превратилась в хаос всего за считанные минуты, но мое страдающее сердце разорвалось на части всего от четырех слов.
Я надежно хранил свой секрет. В течение одного или двух лет, пока я выяснял правду о себе, я стыдился своего прошлого: мало того что у меня не было отца, – я был еще и единственным ребенком, у которого, насколько мне было известно, только один родитель. Постоянный поток посетителей, хлынувший к нам после похорон, уже давно прекратился, и наши тающие финансы вынудили маму пойти на работу. Когда же она была дома, она часами занималась уборкой и слушала включенный на всю громкость магнитофон с песнями Лайонела Ричи в до блеска вымытой гостиной.
Насколько я помню, мне казалось, что все мои друзья происходят из идеальных семей, и, так как они все ходили в церковь, я тоже начал ходить туда по воскресеньям. Я хотел чувствовать свою принадлежность к чему-то, а еще мне нравилось, что я могу взять горсть печенья после службы. Я не особо возражал против проповедей – иногда они даже приносили облегчение. Но то, как люди реагировали, когда я крутился возле чайного столика в конце службы, давало мне понять, что они видели меня не таким, как остальных детей. Я слышал, как они перешептываются за моей спиной. Когда я оборачивался, наступала неловкая тишина, и на лицах людей появлялись фальшивые улыбки.
Кроме того, маме начали звонить. Я пытался прокрасться в прихожую и смотрел, как она стояла, поникшая, повернувшись к стене. Она говорила отрывисто, быстро заканчивая разговор, и иногда, положив трубку, она оборачивалась и видела, что я смотрю на нее, и рассказывала мне о последних слухах, которые люди распространяли о нас по городу.
Довольно скоро я столкнулся с остракизмом в отношении себя. Однажды в субботу я пошел навестить своего друга. Его велосипед стоял на траве перед крыльцом, и я знал, что он дома. Однако его мать сказала, что он не может выйти поиграть со мной.
«Нет, Дену нельзя выйти», – сказала она, не открывая решетчатую дверь между нами.
«Почему нельзя, миссис Каррутерс?»
«Ты плохо на него влияешь, Дион. Мы не хотим, чтобы ты приходил».
Я шел домой абсолютно подавленный. Я не пил, не ругался, не вел себя плохо в школе и не имел проблем с полицией. Ну ладно, я довольно жадно загребал печенье в церкви, но в остальном я всегда был вежлив и старался быть добрым.
Она могла иметь в виду только одно.
В то время я не знал, как это называется, но у меня быстро развилось прочное отвращение к этому вынужденному чувству исключения. К тому времени как мне исполнилось четырнадцать, я уже хорошо знал, кем я был в жизни: посторонним.
Как всегда, я сидел один, поодаль от других участников, когда организаторы забега поприветствовали бегунов и начали инструктаж по технике безопасности. Забег организовывала группа, с которой я раньше не бегал, но я присутствовал на многих подобных собраниях и знал, чего ждать.
Самой главной опасностью для участников многодневных ультразабегов по жаркой пустыне является тепловое истощение – стандартный набор из обезвоживания, судорог, головокружения и учащенного сердцебиения, – переходящее в тепловой удар. Это когда появляются более серьезные симптомы, в том числе спутанность сознания, дезориентация и конвульсии. При этом ты сам не понимаешь, что происходит, ты сам не можешь распознать признаки. Это когда тебя находят лежащим, свернувшись калачиком, в канаве, или когда ты принимаешь неправильные решения в то время, когда должен выбираться из жаркой местности, восстанавливать водно-солевой баланс и срочно снижать температуру тела. Иначе ты можешь впасть в кому и умереть.
Организаторы забега сказали, что каждый, кого они посчитают находящимся на грани теплового истощения, будет немедленно отстранен от забега. При этом они умолчали о том, что шесть лет назад один из участников аналогичного забега умер от теплового удара.
Микрофон перешел к американке. Я узнал в ней основательницу забега. «В этом году в нашем соревновании принимают участие несколько великолепных бегунов, – сказала она, – включая единственного и неповторимого Томми Чэня». За этими словами последовал раунд аплодисментов, и около сотни участников забега повернулись в сторону молодого тайванца, прибывшего со своей собственной командой операторов, готовых запечатлеть моменты славы. Затем мы выслушали героическую историю о том, как Томми шел к победе и каких великолепных результатов он уже достиг.
Дома я собрал информацию о бегунах, которые считались главными претендентами на победу, поэтому я знал, что был Томми одним из лучших. Я знал, что он настоящая суперзвезда многодневных забегов, и победить его будет сложно.
Перед отъездом из Шотландии я получил письмо от организаторов, содержащее список лучших бегунов, от которых ожидали высоких результатов. Меня в этом списке не было, несмотря на то, что некоторых из них я раньше неоднократно побеждал.
Где-то в глубине души я был раздражен, но не потому, что мое эго пострадало. У них не было оснований ожидать от меня хороших результатов. Последний раз я участвовал в 132-мильном забеге в Камбодже восемь месяцев назад, и понимал, что сейчас я никто, меня уже не помнят, и винить в этом некого.
Я досадовал на себя. Я занимался бегом только три года, но уже успел завоевать несколько призовых мест. Я поздно пришел в спорт, и теперь у меня оставалось совсем немного времени, чтобы добиться чего-то, поэтому восьмимесячный перерыв для восстановления сил казался мне непростительной потерей драгоценного времени.
Перед брифингом у нас была проверка снаряжения, чтобы убедиться, что у каждого есть все обязательные принадлежности для бега. При том, что мы несем на себе продукты, постельные принадлежности и одежду, необходимую для всего шестиэтапного семидневного забега, вес рюкзаков должен быть уменьшен до минимума. Для меня это означало никакой сменной одежды, никаких ковриков, а также никаких книг и смартфонов, чтобы отвлечься по окончании забега. Все, что я несу с собой, это спальный мешок, один комплект одежды и самый минимум продуктов. Я рассчитывал на 2000 калорий в день, хотя знал, что буду сжигать почти 5000. Я возвращаюсь домой худой, как скелет, но легкий рюкзак того стоит.
Позже, в этот же день, мы погрузились в автобусы и отправились к месту начала забега, в паре часов езды от Хами. Я немного пообщался с парнем на соседнем сиденье, но в основном сидел молча, стараясь отгородиться от шума болтовни трех участников из Макао, сидевших на заднем сиденье, которые всю дорогу громко смеялись и болтали. Я несколько раз оборачивался к ним, вежливо улыбаясь, в надежде, что они поймут мой тонкий намек и замолчат. Они только ухмылялись в ответ и продолжали веселье. К тому времени как мы остановились, я был уже сыт по горло этим шумом и надеялся выйти и подыскать себе место, где можно в тишине и покое начать мысленно готовиться к предстоящему забегу.
Встречающая сторона подготовила прекрасное шоу с участием местных танцоров и наездников и с демонстрацией игры, напоминающей поло, только вместо мяча использовалась мертвая овца. Я постарался улизнуть, чтобы найти палатку, в которой буду ночевать, и выбрать себе место. В многодневных забегах участников распределяют по палаткам, и в течение всего мероприятия у вас остаются постоянные соседи. Никогда не знаешь, какой сосед тебе попадется, но, по крайней мере, ты можешь быть уверен, что не привязан к ужасному спальному месту.
Стоя в старой списанной армейской палатке, я размышлял, куда бы пристроиться. Мне никогда не нравилось спать возле двери из-за сквозняка, и в задней части палатки тоже часто бывало прохладно. Я решил воспользоваться возможностью и занять место посередине, в надежде, что мои соседи по палатке не будут мешать мне спать своим храпом или возней.
Я отдал свой рюкзак на финальную проверку, когда пришли три первых соседа по палатке. Они выглядели достаточно адекватными и не создавали суматохи, выбирая места.
Мое сердце сжалось, когда я услышал смех. Я поднял глаза и увидел, как в палатку входят трое ребят из Макао.
Несмотря на то что стояло лето, с закатом температура воздуха значительно понизилась. Местный мэр произнес речь, которую я не понял, но монгольские танцы и шоу со скачками помогли убить немного времени. Некоторые участники уже расселись, чтобы перекусить, но я еще ходил по лагерю. Меня немного отвлекло наблюдение за командой операторов Томми Чэня, но вскоре я начал подумывать о том, чтобы вернуться в палатку. И когда вокруг пошли разговоры о том, кто в какой обуви бежит, сколько весят сумки и кто сколько несет припасов, я понял, что пора уходить. Участие в таких беседах накануне начала забега – плохая идея. Когда тебе попадается человек, поступающий в этих вопросах не так, как ты, ты в итоге начинаешь сомневаться в себе.
Я посмотрел на часы – шесть тридцать. Вечером накануне соревнований я всегда придерживаюсь правильного времени питания, как бы сложно это ни было, когда уже темно и нервы на пределе. Нельзя есть слишком рано, чтобы организм не успел употребить калории раньше, чем ты начнешь бежать.
Я достал еду, забрался в спальный мешок и поел, наслаждаясь тишиной в палатке.
Я постарался уснуть до того, как в палатку вернулись соседи.
3
В первый день таких соревнований участники всегда встают рано. Нервы сдают даже у самых сильных, и за два-три часа до старта лагерь наполнен шумом людей, упаковывающих и переупаковывающих вещи, поедающих завтрак, болтающих, беспокоящихся из-за неправильно сложенной сумки или недостаточно плотного завтрака в неправильное время.
Мне это понятно. Я тоже был таким. Но больше я так не делаю. У меня есть проверенная и испытанная схема действий.
Девяносто минут до старта – я просыпаюсь, одеваюсь, иду в туалет.
Шестьдесят минут до старта – я возвращаюсь в теплую палатку, ем высококалорийный завтрак.
Пятнадцать минут до старта – я упаковываю спальный мешок и надувной матрас, выхожу из палатки и подхожу к линии старта.
Однако для тех, кто видит это, последний час моих сборов выглядит немного странно. Я остаюсь в спальном мешке до самого выхода, даже когда поедаю консервы для завтрака «All Day Breakfast». Пока другие снуют туда-сюда, перекусив сублимированными продуктами, я сижу, поджав ноги, в спальном мешке, натянув на голову вязаную шапку, и поглощаю холодные консервы, состоящие из бобов, сосисок, бекона и грибов. На меня бросают удивленные взгляды, потому что ни один бегун в здравом уме не будет брать в многодневный забег консервированную пищу; она попросту не стоит того, чтобы тащить такой вес. Но я беру только одну банку, съедаю ее перед началом забега, и 450 калорий более чем стоят тех изумленных взглядов, которые я ловлю на себе, когда люди недоумевают, что здесь делает этот дилетант.
Консервы кажутся особенно вкусными, когда знаешь, что следующие несколько дней тебе предстоит есть только холодное регидратированное мясо, по вкусу напоминающее лосося или пасту с соусом болоньезе, когда нет времени – полоску билтонга – высушенного и провяленного мяса, приготовленного по южноафриканскому рецепту, – несколько орехов и дюжину энергетических гелей. К концу недели мне все это чертовски надоест, но это легкие и питательные продукты, которые позволят снизить вес моего рюкзака.
Я смаковал каждую ложку холодных консервов. Ту троицу из Макао не было видно нигде, но остальные мои соседи по палате – двое англичан и американец – смотрели на меня, как на чудака, не понимающего, где он находится. Они, конечно, ничего не говорили. Поев, я снова лег и свернулся калачиком в своем спальном мешке, стараясь сжаться как можно плотнее. Думаю, они смотрели еще более сочувственно.
Когда до старта оставалось пятнадцать минут, я выбрался из мешка, сложил вещи в рюкзак и направился к линии старта. Люди смотрели на меня так, как всегда смотрят в первый день соревнований. Я ношу обтягивающую футболку ярко-желтого цвета с логотипом моего спонсора, и из-за высокого роста и худобы похож в таком виде на банан. Поэтому, несмотря на уверенность во время подготовки и тренировок, перед стартом я начинаю сомневаться в себе. И сколько бы я ни пытался избавиться от этой привычки, в итоге мне все равно кажется, что другие участники выглядят лучше, чем я. Кажется, что они находятся в лучшей форме, что они сильнее и выносливее, а я при этом начинаю снова чувствовать себя любителем. И единственный способ справиться с сомнениями – это сжать зубы, спрятаться за темными очками и сказать себе, что пора заняться делом.
Многие бегуны находят радость в самом ритуале завязывания шнурков, выходе на старт и ощущении того, что легкие и ноги начинают работать в оптимальном для бега ритме, когда они бегут, наслаждаясь видами дикой природы. Их переполняет ощущение свободы, умиротворения, когда, кажется, само время останавливается, и развеивается накопившийся стресс.
Я не отношусь к таким бегунам. А моя жена – да. Лусия занимается бегом, потому что ей нравится бег. Она участвует в забегах, потому что любит этот дух товарищества и чувство общности. Я – нет. Я не люблю бег. Я не получаю от него удовольствия. Но я люблю забеги. Я люблю соревноваться.
Мне понадобилось тридцать семь лет, чтобы понять, что бег – это мое. Начиная с десяти лет я большую часть жизни играл в крикет и хоккей, участвовал в соревнованиях. С самого начала я был влюблен в полет удачно поданного мяча, идеальный кавер-драйв, и вертикальный бросок, направляющий мяч в верхний правый угол ворот. На мой взгляд, эти два вида спорта способны наполнить меня тем чувством умиротворения и счастья, которое Лусия испытывает при беге. Но, овладев техническими аспектами бросков и подач, я так и не смог справиться с динамикой командной игры. Я столько раз ловил себя на том, что меня приводит в ярость плохая игра моих товарищей, что стало понятно, что я больше гожусь для одиночных видов спорта.
Некоторое время я играл в гольф и тоже добился неплохих результатов – достаточно неплохих, чтобы, проведя выходные за игрой с новичками в западной части Сиднея, заработать столько, что нам с Лусией хватало на жизнь до конца недели. Однако меня не устраивал прессинг и необходимость следовать всем этим правилам этикета, которые раздражали меня. Слишком часто во время игры меня охватывали вспышки гнева, слишком много клюшек было сломано, и в итоге стало понятно, что гольф – это тоже не мое.
Когда дело дошло до бега, я совершенно случайно обнаружил, что ко мне вернулся дух состязания. В то время мы переехали из Лондона и жили в Манчестере. Дело было накануне Нового года; я снова и снова слушал рассказ товарища по игре в крикет о том, как он собирается поучаствовать в полумарафоне следующей весной. Дэн рассказывал о том, как улучшил свой результат до 1 часа 45 минут. Благодаря Лусии я достаточно знал о беге, чтобы понимать, что это неплохое время – не ах какое, но лучше, чем может продемонстрировать большинство людей. Дэн также был в хорошей форме, и я подумал, что он, наверное, не зря уверен в том, что сможет пробежать немного быстрее.
Но он так самодовольно рассказывал об этом, что я отставил пиво и сказал:
«Уверен, что я смогу сделать тебя».
Дэн засмеялся. Музыка играла слишком громко, и ему пришлось наклониться, чтобы уточнить, правильно ли он расслышал: «Ты… что?»
«Я обойду тебя. Легко»
«Но ты не бегун, Дион. Совсем»
«Дэн, я настолько уверен, что даже дам тебе пять минут»
После этого разговор сделался совершенно сумбурным. Люди вокруг смеялись и кричали, и вскоре сделка состоялась. Если я не обойду Дэна на пять минут, я поведу его с женой и Лусией на обед. Если я выиграю, он будет платить за все.
Лусия бросила на меня взгляд, в котором читалось: Ну вот, опять. Я лишь улыбнулся в ответ и поднял руки. Насколько я понимал, я только что выиграл бесплатный роскошный ужин для нас двоих.
Забег должен был состояться в конце марта, и я знал, что мне предстоит решить двойную задачу. К тому времени я уже бегал пару лет, но не более трех-пяти километров за один раз. Если больше, мне начинало становиться скучно и надоедало. Я всегда ненавидел бег по холодной или дождливой погоде – а в Манчестере в январе-феврале только такая погода и бывает. Поэтому прошло еще несколько недель, а мои тренировки едва начались.
Дэн из тех бегунов, которые не могут не прийти с пробежки и не запостить свое время в Твиттере. Его чрезмерная самоуверенность начала проявляться не так давно, и когда я читал, сколько он пробежал и за какое время, у меня появлялась вся необходимая мотивация, чтобы встать с дивана и помчаться на улицу. Я знал, что если буду заставлять себя бегать дальше и быстрее, чем Дэн, я смогу победить его.
На старте я встал рядом с Дэном и Лусией. Видно было, что Дэн в отличной форме и готов к забегу. Лусия любила эту суету перед началом соревнований, ей нравилось, как ведущий, работа которого состояла в подготовке спортсменов и зрителей к гонке, разогревает публику. Я же чувствовал себя не в своей тарелке среди тысяч других бегунов, каждый из которых казался лучше экипированным, чем я.
«Знаешь, Дион, я люблю очень дорогое вино, – сказал Дэн. – Тебе понадобится второй раз брать ипотеку, чтобы оплатить сегодняшний ужин».
Я ничего не сказал в ответ. Только улыбнулся.
«Нет, я серьезно. – На его лице было написано искреннее участие. – Ты еще не передумал? Становится жарковато. Главное, не переусердствуй».
Я начинал нервничать. Во рту пересохло, и все, что мне оставалось – это набрать полные легкие воздуха.
Раздался сигнал, и мы побежали. Дэн бежал рядом со мной, и мы шли довольно неплохо. Лусия отстала, и мы продолжали бежать вместе. Он казался достаточно сильным и уверенным в себе. Мне было легко идти с ним наравне, и я был рад, что мы наконец-то стартовали.
Когда мы прошли отметку, обозначающую первую милю, мне пришло в голову, что в моем распоряжении есть еще только двенадцать таких миль, чтобы обойти Дэна на пять минут. Поэтому я сделал единственное, что пришло мне в голову. Я решил выложиться максимально и бежать настолько быстро и интенсивно, насколько мог. Вскоре легкие просто горели огнем, и было такое чувство, что во всем мире недостаточно воздуха, чтобы я мог бежать дальше. Мне хотелось хоть немного замедлиться и передохнуть, но я заставлял себя бежать, не сбавляя скорости. Эти пять минут достанутся мне, только если я и дальше буду уходить вперед от Дэна.
