– Нет, все детали как всегда на месте. Понимаешь, она – это муза, которую я так долго призывал. Я столько лет ее ждал, что воображение до мельчайших подробностей воссоздало ее образ, внешний вид, повадки. Она всегда жила во мне, я только ждал ее прихода, ее воплощения и… ответного чувства. Поэтому нам не надо было знакомиться. Я ее сразу узнал. Хочется верить, что и она сразу меня увидела, вспомнила, поняла. Помнишь банкет после презентации моей последней книги?
– Еще бы не помнить! Я тогда кутнул от души.
– Там я ее и увидел впервые. Вернее, как позже оказалось, мы пересекались и раньше, но приметил ее я именно тогда.
– Так она была там? Почему я ничего не знал? Где были мои глаза?
– Ты был занят репортажем.
– Да, черт, вечно эта работа. Ваши праздники – это наши будни.
– А я с трудом отсидел официальную часть, только и думая о том, чтобы поскорее сбежать в ближайших бар – подальше от этих снобов.
– Что мы с успехом и осуществили. И, собственно говоря, именно это стало причиной моего почти двухдневного хм… недомогания. Но где же была она? Ты сбежал, бросил ее там, на растерзание литературным вурдалакам?
– Она все время была со мной с того момента, как мы встретились с ней глазами.
– Стоп, стоп, Антон. Я не могу уследить за цепочкой событий. Удирая с банкета, я еще был не настолько пьян, чтобы не заметить, что нас было только двое.
– Я не смогу тебе этого объяснить. Да, мы с тобой были вдвоем, но она тоже была поблизости. Постоянно.
– А, что-то припоминаю. Ты как раз говорил об идее новой книги. Но, если я не ошибаюсь, ты не собирался с нею знакомиться.
– Не собирался.
– А, ясно, ясно: ее образ отпечатался в твоем сознании и прочие глупости…
– Можно и так сказать. Но этот день мне вряд ли когда-нибудь удастся забыть.
* * *
Конечно, Антон никогда не забудет этот день и это большое здание в центре города, в котором теперь обитали владельцы, сотрудники и посетители одного из самых престижных ресторанов города, где и на этот раз был заказан банкет. С некоторых пор подобные дома стало модно переоборудовать в дорогие универмаги. Неоклассицизм с замысловатой лепниной на уходящих в поднебесье потолках, хрустальные люстры, бело-серые колонны. Претенциозная эклектика. Еще в таких зданиях, например, обустраивались министерства, официальные ведомства, центральные телеграфы.
Когда Антон появился у входа, как всегда с опозданием, никакого особого ажиотажа не возникло. Публика собралась заранее и уже изрядно накачалась спиртным. Присутствующие с нетерпением ожидали прихода виновника торжества, чтобы немедленно накинуться на закуски.
Почему богема так старомодна и, не смотря на формальную столичность, так провинциальна? Почему вместо того, чтобы обойтись ненавязчивым, ни к чему не обязывающим фуршетом, нужно накрывать стол на бесчисленное количество персон? Правда, с каждым годом приглашенных становилось все меньше. Не потому что перестали приглашать – просто люди отказывались приходить. Возможно, именно это позволило организаторам устроить банкет по поводу нынешней презентации в самом дорогом ресторане, что обещало ужин поизысканней прошлогоднего. Книга вышла больше месяца назад, перед Рождеством, но официальную презентацию решили отложить на февраль, чтобы пропустить праздничную суматоху, избежать очереди на заказ ресторана и не нарваться на непомерно завышенные цены. Финансовый вопрос, естественно, был определяющим. Из-за этой отсрочки создавалось ощущение, что ложки дали после обеда. Мало кто из присутствующих отчетливо понимал, по какому, собственно, поводу праздник. Антону было все равно. Будь его воля, он бы сидел дома, замышляя свой очередной опус. У него было ощущение украденного, попусту растраченного времени.
Он лениво пересчитывал сидящих за столом гостей. Их оказалось на шесть человек меньше, чем в прошлый раз, а само застолье выглядело еще более скучным, чем обычно. После второго бокала неплохого столового вина стали говорить о духе партнерства (а точнее, о законе, по которому выживает сильнейший). Говорили с наигранной возвышенность, при этом никто даже не думал особо задерживаться в этой якобы теплой компании единомышленников. Если бы воспеваемая корпоративная дружба действительно существовала, они бы не поглядывали на часы, опасаясь опоздать на последний автобус, потому что в любой момент дня и ночи есть возможность вызвать такси.
Посещение подобных обесцвеченных, пустых сборов формально не было обязательным, просто существовал негласный закон джунглей и застарелая привычка делать вид, что мы, дескать, команда, мы вместе, один за всех и все за одного. Но принцип этот давным-давно себя изжил. Тем не менее, все последние годы руководство издательства не переставало сокрушаться, что сотрудники третьего звена представлены в меньшинстве. Ведь выход книги в свет был «нашим общим праздником»! Мало кто знал, что эти сотрудники уже поздравили Антона, принеся свои извинения; и он успел искренне им позавидовать.
Даже начальники отделов, ощущая некую ответственность перед вышестоящим руководством и показную неловкость перед находящимся на более низкой ступени персоналом, без труда находили объективные причины, чтобы не присутствовать. Персонал же, в свою очередь, даже не затруднял себя поиском причин и оправданий перед начальством.
Антон мечтал лишь о том, чтобы этот чрезвычайно важный, знаменательный и неприятно длинный день поскорее закончился.
Все было бы просто невыносимо, если бы не появилась она. Антон решил, что Мишель входила в число организаторов. Конечно, не оставалось никаких сомнений, что они были косвенно знакомы, возможно, даже представлены друг другу заочно или во время очередного официального приема, конференции, круглого стола. Работала ли она на издательство, или служила при этом адаптированном архитектурном зале с замысловатой, игривой лепниной – этого он не мог вспомнить. Другой вопрос был намного важнее: почему он раньше не встречался с ней лично, а если встречался, то почему не замечал?
А сейчас он сидел во главе п-образного стола, неловко подперев указательным пальцем начинавший пульсировать височный сосуд, вертел во второй руке пустой бокал и недоумевал, почему никто, кроме него не видит волшебности этого существа. Она летала по залу, между колоннами, от гостя к гостю, на лету давала указания официантам, не забывая при этом улыбаться. Не парила постоянно в воздухе, а как бы слегка отрывалась от пола и на мгновения повисала в длинном шаге-прыжке. Вообще-то сразу было видно, что летать она умела всегда, но откуда такая смелость – делать это публично, на глазах у всех?
Все по очереди произносили нечто невнятное в честь Антона. Между каждым тостом приглашенные замолкали, занимаясь едой. Потом самые воспитанные делали вид, что вспомнили о его новом произведении, снова говорили какие-то слова, казавшиеся Антону лишь очередным сигналом к приему пищи.
Время от времени из-за чьей-то спины появлялись глаза Мишель, будто извиняющиеся, несколько растерянные и даже стыдливо недоумевающие, словно все это с ней происходило впервые. Казалось, она вот-вот подойдет к нему, склонится к уху, щекоча кончиками волос его шею, и начнет шептать о своей давно скрываемой любви; о том, как долго собиралась с силами, готовилась, даже записывала слова, которые скажет ему; тут же проболтается, как она почти сбежала из своей горной деревушки, как сняла комнату неподалеку от издательства и так далее. Он мягко оборвет ее речь, заметит, что ей необязательно так спешить высказать именно сейчас то, что она подготовила, что на это у них теперь будет вся жизнь; возьмет ее за тонкое запястье, встанет из-за стола, они шагнут и вместе полетят над столом, к люстрам, в окно.
Эта мысль так понравилась Антону, он так с ней сроднился, что потом не мог до конца понять, было ли это его выдумкой, или так произошло на самом деле. Он всегда в тайне надеялся, что однажды все это случится – любовь, прекрасная, единственная, придет и всё ему скажет. Не что-то конкретное, нет. Это могло быть всё, что угодно, любые мелочи или глобальные рассуждения, но высказанные на определенном пределе откровенности, сплетающем, роднящем навеки. Так бывает, когда у человека на протяжении какого-то времени копились тайные мысли, их некому было доверить. Не всегда потому, что они были запретными, преступными или противоестественными, а просто из-за отсутствия прямой связи с реалиями, с рациональным, с необходимым и ежедневно употребляемым. На них нельзя было купить картошки, из них невозможно было узнать свежие новости, на них не получилось бы развесить мокрое белье для сушки. Эти мысли чаще касались древней профессии философа, которая совершенно изживала себя, хотя когда-то мудрые люди воспитывали детей великих полководцев.
* * *
Во многом интуиция не обманула Антона. Выбравшись из деревни, Мишель оказалась где-то очень рядом с ним. Столкнувшись один на один с многоликим мегаполисом, она не испугалась. Город не показался ей неодушевленным, бездумным механизмом. Вначале она даже самонадеянно полагала, что способна контролировать их с городом взаимное общение. Но позже поняла, что у города есть не только душа, но и воля. Что-то похожее Мишель чувствовала в юности, когда отец возил ее к морю. Впервые войдя в воду глубокой ночью, она услышала, как море заговорило с ней, обнимая, лаская. В то же время от него исходила какая-то потенциальная угроза, предупреждение. Мишель знала – стоит сделать одну ошибку, какой-то непонятный ей самой просчет, и море тут же переменит настроение и свое к ней отношение.
Без особого труда поступив на первый курс литературного института, Мишель действительно устроилась курьером в издательство. Ее несколько настораживало, что из сотни штатных и внештатных сотрудников только десять процентов были мужчинами. Хотя это объясняло, почему многочисленные представители средств массовой информации, присутствовавшие на общественных сборищах, чаще всего были мужского пола – нейтрализовали, балансировали ситуацию и… охотились. Она понимала, что дефицит мужчин в деревне связан с тем, что большинство из них при первой же возможности уезжали поближе к цивилизации. Но Мишель недоумевала от того, что в этой до патологии феминистической компании царил непробиваемый, порой доходящий до крайностей, патриархат.
Ежедневно все дружно произносили слова приветствий, так же дружно улыбались, кивали головами и уже через секунду забывали только что услышанное.
Она спрашивала себя, что чувствовали чужие друг другу люди, вынужденные следовать привычке целования при встрече и прощании? Это действительно была открытость души, природная беззлобность или какая-то мода, привычка, извращенная деформация урбанистического сознания? Что они вообще испытывали при этом? Безразличие, отвращение? Мог ли чужак, вроде нее, позволить себе избежать этих бессмысленных знаков внимания, не будучи назван недружелюбным и замкнутым? «Хотя», – возражала она сама себе – «Возможно, именно таким, как я, это и прощается. Мол, что с нее возьмешь – деревенщина». В общем, она не сопротивлялась, не отворачивалась – целовала, а точнее прикасалась щекой к щеке, чмокая губами в воздухе, но только тех, кто первым делал встречное движение. В таком противоречивом для нее деле не очень хотелось брать инициативу на себя. Удивительно, но она не была в этом одинока. Когда во время презентации Антон не кинулся к ней с приветственными поцелуями, она смутилась и приняла этот жест, вернее, всякое отсутствие такового, на свой счет.
Где-то через полгода работы в издательстве способную и активную девочку на побегушках приметили на должность хозяйки торжеств во время проведения конференций, презентаций и других публичных мероприятий издательства. Работа была нестабильная, но прибыльная и любопытная.
Иногда, в самый разгар празднеств, ей до истерики хотелось сесть за стол вместе с гостями, выпить, съесть чего-то из местной кухни, дать передышку ногам, уставшим от каблуков.
Носясь по залу, она все же успевала наблюдать за присутствующими. Никто не придавал этому значения, считая такое пристальное внимание ее обязанностью в качестве «хозяйки».
Как-то, на одном из подобных сборищ генеральный директор, сухая высокая дама с массивным перстнем на безымянном пальце, учтиво спросила о традициях ее региона и, не дождавшись ответа, сама о них и рассказала. Оказалось, что она знает о Мишель больше, чем та о себе самой. Издалека, а точнее свысока, как обычно, виднее. Мишель кивала и улыбалась, думая, что, наверное, сложно было вообразить, что кто-то может без гордости и слепого патриотизма отзываться о земле, на которой родился, или может умалчивать детали по простой причине незнания истории своего края. Мишель знала каждый камень, каждый цветок вдоль деревенской дороги, умела перейти реку вброд, найти грибницу, понимала, о чем сплетничают цикады, знала, когда пчелы приносят больше всего меду, но не думала о том, что пишут в ученых книгах, не подозревала о традиционной поэтизации природы, потому что природа была внутри ее, была ее сутью, а не предметом для воспевания и восторгов.
В тот вечер, по привычке оглядывая стол, готовая в любой момент кинуться туда, где потребуется её помощь, Мишель показалось, что она увидела свою землячку. На самом дело это была жительница столицы в третьем поколении. Мишель же внешне не походила на представительницу своих мест, здесь все её принимали за городскую, и только услышав неизбежный, неистребимый акцент жителя горных северных провинций, признавали свою ошибку и тут же наперебой пытались угадать, откуда именно она родом.
Чуть дальше от лжеземлячки, как окаменевшая статуя, сидел автор, Энтони Арт, ради которого все это и проводилось. Мишель почему-то никак не могла забыть, что именно он не кинулся целовать ее. Антон казался ей суровым, задумчивым, иронично наблюдающим, что значительно отличало его от других, по крайней мере, в этот вечер. Он единственный не скрывал своего отношения к происходящему. Вот уже сорок минут, не меняя позы, он безучастно взирал на показное веселье, изредка поворачивая голову, чтобы тоскливо разглядывать недоступный мир за окном.
Мишель, затаившая обиду за невнимание к своей персоне, дала себе обещание, что не будет смотреть на этого человека. После чего не проходило и тридцати секунд, чтобы она на него не бросила короткий, но цепкий взгляд.
Официанты наполняли пустые бокалы минеральной водой и красным вином. Антон из протеста продолжал просить белое, хотя любил его меньше. По крайней мере, оно меньше провоцировало мигрень. Было и другое преимущество: поскольку все пили красное, его бутылка всегда оставалась рядом, другие на нее покушаться не думали, и он время от времени сам подливал себе в бокал.
Мишель часто и с удовольствием вспоминала, с какой легкостью она получила эту динамичную должность. Хотя на самом деле легкость была видимой. После работы курьером ее на какое-то время перевели в секретари, перебрасывая каждые две недели из отдела в отдел. Говорят, это была тактика издательства, что-то вроде испытания на способность к интеграции и на устойчивость к стрессам. Кроме того, это была хорошая школа, бесплатная подготовка квалифицированного, по мнению руководства, персонала, ведь одним из главных их лозунгов в отношении служащих была взаимозаменяемость. Она никогда не жаловалась, не скулила. Делала любую работу с азартом и неистовством молодости. Наконец, когда ее вернули на должность курьера, вдруг и освободилось место организатора корпоративных мероприятий. Таким образом, она вскоре познакомилась со всеми без исключения сотрудниками, с теми, кого не успела узнать во время бегов по отделам. Все они казались ей другими, непривычными. Все относились к ней по-разному, но внешне вели себя сдержанно, уважительно. Мишель была им благодарна – они научили ее изысканно лицемерить. Новая должность не дала ей психологической передышки. Она уставала врать лицом – это могло стать привычкой и для души.
Мишель замирала всякий раз, когда встречала Антона в издательстве, а случалось это нечасто. Он, как и другие, был сдержанно вежлив, смотрел пристально, но сквозь собеседника. Наверное, нужны годы тренировок, чтобы этому научиться.
Он задавал ничего не значащие вопросы:
– Вы давно работаете в этом департаменте? Нравится? – и никогда потом не дослушивал ответов.
Мишель в такие моменты вызывала в памяти обиду от холодного приема на февральском ужине, и ровным, сухим голосом отвечала:
– Да, конечно, я не обману ожиданий руководства, самое важное для меня – доверие сотрудников.
Позже ей часто говорили, что в ней действительно не ошиблись, руководство издательства было довольно. Когда-нибудь в будущем Антон тоже скажет ей об этом, но Мишель не уловит искренности в его словах. Или, возможно, ей не будут давать покоя их различия, не столько возрастные, сколько личностные, которые так разделяют и так сплачивают одновременно. Контраст, взаимное дополнение, вечный конфликт противоположностей, постоянное созидательно-разрушительное противоборство.
Спустя время, имея за плечами череду ничего не значащих и ни к чему не обязывающих встреч (деловых или не очень) Мишель однажды, в день Святого Валентина, следуя сиюминутному порыву, во время обеденного перерыва купила небольшой сувенир в коробке и отправила Антону на его домашний адрес.
Конечно, она не могла видеть его реакцию, но почему-то была уверена, что эффект превзойдет все ожидания. Ей казалось, что она, не будучи близко знакомой с ним, успела узнать его гораздо лучше, чем можно было предположить, гораздо глубже, чем ему самому того хотелось бы. Мишель осознавала, что он может даже не догадаться, кто послал этот подарок, но воображение настойчиво пыталось преобразовать фантазии в реальность.
«Глупая, глупая, ангел мой, зачем ты это сделала, скажи, зачем?» – слышала она его, растроганного, – «Ты должна тратить деньги на себя! Они хоть сделали тебе скидку? Я их постоянный клиент – они должны были сделать скидку. Я тебе очень благодарен, правда. Ну, зачем ты это сделала? Просто захотела и сделала? Глупая…»
Мишель тихо улыбалась своим мыслям. Нежный, нежный Антон. Взрослый, но усиленно сопротивлявшийся своему взрослению, упрямо не желавший стареть; наивный, бесхитростный, принципиальный, отчасти сентиментальный – он тщательно скрывал эти качества, полагая, что проявление таковых – признак глупости для взрослого мужчины и свойственно только подросткам. Он как никто другой осознавал, что не может позволить себе откровенные психологические всплески. И более того – он не имел права выставлять чувства напоказ, чтобы когда-нибудь, кто-нибудь не ударил его этими же чувствами по лицу. Но разве подобные движения души возможно контролировать? Опыт, возраст – ничто, когда одна «глупая девочка» вдруг в тебе что-то пробуждает.
День всех влюбленных подошел к концу, Мишель ждала звонка, понимая, что Антон никогда не позвонил бы, даже если бы знал нужный номер телефона. Он бы не позволил себе такой роскоши, боясь ошибиться, разочароваться, не желая, продемонстрировав свое расположение к постороннему человеку, тысячу раз после этого раскаяться. Антон наверняка хотел позвонить, но не позвонил.
Мишель ждала его якобы случайного появления в издательстве на следующий день, понимая, что он не придет. Он побоялся быть неправильно понятым, или, скорее всего, слишком верно понятым, потому безоружным и уязвимым. Антон наверняка хотел прийти, но не пришел.
* * *
Кто бы только знал, чего стоило Антон и Майклу сбежать с того муторного банкета. Их спас лишь тот факт, что большая часть присутствующих была изрядно пьяна. Фотографы опустили свои камеры оптикой в мраморные полы. Дамы, будучи не в силах сфокусировать плотоядные взгляды на чествуемом романисте и на его не менее аппетитном приятеле-телеведущем, рассеянно блуждали вдоль стен, боясь потерять равновесие. Майкл дал отбой оператору, который, похоже, не дожидаясь указаний, давно отключился сам, снимая последние кадры на полном автопилоте. Тот счастливо плюхнулся на один из свободных стульев у разграбленного стола, прижимая видеокамеру к груди, как младенца.
Антон наконец-то вышел из анабиоза, убрав затекший палец от лица и оставив в покое бокал с остатками Божоле Нуво. Стараясь не привлекать внимания, он через кухню вышел во внутренний двор, где его уже поджидал Майкл, мусоливший губами сигарету.
Через две минуты они стояли у барной стойки в небольшом тихом кафе на параллельной улочке.
– Я начал новую книгу, Майкл.
– Да неужели? Мы же только что с банкета по поводу презентации твоей книги. Когда ты успел?
– Ну, во-первых, то, что мы… ммм… вы чествовали сегодня, я закончил уже полгода назад. Тебе ли не знать, сколько времени проходит с момента, когда рукопись отдана издателю до презентации книги. Но я говорю о другой.
– Я знал, что ты полон идей, но такая частота…
– Я начал ее только что, на этом банкете.
– Но ты еще ничего не написал.
– На бумаге – нет. Но самое важное – придумать, а потом просто зафиксировать все это в письменном виде.
– Если бы это было действительно так просто, то каждый второй был бы писателем. В том-то и проблема, что развернуть идею на четыре сотни страниц способен не каждый, по крайней мере, чтобы это было качественно, профессионально.
– Хм, ну, я уже кое-то успел записать… на салфетке. Вернее, я не могу утверждать, является ли написанное мной «кое-чем». Может, это просто что-то или нечто или вообще ничто. Не знаю, не знаю…
– И где эта салфетка?
– Майкл, да не в салфетке дело. Это произошло автоматически, просто теперь я не забуду то, что придумал.
– Кто-нибудь выудит твою салфетку из горы мусора, оставшегося после банкета, и украдет у тебя идею.
– Да брось.
В баре ни души. Они взяли по двойному виски со льдом, прошли вглубь зала и уселись за уютный маленький столик, погруженный в располагающую к откровенным беседам или молчаливым поцелуям полумглу.
– Зная тебя, боюсь даже спрашивать, о чем пойдет речь в этой твоей новой книге. Хотя, странно уже то, что ты сам завел этот разговор. Так что, может, я рискну и спрошу?
Антон, как увлеченный мыслю о предстоящем открытии микробиолог, разглядывал кубики льда, омываемые густым желтоватым напитком. Майкл не торопил его с ответом, понимая, что проявлять нетерпение в разговорах с другом нет никакого смысла. В спокойном ожидании он уставился на пальцы Антона, вращавшие стакан, подхватывавшие с его стенок холодную влагу, которая, конденсируясь, превращалась в мелкие прозрачные крупинки.
– Книга будет о любви.
Майкл смотрел на Антона, уверенный в последующем за этой фразой продолжением, но Антон и не думал добавлять что-либо к уже сказанному.
– Бог мой, Антон, вот так синопсис, просто мэйн-лайн какой-то. Мне все разу стало ясно! Хорошо, что ты не подался в критики, а то за такое обобщение после прочтения книги тебя тут же сдали бы в утиль.
Антон, прищурившись, загадочно смотрел на Майкла сквозь стакан, подняв его на уровень глаз.
– Все? Это все? Подробностей не будет? Да у тебя не было ни одной книги, в которой хотя бы вскользь речь бы не шла о любви.
Антон пожал плечами и опустил стакан на стол.
– Ну, дела. Ты влюбился? Ушам своим не верю.
Антон вцепился рукой в прилипший к столу стакан, глубоко вздохнул и задержал дыхание. Казалось, выдох уже никогда не последует.
– Почему ты не позвал ее с нами? Как ее зовут?
Антон выдохнул:
– Нет, нет, я не стану с ней знакомиться. Не хочу превратить ее в материю, в нечто физическое и потому не способное на бессмертие.
Глава Четвертая
Влюбленные, если бы захотели, смогли бы сказать самые банальные слова так, что они возвысились бы до великих метафор. В устах влюбленного высокие категории обретают свой изначальный глобальный смысл, а не опускаются до пошлого суетного быта. Жизнь, смерть, вечность, Бог.
Возможно, в равной степени на это способен любой носитель активной, насыщенной, открытой эмоции. Любовь, ненависть, страх. Всякий, кто пережил глубокое жизненное потрясение (с отрицательным ли, положительным ли зарядом), на какое-то короткое мгновенье прозревает, открывает внутри самого себя новые пути к недоступной, казалось бы, истине. Познание, как и стихи, зачастую рождается через боль – сладкую, мучительную, уничтожающую, но и созидательную в то же самое время. Каждый способен на высокое чувство, очищающее от повседневных мерзостей, заставляющее воспринимать действительность через вечные понятия.
Поэтому не нужно ругать Мишель за ее мысли, которые она высказывала порой безапелляционно, не предполагая и не ожидая в ответ ничего, кроме беспрекословного кивка головы, безмолвного согласия и смиренного обожания. Но не раболепства она ждала, нет, – никогда Мишель не полюбила бы человека, недостойного уважения, слабого духом, безвольного и бездумного. Обращения, манифесты в адрес Антона, произносимые перед зеркалом; монологи под дождем, не рассчитанные на получение ответной реакции, все же кричали о стремлении к диалогу. У Антона перед ней никаких обязательств не было: кроме несуществующей прозрачной игры, пунктирного, интригующего в своей нечеткости флирта, ничего, собственно, не происходило. При этом как будто бы что-то угадывалось, просвечивалось под калькой суеты, привычек, страхов. Но Мишель ничего не боялась, и меньше всего ее беспокоили возможные последствия.
Никогда Мишель не завидовала тому, что кто-то живет лучше нее или имеет больше. Она знала, что таких людей полно, но ее это не задевало. Мишель всегда была рада тому, что имела. «У меня свой путь – ни лучше, ни хуже, чему у других. Просто мой». Но иногда ситуация все же сшибла ее с ног. Вдруг ей начинало казаться, что кто-то живет ее жизнью, воплощая за нее самые заветные желания. И это далеко не абстрактно – дело касалось совершенно конкретных вещей, происшествий, когда невозможно избавиться от ощущения, что у тебя украли что-то очень личное. Будто бы ты десять лет писал роман, вкладывал в него всего себя, и вдруг кто-то другой издал его под своим именем.
Много лет назад, будучи стройным подростком, маленьким французским принцем-пастухом, Мишель полюбила, еще не осознавая отчетливо, на кого конкретно направлено это чувство. Она полюбила само предчувствие встречи.
После презентации Мишель ни о чем таком судьбоносном не думала, просто поняла, что наконец-то, помимо ее воли, произошло что-то очень важное. Продолжая узнавать тайны города, набираясь опыта общения, опыта лицемерия, она постепенно шла на сближение с Энтони Артом, страдая от того, что сам он стоит на месте. Он будто призывно помахивал ей рукой с того берега, но Мишель не могла к нему перебраться – паром сломался, а к тому, чтобы броситься вплавь, она не созрела. Мишель старалась не навязывать себя, чтобы все происходило немного случайно. События разворачивались как бы сами собой. Со стороны просто могло показаться, что она всего лишь очень ответственный работник, каких немного. Мишель вела себя так, чтобы за действиями ни в коем случае не было видно ее нутра – ранимого, но гордого. Работа, только работа.
