Осколки
Анастасия Пойда
Мир стал слишком шумным. Мы ложимся спать, а улица все ещё живет своей непрерывной жизнью. Гудят провода, ездят машины, автобусы, где-то кричит сирена. Кто-то плачет, смеётся, поёт. Мы заходим в соцсети, листаем новости, и везде истории – без начала и конца. Люди в магазине, на улице, недосмотренное кино, незаконченные книги, пара серий сериала, – все это осколки чужих жизней, которые собираются в витражи на окнах нашей собственной.
*Некоторые произведения ранее были опубликованы в сборнике «Юность».
Осколки
Анастасия Пойда
Автор обложки Анастасия Пойда
© Анастасия Пойда, 2024
ISBN 978-5-0062-9830-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Мир стал слишком шумным. Мы ложимся спать, а улица все ещё живет своей непрерывной жизнью. Гудят провода, ездят машины, автобусы, где-то кричит сирена. Кто-то плачет, смеётся, поёт. Играет музыка.
И это все чьи-то истории.
Даже под водой, когда остальной мир погружается в молчание, мы слышим стук собственного сердца, шум воды. Свои мысли. Мы придумываем свою лучшую жизнь, мечтаем перед сном, думаем, думаем, думаем.
Мы просыпаемся, заходим в соцсети, листаем новости или включаем телевизор, и везде истории – без начала и конца.
Пока выходим из дома, можно услышать скрип чужой открывающейся двери, чей-то кашель, разговоры, лай собаки. Потом едем в транспорте – слышим обрывки чужих разговоров или придумываем истории про людей вокруг. А после – снова домой, и снова чужие истории проносятся перед глазами.
Вот проехал велосипедист по сухим листьям. Куда он едет? К кому так спешит? Теперь мимо прошёл человек с пакетом в руке. Наверное, несет домой продукты для праздничного ужина, ведь его повысили на работе.
И так всегда – люди в магазинах, на улицах, недосмотренное кино, книги, в которых мы прочитали только первую главу, пара серий сериала, музыка – все это осколки чужих жизней, которые собираются в витражи на окнах нашей собственной.
Александр Евгеньевич
Александр Евгеньевич никогда не трогал снег. Как-то так повелось, что сначала была зима теплая совсем, а потом он все время дома сидел и видел все только через окно. И не болел чем-то серьезным, вроде, просто жизнь так сложилась. Он и не старался куда-то вырваться – его все устраивало. Добывать себе самому еду не нужно – дома и накормят и напоят, позаботятся. Мама. Она у него всегда была очень хорошая, но слишком его любила и на шею посадила. Разленился Евгеньевич к своим двадцати пяти годам. Он не то, чтобы ничего не умел, просто ни к чему не стремился, вот и прослыл знатным лентяем. Все в семье так считали – даже ни разу еду в дом не принес и по хозяйству не помог! Отец вообще его по имени никогда не называл, только кличкой – «Обломов», или, если коротко – «Облом». Хотя, почти все мамины подруги пытались сосватать ему своих девочек, мол, красивый он очень, такие детки хорошие будут, такая пара из них получится! Но они его не интересовали, как и остальное. Хотя Александр Евгеньевич действительно был хорош собой, особенно, его глаза. Они с детства были необычайно редкого и красивого цвета – хвойно-зеленого с примесью голубизны. Мама всегда говорила, что ни у кого таких не встречала, называла особенным. Она вообще никогда не скупилась на нежности: каждый день, приходя с работы, первым делом обнимала, спрашивала, как прошел его день, как он себя чувствует, потом готовила что-нибудь вкусное на ужин, а после еды они вместе устраивались перед телевизором и смотрели фильмы. Бывало, что папа сильно обижался, что мама больше времени уделяет Обломову, нежели ему. Мама злилась в ответ, хотя сам Александр хорошо понимал это чувство, потому что тоже всегда ревновал её. Это их двое, а она одна такая! Любит его, несмотря на все его недостатки. Несмотря на то, что он только и делает, что спит целыми днями или ест, или часами вглядывается в стену, или сидит у окна и лирично смотрит вдаль. Как сегодня, например. Хотя, что-то уже с утра было не так, как всегда. Стоило маме уйти на работу, он сел на любимую пушистую подушку на подоконнике, и заметил нечто странное: с неба, как поздним летом маленькие парашютики одуванчиков, летели, кружась, снежинки. Они так красиво переплетались, так синхронно танцевали в воздухе, что Александру Евгеньевичу неожиданно действительно захотелось выйти. Он с удивлением и примесью странного возбуждения, представлял, как идёт по снегу, и он хрустит и хрустит, как всегда хрустел, когда мама или папа возвращались домой, а он ждал их у двери. Он представлял, как вечером попросит маму выйти с ним погулять, как они будут медленно, прогулочным шагом, идти по двору, выйдут за забор и доберутся до парка… Даже его необычайно красивые глаза загорелись, хотя обычно оставались холодными ко всему, как тот самый снег за окном. Но за свою жизнь Александр Евгеньевич очень хорошо научился ждать, поэтому он ждал. Ждал, когда скрипнет калитка, щелкнет замок, откроется дверь, и войдёт мама с пакетами еды и вкусняшек для него. Она немного устало улыбнется, отряхнется от выпавшего снега, поцелует его в голову и он предложит погулять, а она обрадуется и снова застегнет куртку.
И когда совсем стемнело, а Обломов уже успел задремать, калитка на улице тихо пискнула – видимо, отец всё-таки смазал ее. Спустя несколько секунд, как всегда, открылась входная дверь и на пороге появилась она – темные вьющиеся волосы, припорошенные белым, буквально водопадом вытекали из-под шапки, улыбка, равной которой нигде не найти, сияла солнцем, глаза блестели, а нос и щеки розовели от колючего холода. Она словно принесла с собой в дом частичку зимы, и Александру Евгеньевичу ещё сильнее захотелось выйти туда. Поэтому, даже не дав маме возможности раздеться, он протиснулся к выходу и пригласил ее на позднюю прогулку.
Мама немного растерялась, но потом радостно засмеялась, посильнее натянула шапку, снова открыла дверь и вышла первая. Кусачий мороз сразу проник под самую кожу, а снежинки понеслись, танцуя, в дом, чтобы вытеснить старых хозяев. Обломов замялся. Казалось, все сразу же изменится, как только он шагнет за порог, и он испугался, но уже в следующую секунду осторожно прикоснулся к холодному пушистому одеялу, которое тонким слоем покрыло весь двор.
И хотя шаг этот был очень важен, Александр тут же отскочил обратно в знакомое тепло родного дома. Все волшебство зимы, захватившее его разум ещё утром, развеялось, словно его и не было. Снег оказался совсем не таким, как он ожидал, ветер был злым и колючим, а снежинки так и садились на него, окружая со всех сторон, как если бы хотели его съесть.
И, видимо, эта обида и разочарование отразились на его лице, потому что мама снова засмеялась, на этот раз совершенно неожиданно, громко – почти оглушительно. Она захлопнула дверь, сняла верхнюю одежду и прошла на кухню, все ещё посмеиваясь.
А на улице только одинокий отпечаток маленькой кошачьей лапки, рядом со следами от ботинок, остался на снегу, как свидетельство того, что кто-то пушистый впервые пытался выйти из дома.
История многих судеб
Моя первая смерть
Рассвет. Уже пора бы приземлиться, ведь он скоро прибудет. Падал я довольно долго, Минут пять. Уже подлетал к земле, когда время встало, оставив между мной и асфальтом каких-то жалких тридцать сантиметров.
Я протянул руку и коснулся холодной твердой поверхности. Она была немного влажной из-за только начавшегося дождя. Я прыгнул с первой каплей, тронувшей моё лицо. Она так и не упала. Я достал из кармана пиджака маленький шелковый платок и слегка коснулся кончика носа. Горошина соленой воды впиталась в бежевую тряпицу, которой скоро предстояло стать красной от крови. Да и этот дорогущий серый костюм будет окончательно испорчен.
Мои мысли прервал странный звук, словно барабанные палочки хаотично бросили на барабанную установку. Мурашки побежали по спине и шее – настолько этот звук был неестественным для нашего мира. Я обернулся.
Посмотреть назад мне мешало моё тело, неподвижно зависшее в воздухе. Но можно было и не смотреть. Я уже знал, что за мной придут. Нужно было лишь ускорить процесс. Я был готов. С правой стороны приземлилась мантия. Ног видно не было, но звук костей, вставших на холодный, безразличный ко всему асфальт, я узнал сразу. Можно даже сказать, что в моей голове он прозвучал раньше, нежели наяву. Я настолько чётко его помнил ещё с детства. Когда он пришел за моим отцом, мне было шесть. Я сидел у него на плечах и громко, заливисто смеялся, одновременно растирая слезы руками, а он все крутился на месте, потому что не видел моих мокрых глаз и щек, мечтая развеселить меня. Мечтая, чтобы я забыл. Мечтая самому забыться. После смерти мамы не прошло и двух месяцев. Отец очень ее любил и был убит горем, впрочем, как и я. Но он понимал, что нельзя уходить в себя, что нужно поддерживать друг друга. И я понимал это. И еще я понимал, что их любовь была настолько огромной, что скоро я потеряю и папу. Я понимал это, хотя мне было всего ничего, и я мог запросто прогуляться под стол. За мамой они не пришли, и от этого мне становилось особенно грустно временами.
Она работала медсестрой и часто брала меня с собой из-за того, что не хотела оставлять одного дома. Отец тоже работал. Он был военным, поэтому мы часто переезжали. И в каждом новом месте, в каждой больнице кто-то постоянно умирал. Я знал это, хоть мама и не брала меня с собой на обходы и срочные вызовы. Знал, потому что видел своими глазами, как они приходят за умершими и забирают их с собой. А после этого обычно звучал громкий пищащий сигнал – вызов медперсонала в палату.
Почему-то их видел только я. Это было странно, потому что все думали, будто я сумасшедший. Но они, правда, были. Иногда, заглядывая в палаты, я мог увидеть их за работой. Для стариков это было монотонное занятие по вытаскиванию своей души, давно прорастившей корни в земном теле. А черные мантии помогали распутывать нити судеб и отпускали их. Помогали переплетенным людским судьбам разделиться. Или, если кто-то настолько привязался к умирающему, что их нити сливались в одну, обрезали. Тогда я понимал, что скоро этот человек вскоре уйдет вслед за ними. Старики, отделившись, наконец, от бренной плоти, сматывали свою нить судьбы в клубок и отдавали мантиям, в чьих руках они сгорали синим пламенем.
Впервые увидев это, я подошел к мантии. Он не обратил на меня особого внимания, но удивленно посмотрел в мои глаза, когда я обратился к нему. Я спросил тогда обо всем, что произошло, и он ответил мне, все еще чему-то удивляясь.
– Ты видел все? – я кивнул. – Помнишь, как я распутывал нити? Это были две судьбы – матери и дочери. Конечно, сплетенных нитей было гораздо больше при ее жизни, но у них не было такой тесной связи. Они расплелись сами, их дороги разошлись. А вот ее дочь никак не может ее отпустить, поэтому мне пришлось помочь. Если этого не сделать, – то все переплетенные судьбы оборвутся вслед за уже оборванной. Понимаешь? – и я понимал.
– Когда нить свободна от узлов и сплетений, – я отправляю ее Паукам, которые переплетают ее, обновляют, и отправляют не рожденным пока детям. Судьбу прикрепляют на пятой неделе жизни ребенка в утробе матери…
Смерть рассказывал мне все тонкости, объяснял все, что я не мог понять, а я кивал и задавал все новые и новые вопросы. Он говорил, что Пауки – это демоны, духи, которые плывут на своих лодках – Сновщиках – по небу, собирают на паутину звезды и плетут созвездия, озаряя ими небеса. Они посылают людям сны, иногда наводят их на правильный путь, например, если человек мучается и никак не может сделать трудный выбор, – они посылают сон, который наводит на правильные мысли. Иногда показывают, что случится, если поступить так или иначе, а человек, проснувшись, сам решает, как поступить. И, конечно, Пауки дают человеку его судьбу.
Каждый раз, когда мы виделись, – он рассказывал мне все новые истории, учил, как устроен его мир и как он связан с нашим. Он как-то сказал, что детям всегда было просто уходить – их бессмертные души не успели прирасти к телу, привязаться к нему. Им даже распутывать свои судьбы не приходилось – такие, порой, короткие нити у них были. Самой сложной задачей для мантий были, конечно, люди среднего возраста. Такие, как моя мама. Мантии поговорили бы с ней, пригласили с собой. Она бы, как и большинство людей своего земного возраста, отказалась. Рассказала бы про меня, про отца и моего братика, который жил в ее животе. Она бы просила дать ей еще немного времени, хотя бы, чтобы успеть родить. Потом я помог бы ей выйти из тела, смотать нить судьбы. Мы бы обнялись. Я бы сказал ей, как сильно люблю ее. Я все сидел у ее остывающего тела и ждал. Ждал, когда появятся мантии, чтобы в последний раз ее увидеть, попрощаться с ней. Конечно, я знал, что эти ребята приходят далеко не ко всем, однако не понимал, по какому признаку они выбирают.
Отец вернулся с работы домой поздно ночью. Увидев меня спящего рядом с мамой, подумал, что все в порядке. Он подошел к нам, погладил меня по волосам, улыбнулся, когда я пошевелился и присел на кровати. Но я сидел, тупо глядя в одну точку и, молча, плакал. Тогда он все понял. Подлетел к маме, стал делать ей искусственное дыхание, прося ее в перерывах, чтобы она очнулась. Но она не отвечала. Хранила свое могильно-холодное молчание.
В тот день ее увезли. Папа потерял голову от отчаяния. У него была истерика. Настоящая истерика с криками, плачем, крушением всего вокруг и саморазрушением. Меня он благоразумно запер в моей комнате на втором этаже, а сам бушевал внизу. Я же, не теряя потрепанных остатков надежды, стал смотреть в окно и молиться. Молиться кому-то или чему-то, чтобы маму все-таки забрали. Я чувствовал, что это правильно, что все идет своим чередом, когда мантии забирают души и провожают их, куда бы то ни было. И я страстно хотел, чтобы ей помогли освободить душу. И чтобы мы с ней там встретились, когда я умру. Мне тогда так никто и не ответил. Я и сам уже начал думать, что это были только мои выдумки, разуверился в себе. Мы с отцом оба тяжело переживали мамин уход. Оба замкнулись, не общались ни с кем, кроме друг друга. И ни в ком не находили утешения, кроме друг друга. Прошло совсем немного времени, каких-то полтора месяца, но для меня они тянулись бесконечно. Я считал дни, царапал линии на стене под кроватью, чтобы папа не увидел. Мы не говорили об этом. Отец, скорее всего, просто не знал, как рассказать мне о смерти. А я уже знал о ней все, но боялся, что это лишь детские фантазии. Так или иначе, мы были не готовы. С каждым днем мне становилось все хуже: я просил Смерть хотя бы просто подать знак, что где-то там, далеко, моя мама жива, но ничего не происходило.
Я думал, что схожу с ума, но все равно верил и молился в окно. И это в шесть лет! Однако, когда отец начал падать, чтобы через секунду удариться головой о бордюр на тротуаре, – такая нелепая смерть! – они остановили время и для меня, – видимо, я должен был жить. Я не видел, но слышал, как они о чем-то говорили, затем папа попрощался со мной – приложив правую ладонь к моей маленькой щеке, он вытер большим пальцем слезу осознания, и она забрала его.
Остались только я и мой старый знакомый. Я был все так же неподвижен. Он подошёл ко мне и прошептал на ухо слова, которые мне удалось понять лишь вчера на закате. Которые я давно забыл, не придав им должного значения, и они всплыли из памяти так неожиданно, но так долгожданно! Озарение пришло на балконе. Я докуривал уже далеко не первую за вечер сигарету. В очередной раз впустив дым в свои лёгкие я вспомнил Тот день. И вспомнил Те слова. Фраза, сказанная мне в раннем детстве, дошла до моего сознания спустя каких-то девятнадцать лет. Слова, которые сидели у меня в голове, наконец, вышли и я все понял. Положив окурок в пепельницу, я повторил слово в слово:
– Я вернусь… – Мой разум повторял эти слова, как мантру, когда я уже лежал в кровати.
***
Высокие сосны окружили со всех сторон. Давят, подползают, аккуратными корешками нащупывая путь, перекрывают кислород, опутывают ветками, подобно удаву, обнявшему жертву и больше не желавшему ее отпускать. Однако, деревья все же, нехотя, расходятся, – некто в плаще с капюшоном, движениями рук, прогоняет их. Когда мои несостоявшиеся убийцы исчезают в клубящейся вокруг нас темноте, некто подходит ближе ко мне.
– Ну, здравствуй, Боливар. – произносит он.
– Это ты? – я не мог поверить! Столько лет я ждал, когда за мной придет Смерть, и, наконец, дождался.
– Я пришел сообщить, что ты нужен нам. Мы проигрываем войну, а ты можешь поменять ход истории. Ты сможешь увидеть отца. Я тебя не тороплю. Если решишься – я заберу твою бессмертную душу. Только умри. – вот, что значили те слова. Я кивнул.
– Сколько у меня времени?
– Месяц, по вашему времени, может, меньше. Я пробуду здесь, в Материальном мире некоторое время. Мне нужны бойцы, такие как ты. Я буду искать их. А теперь мне пора. До свидания, Боливар.
Я не успел сказать ни слова. Тьма уже окутала меня, забилась в рот, уши, глаза. Гнилостный вкус заполнил мое сознание, вытеснив собой все. Воздух вышел из легких, стремительно освобождая место тлену и темной, клубящейся пустоте. Я снова стал задыхаться, но сейчас спасти меня некому. В глазах начали появляться странные вспышки света, сознание покинуло тело, а тьма обратила меня в своего раба. Навеки.
***
Открыв глаза, я осознал, что лежу на полу, запутанный в собственном одеяле. Это был только сон! Бросив быстрый взгляд на часы, – было полседьмого утра – я встал, закинул одеяло на кровать и вышел на балкон. По-ночному кусачий воздух обдал мое пылающее лицо холодом и силился потушить сигарету, которую с трудом зажгли дрожащие руки. Так хотелось обо всем забыть. Заставить других решать, что мне делать! Жить или умереть? Мне кажется, что я выбрал сметь с тех пор, как начал курить. А, может, и того раньше.
Мои размышления прервал звонок телефона. Как и ожидалось, это был мой друг – кто бы еще стал беспокоить меня в такую рань – Райан. Я ответил и, включив динамик, положил телефон на тумбу и пошел к шкафу.
– С добрым утречком! Друг мой верный, а не забыл ли ты, что обещал мне открыть свой ресторан пораньше? Помочь мне приготовить сюрприз для моей будущей женушки?
– Она еще не согласилась! – отрезал я и приложил к выбранному синему костюму полосатый галстук. Настроение было не очень. Жить дальше?
– Она еще не отказалась! – парировал Рай и похмыкал. – Ну, так что? Грузовик с цветами уже подъезжает. – я мог бы подумать, что он шутит, если бы не знал его.
– Я собираюсь. Тебе не кажется, что подарок твой завянет до вечера? – Приложил теперь уже бабочку и откинул обратно в шкаф. Может, лучше смерть?
– Нет. Мы начнем вечер в шесть. И ты там особо не наряжайся – в два мы с тобой идем на стадион. Я взял нам два билета на футбол. Вип-зона! Я в долгу не остаюсь никогда, ты знаешь.
– А ты знаешь, что я не люблю футбол. Смотреть. – я, с облегчением, натянул джинсы и серую футболку. Нет, жизнь, все-таки, бессмысленна.
– Знаю. Поэтому мы останемся после игры и устроим свою.
– С кем? Нас двое. – я осек энтузиазм друга, но все же засунул в сумку штаны.
– В составе команд.
– Хорошо. Я уже еду. – мне нужно было отвлечься от Смерти.
Противным пищащим звуком оборвалась связь.
***
– Хей! Это было не честно! – Возмутился Ад – еще один мой друг – когда мы уже вышли из раздевалки после игры. Он поставил на мою команду, но я его подвел.
– Вполне честно. – Заявил Райан. – Я не мог заколдовать мяч.
– Я не видел последний гол. Поэтому деньги отдавать не буду!
– Тебе съемку показать? – Рай хмыкнул и дернул уголком губ, что должно было означать улыбку.
– Ладно. – Адриан протянул руку с банкнотами вперед. – Но мы сейчас поедем в кондитерскую. Хочу сладкого.
– Ты похож на мою жену. – хихикнул Рай.
