Мужичок повесил трубку и сказал:
– Надо же, разрешил. Но и он говорит, что дело дохлое. Ладно, ближайший аукцион у нас через 10 дней.
– Через десять? Так долго? – растерянно спросил Исидор, у которого обратный билет был на послезавтра.
– Так и быть, поживешь у меня еще полторы недели. Я уж потерплю, – сказал приятель. – Надеюсь, и ты меня приютишь, ежели я в Израиль соберусь? На грязи?
– Приютить-то приючу. Вот как бы благоверная нас обоих из дома не погнала.
– А что, Верочка по-прежнему сурова? – внезапно заинтересовался приятель, вспомнив вдруг, что с самого первого дня жена Исидора, тогда еще пребывавшая в статусе невесты, на дух не переносила компанию его дружков. «Эх, где нынче эти дружки?» – с элегической грустью подумал приятель и спросил:
– А помнишь?..
– Ладно, ребята, общим воспоминаниям будете предаваться потом, – перебил его мужичок. – Значит так, во-первых, с тебя коньяк. Во-вторых, книжку оставь. Сколько ты за нее просишь?
Исидор, который планировал продать «пробную» книжку не меньше, чем за тридцать тысяч, чтобы хоть частично окупить расходы на поездку, вдруг испугался собственной наглости и, сглотнув слюну, выдавил:
– Двадцать.
– Тысяч? – удивился мужичок. – Да ты что?! Это нелепая какая-то цена.
– Тогда десять.
– Тоже несуразная. Никто не купит. Тем более, смотри, книжка вся помята. Скинь еще.
– Нет, ниже скидывать – себя не уважать.
– Как хочешь, хозяин-барин, – недовольно покачал головой мужичок. – Зря только десять дней пропадет. Все равно никто не купит.
– Ну и пусть, – упрямо повторил Исидор.
– А даже если бы купили. Хоть все шесть книг. Это бы на круг вышло шестьдесят тысяч. То есть, тыща долларов. Тоже мне, авантюра называется. Ты еще тот гешефтмахер, как я погляжу. Ладно, вот тебе адрес. Где аукцион пройдет. Меня там не будет, так что ты уж сам. Запомни, номер твоего лота 171. И, считай, тебе еще дико повезло. Чтобы макулатуру, да на торги. Где такое видано?
***
Вот так Исидор попал на аукцион и бродил вокруг да около в сильном волнении. Наконец, раздался гонг, означающий, что торги начинаются. «Сейчас, сейчас все решится. Пан или пропал!» – подумал он, пристроившись с краю на одном из пустующих рядов и тщетно пытаясь унять бившую его крупную дрожь. Он уставился на аукциониста в лоснящемся фраке, дивясь скорости, с которой тот произносил слова. На каждый лот в среднем уходило чуть больше полуминуты. Когда кто-то из покупателей выражал готовность приобрести книжку, он громко стучал молотком, кстати, точно таким же, какой привиделся Исидору во сне – из магазина игрушек. Но аукцион шел вяло. Большая часть лотов снималась по причине отсутствия у публики интереса. Единственный раз возникло что-то вроде торга за прижизненное издание «Истории государства российского» Карамзина. Первоначальная цена книги была 15, а ушла она за 27 тысяч рублей. «Так то Карамзин…» – вздохнул Исидор и, кажется, отключился на время. Но будто что-то его толкнуло, и он проснулся, когда последовательно с торгов были сняты лоты 169 и 170. «Лот номер 171, – провозгласил заскучавший к тому времени лицитатор. – Стартовая цена 10 тысяч рублей».–«Сколько-сколько?» – раздался откуда-то сзади язвительный голос. – «Десять тысяч…» – «Это за книжку прошлого года издания? Может, автор граф Толстой? И книжка с его автографом?» – «Возмутительно! Тоже мне аукцион!» – послышались голоса из разных мест. – «Но, господа, тут записано, что в мире сохранилось всего шесть экземпляров. Остальной тираж уничтожен», – попытался объясниться смятенный лицитатор. В ответ раздался зычный бас мужчины, сидевшего позади: «Ну, ежели шесть экземпляров, то я, пожалуй, и купил бы книжонку. Тыщи за две я готов» – «Если в зале присутствует продавец, то прошу откликнуться. Устраивает ли вас предложенная цена? – чуть приободрился аукционист. – Лично я бы вам настоятельно рекомендовал согласиться».
Исидор при этих словах резко и отрицательно дернул шеей справа налево (в точности как Донатас Банионис в фильме «Никто не хотел умирать»). Но, не желая обнаружить свое присутствие, промолчал. «Что ж, лот 171 снимается с торгов», – произнес аукционист.
На следующий день единственный обладатель шести никому не нужных книжек, отбыл в Израиль. Он и предположить тогда не мог, что славная девушка-эксперт с высокой грудью была права и эта история получит продолжение. И гораздо раньше, чем через пятьдесят лет.
***
Но что же это была за книга, с помощью которой Исидор надеялся разбогатеть? И почему шесть последних экземпляров оказались в его владении? Да и что представляет собой Исидор?
Чтобы ответить на эти вопросы, нам, дорогой читатель, придется совершить прыжок в относительно недалекое прошлое. А потом мы прыгнем в обратном направлении – в будущее, чтобы узнать, чем же завершилась эта удивительная история.
***
Что ж, присмотримся! Хотя это будет нелегко. Исидор раньше и сейчас – это два совсем разных человека. Трудно в это поверить, но его когда-то называли человек-праздник. И не зря называли. Шутник, затейник и балагур. Где подурачиться, там он всегда первый. А как друзья его любили?! И девушки тож. А он их. Не случайно отхватил в свое время «першую красавицу» их компании – тоже умницу и затейницу. Она и стала его женой. Да-а! Но это когда было? И куда все подевалось? Потускнел Исидор, потух, спекся. Ни шутки от него не дождешься, ни чего другого. И на женщин, почитай, что и не глядит. Только под ноги. «Эх, старый хрен, во что ты превратился?» – спрашивал он себя и мысленно сплевывал, если вдруг натыкался на зеркало.
От былого блеска не осталось и следа. Вернее, след остался в виде нескольких речевых формул. Например, на вопрос, что он будет есть, Исидор отвечал: «Много и вкусно…». Если его о чем-нибудь просили, он обычно соглашался, но обязательно добавлял: «За небольшое, но щедрое вознаграждение». Эти фразы взяли на вооружение и его друзья и во время застолий только и слышалось: «Много и вкусно», «А дайте-ка мне этого сору» (Исидор произносил слово «сыр», так что получалось нечто среднее между сором, сёром и сэром). Еще он любил ставить ударение в неправильном месте, используя в качестве образца «пОртфель» или «осУжденный». Он даже придумал целую теорию, что неправильные ударения способствуют обновлению языка и поминал всуе «словотворчество». Бред, конечно. Но друзья со смехом повторяли следом за ним: «Куда ты пОшла на ночь глядя?» или «Пора, брат, отдОхнуть». Словом, не речь, а ад крОмешный.
Жена не одобряла эту его привычку и называла ее словопорчеством. Но за долгие годы супружества сама невольно заразилась ею и говорила, выходя из дома или, напротив. заходя в него: «Всё. Я Ушлая» или «Я прИшлая». Эту нелепую привычку коверкать слова Исидор сохранил до сих пор, но теперь все чаще, особенно со стороны людей малознакомых, она воспринималась не как в меру потешное оригинальничанье, а как несомненный признак приближающегося маразма.
Кстати, он не только русский, но и иврит умудрялся искажать «в поисках новых смыслов». Так, вместо вопроса «Ма шаа?» (который час) спрашивал «Ма шоа?». Звучало это кощунственно, так что люди на улице отпрядывали и норовили перейти на другую сторону. Оно и понятно, ибо Шоа на иврите означает Холокост. Но, в сущности, этот вопрос как нельзя лучше выражал душевное состояние моего героя.
***
Исидор с детства подгонял время. Когда по телевизору должны были показывать футбол с участием его любимого «Динамо», он уже за два часа в нетерпении поглядывал на часы, словно пытался усилием воли заставить стрелки бежать быстрее. А когда после долгих уговоров его удавалось усадить «за инструмент» хотя бы на час (он ведь учился на пианино), уже не усилием воли, а собственными руками он переводил часы минут на пятнадцать вперед, чтобы пытка скорее кончилась. И так всю жизнь. Например, в восьмом классе поступил он в знаменитую школу «для гениев», но проучился в ней только год. Ибо его вдруг осенила идея – перепрыгнуть девятый класс и на том сэкономить время. Зачем? Ну как же! Во-первых, на год раньше стать студентом, это же круто. А, во-вторых, если закончишь школу с медалью (а в обычной школе, рассуждал Исидор, медаль получить было делом плевым, не то что в математической), то на вступительных экзаменах тебе положена льгота. Сдай нормально один экзамен – и ты студент. Это было важно, ибо абитуриентов исидоровой национальности советские ВУЗы брать не спешили. Он так и сделал – легко перепрыгнул через класс и шел на медаль. Но как всегда – не получилось. И из-за чего? Из-за черчения! Чертежника уж кто только не просил – и завуч за Исидора ходатайствовала, и сама директриса просила четверку поставить. Но шибко принципиальный чертежник (от слова чёрт) остался непоколебим. И что в итоге из блестящего плана вышло? В университете его «зарезали». Пришлось идти в какой-то невнятный вуз. Поступить-то он поступил, но на втором курсе бросил. Потом восстановился, но снова бросил. Брал академический. Диплом Исидор в конце концов получил, но на три года позже своих сверстников. Такая, понимаешь, вышла экономия! Свою профессию Исидор любил примерно так же, как пианино в детстве, и по специальности почти не работал. И так ведь во всем – любые попытки обмануть время обходились ему «себе дороже»…
Правда, помимо сиюминутных планов были и долгоиграющие. С тех пор, как себя помнил, Исидор желал двух вещей. Во-первых, разбогатеть. Да, мечта не оригинальная, но нельзя сказать, что уж вовсе беспочвенная. Когда грянула перестройка, Исидор начал свое бодрое шествие к миллиону. Мудрые китайцы говорят – путь длиною в тысячу ли начинается с первого шага. Вот этот первый шаг Исидор тогда сделал.
Оставалось совсем немного – 999 ли. Но их-то он сделать не успел, ибо отбыл на свою историческую родину в Израиль. Он полагал (как вскоре выяснилось – ошибочно), что если уж в России, где всё и вся – против тебя, сумел кое-чего достичь, то уж в своей стране, он может дерзнуть и на большее. Он, конечно, отбыл бы туда лет этак на 15 раньше, как сделали некоторые из его друзей и знакомых. Но поступить так Исидору не позволяла его вторая мечта, куда более важная.
Дело в том, что сызмальства он хотел стать великим поэтом. А это было возможно, лишь оставаясь в стихии русского языка (другими Исидор не владел). С дрожью в голосе говорил он тогда, что язык и есть его истинная Родина. Ну и как покинуть такую родину? Да никак. Вот он и оставался в той географической зоне, где язык, на котором он творил, имел наибольшее хождение. И, опять же, нельзя сказать, чтоб эта вторая и главная мечта была так уж оригинальна. Сотни тысяч желают того же. У кого-то – у ничтожной горстки счастливцев – получается стать писателями, если и не великими, так признанными (он лично был знаком с двумя из них). А подавляющее большинство либо продолжает строгать свои нетленки, и их презрительно кличут графоманами, либо берутся за ум и начинают заниматься чем-то другим. Например, ловлей синиц и их последующей продажей.
Был ли Исидор графоманом? Он так не считал. Но в этом деле мнение самого творца обычно не учитывается, а все решает vox pоpuli, то бишь, читателя в самом что ни на есть широком смысле (включая и vox Dеi). И вот что обидно – с этой мечтой вышла история, похожая на мечту под номером раз – тоже ведь одно время что-то наклевывалось. Стихи его многим нравились. И первый свой шаг на этой стезе он сделал. Но и тут оставалось еще 999 ли. Он бы, пожалуй, ковылял по этой дороге и дальше, но, будучи человеком увлекающимся, долго бить в одну точку не мог. Что называется, разбрасывался. А Аполлон такого к себе отношения не терпит. Вот и случилось, что Муза окончательно покинула Исидора, и лира его безнадежно смолкла.
Он еще какое-то время надеялся, что рано или поздно «его прорвет», но увы. Теперь аргумент о стихии языка, как родине, которую никак нельзя покинуть, утратил актуальность. Вот тогда-то он и принял решение покинуть пределы России. Что и случилось летом одна тысяча девятьсот девяностого года. Того памятного года, когда ежедневно на свою историческую родину прибывало чуть ли не по десять тысяч таких Исидоров и Айседор, охваченных единым порывом, как стадо антилоп, спасающихся от льва. Или, что точнее, как тысячи леммингов, сбившихся по неведомой причине в кучу и следующих в избранном направлении, чтобы где-то там за горизонтом плюхнуться вместе с другими ошалевшими зверьками в теплую, как бульон, воду Средиземного моря.
Впрочем, Исидор был преисполнен надежд. Тем паче, что в Израиле у него случилась минута славы. Русские Исидоры, ужаснувшись бескультурью, царящему в глухой провинции у четырех морей, стали организовывать в Израиле культурные вечера, где знакомились с творчеством ранее совершенно им неведомых авторов. Исидор был активно приглашаем и даже имел успех. Приглашаем-то он был, но написал к тому моменту немного. Отсюда и неизбежные повторы программы, так что вскоре все понаехавшие в Израиль любители изящной словесности с основным корпусом его произведений были уже знакомы. Да и сам он решил, что негоже появляться на таких сборищах исключительно со старым багажом. Он еще надеялся, что на новом месте певческий дар к нему вернется. Тем более, что один известный поэт из старожилов, обладающий на редкость зычным и убедительным басом, за что получил прозвище «Иерихонская труба», заверил его, что все творцы, ступившие в Землю Обетованную начинают писать на порядок больше, а, главное, – лучше, чем раньше. Исидор в это уверовал и какое-то время ждал, когда же, ну, когда сбудется пророчество «иерихонской трубы»?
В ожидании будущих шедевров он отстранился от кипевшей вокруг культурной жизни. Некоторое время его еще приглашали, потом приглашать перестали, а вскоре и вовсе забыли. Что ж, приходилось принять как факт, что с мечтой о писательстве не получилось, и от нее пора отказаться.
Оставалась еще надежда обрести свой первый, а там, глядишь, второй и третий миллион. Среди ошалевших эмигрантов и в этой сфере кипела жизнь. Они толпами пускались в разные авантюры. Кто пытался экспортировать на бывшую родину те немногие предметы из Израиля, которые там котировались, как то грязь Мертвого моря или пузырьки, наполненные воздухом из храма Гроба Господня. Кто открывал магазины, где продавались грибочки, икра баклажанная, колбаса докторская, свиные сардельки и «паленая», зато дешевая водка. Словом, снедь, к которой навеки прикипели сердца новоприбывших. Исидору эта мышиная возня претила. Нет, уж если заниматься бизнесом, то по-крупному и на научной основе. Взор его пал на местную биржу. Он внимательно прочитал немногие переведенные на русский язык брошюрки об этой институции и решил, что достаточно подготовлен для вступления в рискованную, но сулившую море дивидендов игру. Новоявленный биржевой спекулянт самолично разработал несколько методов, гарантирующих неминуемый успех. Но то ли ему не везло, то ли не вся нужная информация оказалась ему доступна. Словом, вместо ожидавшихся миллионов вкупе с бескрылой, но приятной жизнью Исидор оказался на грани нищеты. А, пожалуй, что и за гранью.
***
Через три года после прибытия в Израиль пришлось признать, что никаких надежд на изменение плачевного положения нет. И не предвидится. Тогда он и душа его впали в спячку. Говоря же ученым языком, его скрутила глубокая депрессия. Специалисты не дадут соврать – пребывать долгое время в этом состоянии для человека мучительно. Неудивительно, что мысль о самоубийстве, как единственном способе решить все проблемы, многажды посещала Исидора. Но он не поддался соблазну. То ли по причине своего жизнелюбия, то ли (и это, пожалуй, ближе к истине) потому, что не желал доставить дополнительные огорчения своим жене и дочери. Он и так вверг их в состояние нищеты и отчаяния. А улизнуть в мир иной, оставив их совсем одних на чужбине, было бы и вовсе нечестно. Хотя еще неизвестно, так ли уж была бы огорчена супруга? Раньше она безоговорочно верила в него и в его предназначение. Но в последние годы со все большим и плохо скрываемым сомнением относилась и к нему, и к его время от времени возникавшим планам и идеям. До своего отъезда, он этими идеями буквально фонтанировал. Теперь это был не фонтан, а редкие капли из крана, которые еще капают, хотя воду уже отключили. Более того, жена словно стремилась своим скептицизмом побыстрее загасить эти все реже возникавшие порывы, как угольки от непогашенной сигареты, чреватой лишь новыми бедами. «Что ж ты мне последние крылья обрезаешь?» – упрекал он ее, но понимал при этом, что давно превратился в обузу и она, возможно, была бы не прочь эту обузу сбросить. Не зря же говорят, если сломал собственную жизнь, ничего не остается, как портить жизнь своим близким. Вот этим он, похоже, и занимается.
Дочка, правда, – дело другое. Она росла в убеждении, что он-то и есть тот герой, с кого и надобно «делать жизнь». Увы, в последнее время этот его образ все сильнее подвергался эрозии, и это доставляло ему наибольшие страдания. Да и самое сильное чувство вины он испытывал именно из-за нее.
Дочка, впрочем, давно вышла замуж за хорошего человека и жила своим домом, воспитывая двух очаровательных крошек.
***
Но внезапно случилось чудо. Однажды, перебирая свои бумаги, Исидор наткнулся на лет двадцать назад начатый и недописанный рассказик. Не дописан он был по той причине, что, числя себя поэтом, он дожидался прилива вдохновения. Так и не дождался. И вот теперь решил его закончить, пусть и без вдохновения. Так сказать, от нечего делать.
Только дописывая тот рассказ, Исидор осознал, какая бездна отделяет его нынешнего от того юнца, который намеревался стать великим писателем. Если раньше он записывал свои стихи и редкие прозаические наброски шариковой ручкой в специально для этих целей предназначенной амбарной книге, то теперь неловко орудовал клавиатурой компьютера. Иными словами, за это время сменился сам способ производства текста, думал Исидор, смутно поминая Маркса. Особой радости осознание сего факта ему не доставило. Тем не менее, рассказ был дописан. Так и возник первый в его жизни завершенный прозаический текст. «А чего, неплохо я когда-то писал», – подумал он, грустно вздохнув. Оценивать концовку, которую он сработал часа за три, Исидор не мог, да и не хотел. «Какая разница – хорошо или плохо? Мир потрясти я уже не рассчитываю». Тут он к месту вспомнил пушкинскую строку и добавил: «Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить». Впрочем, не удержался и вечером показал рассказ жене, не без смущения и как бы между прочим ее предуведомив: «Кстати, я старый свой рассказик закончил. Хочешь посмотреть?»
Жена удивилась и как-то неопределенно ответила: «Отчего не посмотреть? Посмотрю, но попозже…»
«Эх, – огорченно подумал он, – не верит в меня».
Впрочем, вечером, пока он был занят просматриванием какого-то футбольного матча (его ныне основное занятие), жена все-таки рассказ прочитала.
– Ну как? – спросил Исидор безразличным тоном, хотя волновался страшно.
И тут жена его приятно удивила:
– Знаешь, мне понравилось. Я даже… всплакнула в конце.
– Да-а-а?
– Ага, правда. Можешь же, я всегда тебе говорила. Пиши исчо…
– Да какой там «исчо»! Поезд давно ушел, – грустно сказал он.
– И ничего не ушел.
– Да нелепость это, вдруг возобновить, когда на ладан дышишь.
– И ничего не на ладан, – возразила жена, которая в последние годы в разговорах с супругом использовала преимущественно прием эхолалии.
– Это еще более смешно и унизительно, чем пять лет просидеть в первом классе.
– И ничего не пять лет, – зеркально ответила жена. Но потом, видимо, спохватилась и, будучи женщиной интеллигентной добавила: – Нам не дано предугадать…
Похоже, жена и вправду была довольна. Исидор в тот же вечер получил возможность в этом убедиться, ибо, когда они улеглись, он после долгих колебаний решился как бы невзначай тронуть ее за плечо, а она в ответ на этот робкий сигнал, вместо того, чтобы привычно отвернуться, вдруг засопела, и супруг нежданно-негаданно получил доступ к ее телу. Он уже и не помнил, когда это было в последний раз.
***
Наутро Исидор проснулся ни свет, ни заря и, вдохновленный вчерашним успехом, засел за компьютер. Пусть голова его была пуста и в нее не приходила даже самая завалящая идея, пусть не получалось связать отдельные слова в какое-либо осмысленное предложение, но он твердо решил следовать рекомендациям Хемингуэя и выдавать обозначенную тем ежедневную писательскую норму в тысячу слов. О, это было мучительно! Его существо восставало против такого насилия над собственной музой. Как?! Он, поэт, пусть и в прошлом, уподобится железнозадому прозаику и начнет выдавливать из себя случайные слова?! И, тем не менее, Исидор продолжал тюкать пальцем по клавишам, пока, наконец, часа через два сам того не заметив, увлекся сочинением чего-то наподобие сказки в духе ранних Стругацких. Дело пошло веселее и когда жена отогнала его от компьютера, чтобы заняться бессмысленным просмотром случайных постов в фейсбуке, он с удовлетворением отметил, что перевыполнил норму Хэма вдвое. Он даже не стал перечитывать написанное, дабы не убедиться в том, что сегодняшний «урок» представлял собою графоманскую ахинею. Он мучился и мучил эту сказку еще два дня, пока ее не добил. Только тогда перечитал. И снова ничего не мог сказать о достоинствах и недостатках выдавленного из себя текста. «И прекрасно, – вновь повторил он про себя. – Никаких амбиций. Хорошо ли, плохо ли, – главное, что я хоть что-то делаю». У него даже родилась такая максима: Творчество – это процесс внесения смысла в жизнь автора, а если повезет – то и читателя. Иными словами, превращение существования в Бытие.
Хорошо сказано! Но напыщенно. Нет, не Ларошфуко. Но имена других авторов крылатых афоризмов в голову не приходили. Ладно, пусть будет Ларошфуко. Исидор записал свое изречение, открыв специальный файл, названный им для конспирации «Опавшие листья». Впрочем, делиться даже с женой этой фразой не стал. Ведь как пить дать засмеет. Сказку, впрочем, показал. Оказывается, даже при отсутствии амбиций все-таки абсолютно обойтись без читателя (пусть и единственного) невозможно.
Жене вроде снова понравилось. Она сказала, что неплохо бы написать несколько таких сказок, и тогда получится цикл. Сочинитель, не избалованный за последнюю четверть века даже самыми скромными похвалами, принялся за работу.
