Вяземский. Александр Иванович о себе забыл сказать.
Тургенев. Кажется, я тоже был на высоте этих корифеев литературных салонов.
Жуковский. Я не скрываю пристрастия, но ведь действительно одарен был человек и памятью необыкновенной, и вкусом утонченным, живостью, тонкостью и ясностью ума. Суждения его невозможно было оспорить. А уж когда говорил о политике, казалось, что слушаешь человека, заматеревшего в делах государственных.
Вяземский. Да не был он политиком! И почитал себя лишь поэтом!
Тургенев. И поругивал Европу, не выезжая дальше Кронштадта. Но никто не льстил так моему самолюбию… Для себя, а не для других постараюсь вспомнить слова, кои он мне говаривал о некоторых письмах моих. Да, как поэта его весьма обременяло поручение писать историю Петра. Предвидя заранее, какой это убийственный труд, он ни за что не согласился бы на него.
Жуковский. Странно…
Тургенев. Странно это было слышать от него. Его интеллект вполне позволял этим делом заниматься.
Жуковский. Да, он жаловался, что чужой ум его стесняет.
Тургенев. Что он имел в виду?
Вяземский. Жалоба вполне естественна. Деятельность Петра столь многогранна и неоднозначна,. что оценки ее могут быть противоположными. Видимо, взгляды Николая Павловича и стесняли Пушкина.
Тургенев. По-моему, Пушкин не мог примирить взаимоисключающих требований: оправдать жестокие деяния самодержца и при этом не оскорбить тех, кто ждал апофеоза преобразователю.
Вяземский. Честность в освещении истории дорого стоит.
Тургенев. Слава богу, я лишь архивариус и могу безбоязненно копаться в тайнах европейских монархов. Но судьба меня мыкает из края в край. Уж и сердце желает угомониться, осесть где-то. А что-то мчит меня неодолимо от Холмогор до Неаполя, с берегов Сены и Дуная на Москву-реку, с Темзы на Волгу! Едва могу дать отчет себе самому в побудительной причине моих странствий.
Жуковский. Вы же не забываете о трудах своих в архивах.
Тургенев. Потому и ношусь из края в край, что не забываю. В Италии собрал я материалы о старой России, которые могут обогатить нашу словесность. Я провел в тамошних архивах все лето и часть зимы, хлопотал с библиотекарями Ватикана и Флоренции, поработал и в Лондоне. В вихре парижской зимы и в зефирах весны римской я жил для России. Наши дипломаты не помогали мне, соотчичи чуждались, и вряд ли те и другие сплетнями не вредили моим занятиям.
Вяземский. Господам российским и там неймется? Остается признать, что наши врожденные задатки и не пропьешь, и в рулетку не проиграешь.
Тургенев. Только в труде я и находил отраду. Копаясь в истории, часто стыдился за русских, но, сравнивая своих с чужеземцами, Талейрана с Остерманом, одну эпоху с другою, видел в законах, по которым растут, падают и гниют народы, а с ними и личности, – повторение одного и того же…
Вяземский. Императору было за что благодарить вас…
Тургенев. Я не к тому говорю. Многое из привезенных материалов мы обсуждали с Пушкиным, и он готов был печатать мои письма без особой правки в своем журнале. Надеюсь, что в этом году «Современник» будет издаваться в пользу семьи поэта. Пусть все мои письма, отмеченные Пушкиным, печатаются безвозмездно.
Жуковский. Благодарю вас, Александр Иванович. Это будет по достоинству оценено потомками.
Тургенев. Высоких слов по этому поводу не надо.
Жуковский. В отличие от вас я не могу похвастать своими безоблачными отношениями с Александром. Совесть не позволяет.
Тургенев. Перед умершими все мы испытываем какую-то вину.
Жуковский. Моя вина совершенно конкретная. Я, именно я настоял пару лет назад на продолжении им службы.
Тургенев. Вы сделали это из добрых побуждений…
Жуковский. Видит бог, я желал лучшего. В деревне его ждало постепенное угасание таланта из-за недостатка общения, отсутствия архивов и библиотек. Полагал что поэт должен быть в центре событий, в столице, возле трона.
Тургенев. Ваши желания и логика мне понятны, но…
Вяземский. Но Пушкину нельзя было приближаться к трону! Близ царя – близ смерти. И хорошо, если на войне.
Тургенев. Я так и хотел сказать. Всемирная история это подтверждает.
Жуковский. Прошением об отставке он попытался выйти из того круга людей и обстоятельств, которые ныне привели его к смерти. Тогда уже он понимал невозможность для себя, для семьи, для своего творчества жить в столице.
Голос. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие – какое тут преступление, какая неблагодарность? Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны, и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства…»
Жуковский. Он постоянно утверждал, что не должен был вступать в службу. А ведь о том же говорил и Державин графу Разумовскому, благословляя Пушкина на поэтическое поприще. Его следовало гнать из Петербурга в деревню и требовать: пиши, пиши, пиши. Я же считал, что служба в архивах необременительна, что он свободен в выборе места и времени для трудов своих. Не зная всех обстоятельств, я не должен был судить о том, что для него лучше.
Вяземский. Когда сам повязан должностными интересами, как-то забываешь, что можно жить и без службы. Соответственно и рассуждаешь.
Жуковский. Я исходил из посылов, которые к Пушкину неприменимы. Полагал, что он должен из признательности к императору, вернувшему его из ссылки, нести государеву службу, требовал от него почтительности и выражения благодарности императору. И с какой страстью требовал! А у него было свое, лишь уважительное отношение к государю.
Вяземский. И при всем уважении говорил, что в императоре много от прапорщика и мало от пращура Петра Великого.
Жуковский. Мы же знаем, что у нас человек без службы – не человек.
Вяземский. Мало того, правительство неохотно определяет людей по их вкусам и склонностям, сочувствиям и способностям. Оно полагает, что и тут человек не должен быть у себя, а все как-то пересажен, приставлен, привит наперекор природе и образованию. А уж исключенный из службы исключается из жизни.
Тургенев. Приближаемся к римскому праву? «Делу общему жизнь необходима, тебе же жить нет необходимости.»
Вяземский. Где это общее дело? И не думаю, что наша практика сопряжена с каким-либо правом. Например, вас, Василий Андреевич, никогда бы не назначили попечителем учебного округа… но если бы вам хорошенько поинтриговать и настойчиво просить, то вам бы дали и генерал-майора, и бригаду, особенно в военное время. Так и занятия историей вменяются в обязанность большим писателям. И нельзя не подчинить дел своих и поступков законной власти.
Тургенев. И подается все как монаршая милость…
Вяземский. Именно! К примеру, государь увидел в Сухозанете Иване Онуфриевиче, потерявшем ногу под Варшавой, воина и назначил его главным директором Пажеского и всех сухопутных корпусов. Отличная синекура, но почему безногого не задействовать на домах инвалидов?
Жуковский. Остается пожалеть, князь, что не вы занимаетесь армейскими кадрами.
Вяземский. А я? Что я делаю? Вчера в департаменте читал проекты положения маклерам. Если бы я мог со стороны увидеть себя в этой зале одного, читающего, чего не понимаю и понимать не хочу, смешным и жалким показался бы я себе. Но это называется служба, без нее нельзя считаться порядочным человеком, полезным отечеству, а пуще всего – верным верноподданным. И службой этой замаливаю грехи молодости.
Тургенев. Получается?
Вяземский. Николай Павлович своих мнений не меняет. Я для него фрондер, человек закваски двадцать пятого года. Мне поставлено в вину, что Пушкина положили в гроб не в камер-юнкерском мундире. Государь убежден, что это мы – Вяземский или Тургенев – присоветовали.
Жуковский. Не хватало, чтоб и на том свете поэт мучился в мундире.
Тургенев. Мундир, один мундир… Он прикрывает не только недостатки, но и сковывает мысль и действия… убивает личность.
Вяземский. Самодержцам личности не нужны. А Пушкин примерял на себя и рубище пророка,. и шкуры волхва.
Тургенев. Заведомо напрасный труд. Он был приближен к трону в мундире одописца нового царствования.
Вяземский. У него есть всего одна ода, и та – о вольности. Вырос-то он и воспитывался на идеалах просвещения…
Жуковский. Николай Павлович в отличие от Екатерины Алексеевны не собирается разыгрывать перед Европой просвещенного монарха. А всех интеллектуалов, приезжающих ко Двору, направляет к Елене Павловне.
Вяземский. Ну, ее разногласия с Романовыми общеизвестны. Она парижанка, и боюсь, не уживется с ними.
Жуковский. Да, ее суждения не всегда нравятся государю. Но я не о том… Император предложил Пушкину представить соображения о воспитании. Я прочитал отзыв Александра Христофоровича на пушкинские заметки. Вкратце смысл таков: «Принятое вами правило, будто просвещение и гений служат основанием совершенству, опасно для общего спокойствия и уже завлекло вас на край пропасти, а многих молодых людей повергло в нее. Для благонравного воспитания предпочтительнее нравственность, прилежное служение и усердие».
Жуковский. Плохо, когда солдаты, пусть даже достойные своих званий и наград, переносят армейские вкусы на мирную жизнь и тем более на искусство.
Вяземский. Граф Уваров как министр просвещения требует воздвигнуть умственные плотины против просвещения.
Жуковский. Печально. Просвещение для ума есть то же, что чистая религия для совести. Без просвещения каждый имеет свой собственный ум, ум своего места, своей партии, и все они в противоречии, в беспрестанной битве.
Вяземский. Но осуществляется, идет в жизнь концепция министра, ибо чиновникам предпочтительнее прилежное служение и усердие, а на первом месте собственные карьерные и материальные интересы.
Жуковский. У всякой власти есть издержки, к которым следует приспособиться.
Тургенев. Не будет ли лицемерием для людей, воспитанных на обещаниях реформ и конституции, восторгаться полным отсутствием перемен?
Жуковский. Что вы имеете в виду?
Тургенев. Не всякому дано отречься от мира, в котором вырос, на глазах
которого
«металися смущенные народы,
И высились и падали цари,
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари»
и свергались кумиры. Боюсь, таким людям не войти в мир гнетущей неподвижности и обыденности.
Жуковский. Вы меня загоняете в угол. Не знаю, что вам возразить.
Тургенев. А вы сами не чувствуете этого гнета? Общественная жизнь замерла, мы все под подозрением в нелояльности к монарху.
Вяземский. Грехов молодости не прощают.
Тургенев. У Пушкина не грехи, а убеждения. Сам подвижный, как ртуть, он не мог сидеть на одном месте. И Петр, и Екатерина были ему интересны своей неуемной деятельностью, событиями, вокруг них происходящими, чего не скажешь о нынешнем царствовании.
Жуковский. Но и жизнь Пушкина изменилась!
Вяземский. Вот именно.
Тургенев. Безусловно, возвращение поэта из ссылки – благодеяние. Но чем оно продиктовано, мы уже говорили. Государева опека, конечно же, защита от недоброжелателей. Но помогла ли она Пушкину?
Жуковский. А приближение ко Двору!
Вяземский. Интересно. ради чего? Ради красавицы жены?
Тургенев. Сомнительная честь… А высочайшая цензура исключила и свободу творчества!
Вяземский. Да уж, совет переделать трагедию в роман наподобие Скотта отобьет всякое желание что-либо писать.
Жуковский. Что поделаешь…Вкусы императора и поэта не совпадали. Но, приблизив Пушкина к трону, император тем самым зачеркнул разногласия, бывшие между двумя Александрами, и предложил начать жизнь с чистого листа.
Вяземский. В монаршей милости просматривается и коварство. Ведь он отстранил поэта от друзей, оказавшихся в ссылке по его же милости.
Тургенев. И как Пушкину было сохранить лицо после сближения с государем?
Жуковский. Я считал, что Пушкин сделает правильный выбор и они найдут общий язык рано или поздно.
Тургенев. Общего языка не могут найти даже друзья, оказавшиеся на разных ступенях общественной лестницы. А Николай Павлович и Александр Сергеевич и друзьями не были, и друг к другу относились весьма настороженно.
Жуковский. Не спорю. Но мне довелось прочитать главу «Капитанской дочки» не включенную в повесть. А там есть такие слова: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды, или не знают народа нашего, или люди жестокосердые, коим чужая головушка – полушка, но и своя шейка – копейка».
Вяземский. А кто знает эти слова? Вы – единственный, но и вы, Василий Андреевич, узнали их лишь после смерти автора.
Тургенев. Да, России Пушкин был известен как автор других слов и стихов, и их из памяти не вычеркнешь. Он и сам понимал, что
Пламенным волненьем
И бурями души своей,
И жаждой воли и гоненьем
Он стал известен меж людей.
Отсюда и утверждение: «Неподкупный голос мой был эхо русского народа». В стихах он запечатлел настроения целого поколения соотечественников. Сами они могут раскаяться и уйти от горячки юных лет. Но стихи Пушкина, знаемые всей Россией, не позволят поэту откреститься от них и своего прошлого. Поставленный в двусмысленное положение, он вынужден оправдываться:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Вяземский. Напрашивается сопоставление с одним из монологов его героя:
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва; что муравейник
Внизу народ на площади кипел
И на меня показывал со смехом.
И стыдно мне, и страшно становилось.
Жуковский. Подобных сближений в его стихах можно найти множество. Мне запомнилось одно из описаний наводнения в его «Медном всаднике». Застигнутый наводнением чиновник на льве у дома Лобановых-Ростовских
Как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может. Вкруг него –
Вода и больше ничего.
И обращен к нему спиною
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
