– Прошу, смилостивься, прекрасная царица, – он согнулся в глубоком поклоне. – Верни мне мои песни, верни мне мою душу, иначе незачем я жил на свете. Для чего мне горячее сердце, коли не будет оно согревать?
Царица помрачнела, повернулась несколько боком, и так, в полупрофиль, она была еще прекраснее, чем прежде. Как живая драгоценность.
– Ты хочешь вернуть свои песни, музыкант? – спросила она.
– Прошу тебя, царица, – Петруха наконец не выдержал и пал на колени, но пол уже не был так холоден, как прежде.
– Да будет так, как ты говоришь, – печально произнесла царица, – чужого не удержать, и миру не устоять на слезах.
Она повернулась к Петрухе и вдруг сунула себе в рот пальцы. Долго она ковырялась там и наконец извлекла из горла какой-то белый комок, трепещущий, как птенец, и сияющий льдом. Она сошла со ступеней трона и протянула руку Петрухе, тот подставил дрожащие ладони, и комок, холодный и теплый одновременно, упал ему между пальцев. Ведьма тут же развернулась и пошла было обратно к трону, но споткнулась и чуть не упала. Она устояла на ногах и зашагала дальше, пошатываясь, будто ей на голову камень упал, а у самой быстро потемнела одежда. Прежде прозрачная и невесомая, она превратилась в изорванные лохмотья. И когда ведьма добралась до трона и села в него с громким хрипом, ее нежное лицо было темно-серым, изрезанным тяжелыми морщинами. Нос набух жирным волдырем, согнулся, один глаз стал больше другого, из бесформенного рта полезли старые, обломанные клыки. Все лицо размякло, стало рыхлым, обвисшим. Волосы седыми немытыми космами упали на спинку трона. Царица сжалась вся мятым комком и из идола божественной красоты вновь превратилась в высохшую старуху.
А Петруха, у которого от этого зрелища все похолодело внутри, сунул в рот протянутую царицей льдинку и ощутил озноб – он понял, что к нему вернулась музыка! Но никакой радости не принесло ему это понимание…
Только что у него на глазах померкло солнце; солнце, которое он создал своими руками – и своими же руками потушил. Только что этот серый, пасмурный и неприветливый мир, в котором Петруха уже не надеялся найти ничего светлого, заблистал горячими огнями красоты, но тут же стал еще более серым, чем прежде, еще более пасмурным и неприветливым! И все это из-за него, ничтожного Петрухи, который неизвестно для чего вообще родился на свет! Разве лишь для того, чтобы сделать этот серый мир еще более тусклым…
Для чего он, Петруха, и вправду нужен? Что хорошего он сделал? Для чего жил эту жизнь? Чтобы болтаться бесцельно туда-сюда, топтать разочарованную в нем землю, а потом помереть где-нибудь в пути никому не нужным пустырником? Сгнившей травинкой… Но гниющая травинка дает жизнь десяти другим, а он – что же? Ходил по деревням и изгонял духов из людей, которые и не знали, что в них живут какие-то духи, из людей, которым было все равно, которым было, может быть, даже лучше, если бы он, Петруха, не прогнал из них приживал! И уж точно лучше было бы без него самим этим духам. И всему миру было бы лучше, если бы не было никакого Петрухи, а вернее сказать – миру было бы все равно…
– Уходи скорее, добрый молодец, – сказала ведьма и скривилась, – не то потонут твои косточки в чистом поле.
Петруха поднял голову – ледяные стены покрылись влагой и потихоньку таяли.
– У, лихая ведьма, – проворчал он и полез к ящику с инструментами.
Он вынул оттуда синдэ, устроился на деревянной крышке ящика и принялся достраивать струны. Ведьма с прищуром смотрела за этими приготовлениями, а когда Петруха снял с грифа смычок и заиграл что-то сосущее и протяжное, как вытекающая из раны кровь, она выпрямилась и закрыла лицо рукой.
Петруха смотрел на струны, на то, как сгибаются они, когда их трогает смычок, как они тихо поют песню света и любви, песню, вьющуюся как корни деревьев, что касаются друг друга под землей от дерева к дереву, соединяя весь лес. Мелодия поднялась тихой умиротворяющей волной и заплескалась в стенах ледяного замка, и в этих волнах были призрачные корабли, полные людей, были мелкие рыбки и гигантские осьминоги со жгучими присосками, а сверху носился ветер, что сегодня касался щеки ребенка далекого северного Ооюта, а завтра теребил волосы уставшего старика в пустыне Хазы, где даже кости поют песни. Где смерть – это жизнь, и пустошь полна неизъяснимой красоты, где скорбь неотделима от радости, а тишина от смеха…
И когда Петруха опустил бессильные руки и поднял голову, он увидел, что сидящая на троне царица стала еще прекраснее, чем прежде! Она была самим воплощением мечты о красоте, она дурманила одним своим существованием, а ее улыбка лишала дара речи.
Петруха быстро засобирался, бросил инструменты в ящик и побрел прочь из зала.
– Прощай, ведьма, – сказал он. – Прикажи слугам вывести меня из лабиринта твоих коридоров.
– Весь мир лабиринт моих коридоров, добрый молодец, – послышался позади шепот ручья. – Прощай, музыкант…
Говорят, вообще-то, что Петруха несколько лет спустя выдвинулся руководителем артели музыкантов города Сизые Озера. Он очень любил читать небылицы в отчетах музыкантов и никогда не ставил их под сомнение.
Человек с иглой в сердце
У кого под окнами круглый год розы – тот не чувствует их запаха
Ориманская пословица
Хаймаш Шади жил в те печальные времена, когда знаменитый бездарностью Пергарон Барган променял флейту на пиратскую саблю, а его небезызвестный современник Марцин Ююн сыграл на поносном свистке для короля Сенегримы, за что был выбрит с ног до головы и вывалян в пшеничной каше. В те годы в Ниме яд варили котлами, но все равно не успевали травить жаждущих трона, а принц Ракасинги женился на собственной рубашке[17 - Не ври, Чорт! Не на собственной! – прим. настоятеля].
Как и другой уроженец Хандыма, совсем никому не известный тогда музыкант по имени Сардан, Хаймаш Шади рано покинул родину и, заручившись поддержкой артели музыкантов, отправился искать пристанище на чужбине. Хаймаш Шади был мечтателем, и мечтал он найти такое королевство, такой город или хотя бы последнюю гнилую деревеньку, где не было б женщин. Потому что с раннего детства он ненавидел это вздорное племя всей душой…
Встречая крестьянок где-нибудь на тропинке, он спешно скашивал взор, гримасничал, как слабоумный, прятался за камнями и заборами. В чужих домах он надевал перчатки, а после вынужденных, по долгу службы, разговоров с женщинами спешил вымыть язык – пусть хоть в грязной луже!
В артели музыкантов много судачили о том, с чего началась эта свирепая ненависть. Те соратники по ремеслу, что знали Хаймаша Шади в лицо и хлебали с ним нимские вина, поговаривали, что в безотрадном детстве в тарелку с едой будущего музыканта села его старшая сестра. Отдохнув немного от развлечений и праздности, она встала и пошла было своей дорогой, но обернулась и заметила брата, уныло зависшего перед раздавленной кашей. «Фу, – сказала бессердечная сестра, – что ты ешь? Гадость какая!» Желчные сплетницы уверяли однако, что причина всех обид Хаймаша Шади в женском равнодушии, а сплетники, презрительно фыркая, шептали о том, что почтенный музыкант ходит в мужскую баню, но никогда не купается, а просто сидит, наблюдает и как будто получает от зрелища немалое удовольствие, короче говоря, – он беспощадный содомит.
Говорили еще, что однажды…[18 - Абзац исчеркан настоятелем. Редакции удалось восстановить его содержание, но он снова был извлечен цензурной палатой. – прим. ред.]
Десятки лет прожил Хаймаш Шади с презрением к женским чарам и прослыл музыкантом дотошным, сердитым и робким. Своим педантичным искусством он изгнал бродячего духа, поселившегося в пустой голове принца Бурхи, приструнил стаю похотливых гарпий и ездил верхом на кентавре. Больше всего в артели Хаймаша Шади ценили за ловкость в борьбе с духами домашнего скота, и музыкант, избегавший людей, достиг в своем ремесле большого мастерства.
Много лет прыгал Хаймаш Шади по кустам и канавам, завидев на дорожке женский силуэт. Много лет закрывал глаза платком, когда изгонял духов из женщин, и даже изобрел трость, с помощью которой мог щупать бесноватых дам с расстояния (впрочем, другие музыканты, люди самых распутных принципов, отнеслись к его изобретению прохладно).
Но все эти года благочестивого уныния и раздражающей чистоты были прожиты зря, потому что однажды Хаймаш Шади влюбился – и вовсе не в какую-нибудь овцу, из которой неделей ранее изгнал духа гедонизма, и не в мужчину, как на то намекали ядовитые острословы. Хаймаш Шади влюбился в женщину, влюбился самым чудовищным образом, с такой всесокрушающей страстью, которая может вывернуть наизнанку не только влюбленного горемыку, но целое королевство.
И вот как это случилось.
У одного купца захворала жена. Лекари пощупали ей руки, подергали веки, послушали дыхание и немного спустили кровь, а потом набили карманы честно заработанным золотом и, потирая ладони, покачали горестно головами – медицина бессильна, спасибо, до свидания. Отчаявшийся купец обсыпал голову песком, изорвал, как водится, бороду, а потом попросил помощи у артели музыкантов. Через неделю на пороге небольшого (но и не маленького) мещанского дома на торговой улице появился Хаймаш Шади. Со слов хозяина он понял, что женщина стала жертвой духа жадности, прозванного в артели «скупердяйчиком».
Хаймаш Шади вошел в комнату. Одержимая лежала в кровати и сосредоточенно хватала руками воздух, будто сверху на нее сыпались золотые монеты. Музыкант, оскорбленный видом нечистого создания, поспешил отвернуться, сбросил легкий жилет, уселся на стул спиной к несчастной женщине и уложил на колени тяжелый восьмиструнный гаюдун. Дерганый купец внезапно вспомнил, что ему пора в лавку – и сбежал. Артельных музыкантов побаивались. В Оримане ходили слухи, что у здорового человека от звуков артельных инструментов может скиснуть кровь. Впрочем, Хаймаш Шади, только расставивший на столике мази для струн, недолго оставался в приятном одиночестве. Минуту спустя в комнату вошла женщина, и с тех пор жизнь несчастного музыканта покатилась разбитой повозкой под откос – то ли в болото, то ли в саму преисподнюю, где счастливо поют ангелы любви!
Женщину звали Розалисанда.
Хаймаш Шади смутился и, вздрогнув, едва не порвал струну.
– Выйди вон, женщина! – воскликнул он. – Не ходи здесь и не дыши мой воздух!
– Я здесь соседка, – усмехнулась Розалисанда и нагло села на стул напротив ошеломленного музыканта. – Вы, музыканты, известный народ. Хозяин просил посмотреть, чтоб вы не заслюнявили его жену.
Край юбки соскользнул с ее ноги, обнажив смугловатое бедро. И Хаймаш Шади понял, что погиб навсегда, и живым ему больше не быть.
– Будто надо, – неуверенно огрызнулся музыкант, а сам вытаращился на ослепительные голые бедра, и что-то внутри него стало гнуться и ломаться, трещать и звать на помощь. – Лучше голову об колено разбить и отравы выпить!
– Нет ничего проще, – улыбнулась женщина. – Колени у меня есть, а где-то в кладовке найдется крысиный яд.
Хаймаш Шади засопел от недовольства, сдвинул брови и стал крутить колки гаюдуна.
– Отвернись, женщина, – потребовал музыкант. – Не виси надо мной. Из-за тебя я не могу настроить инструмент!
– Вот еще! Все знают, что к музыкантам нельзя поворачиваться спиной.
– О! – протянул Хаймаш Шади и всплеснул руками
Розалисанда насмешливо прищурилась и повернулась было к окну, но тотчас снова устремила взор на музыканта. Тот задрожал. Бедро сияло на солнце. Розалисанда взяла висевший на спинке стула жилет музыканта, повертела в руках, покачала головой и сказала что-то уничижительное. Потом положила жилет на стол, вынула откуда-то нитку с иголкой и стала пришивать почти оторвавшуюся пуговицу.
– Оставь в покое хотя бы мой рваный жилет! – взмолился Хаймаш Шади.
– Занимайся своими делами, музыкант, – отмахнулась Розалисанда, с высунутым жадно языком она вдевала нитку в иголку. – И смотри, чтобы я не нашла дырок у тебя в штанах!
Хаймаш Шади содрогнулся от сладкого страха, но куда больший ужас вызвало у него осознание, что он бы хотел, чтобы в штанах у него оказалась дырка!
Долго и растерянно Хаймаш Шади шумел гаюдуном, избегая ехидных взглядов Розалисанды, прежде чем нашел правильные ноты, прежде чем собрал их в гармоничный поток звуков и обрушил его на скрюченную духами купчиху. А потом, закончив, в тишине покосился на сидящую перед ним женщину. Та дошила пуговицы и вдруг размахнулась и изо всей силы, с пожирающей душу страстью, вонзила иголку в стол!
Вырвавшись из дома купца, Хаймаш Шади побрел, шатаясь, красно-сиреневыми улицами города и рухнул без сил на землю – где-то и почему-то. Тьма плыла перед его взором, и он подумал, что живет уже давно, но не живет еще ни разу. Он подумал, что душу его ухватили когти, сердце его прижали бедра и тычет жестокая игла. Жизнь больше не стоит проживания, а солнцу не нужно светить, если лучи его, падая на прекрасные бедра Розалисанды, не отсвечивают в глаза и душу. И Хаймаш Шади понял, что если он сейчас встанет и уйдет навсегда, то лучше бы ему сразу уйти в преисподнюю. И вот, пролежав физиономией в землю много дней, он поднялся наконец и пошел обратно.
Розалисанда открыла ему дверь и расхохоталась.
– Ты забрала мое сердце, чудовищная женщина, – заявил Хаймаш Шади. – И солнце больше не светит на меня, и ветер не дует. Дождь не идет, если каплям его не падать на твои бедра! Мне больше нет места в этом мире. Не мучь меня, кровожадная женщина, и убей сейчас же, задуши меня в объятиях своими ногами![19 - Как ни странно, эта фраза – исторический факт. Практически слово в слово ее передают летописцы Джакадере, Оримана и Хазы. – прим. ред.]
– Ого! Посмотри на ту стену, музыкант, – усмехнулась Розалисанда, и Хаймаш Шади обернулся. – Беги к ней скорее и разбейся об нее головой!
– Я не прошу у тебя многого, бесчувственная женщина, – сказал Хаймаш Шади. – Мое сердце в твоих руках. Верни его мне!
– Фу, у меня его нет, но все равно не отдам! – прыснула Розалисанда.
– Тогда убей меня насмерть!
– Вот еще, не хочу.
– Как?! – опешил Хаймаш Шади. – Иначе нельзя!
– Ничего не знаю.
– Коварная женщина! Задуши меня – и я больше ничего у тебя не попрошу!
– Все так говорят, – покачала головой Розалисанда. – Если хочешь, чтобы тебя задушили, попроси моих братьев, они тебе не откажут.
Из темных коридоров вдруг выскочили трое – в тюрбанах, в узорчатых халатах и шальварах, с саблями и шпагами, с усами и бородами. Хаймаш Шади кувыркнулся на середину дороги.
– О, собачий сын! – воскликнул первый из братьев.
– Берегись! – выпалил второй.
– Ррр! – зарычал третий.
Хаймаш Шади сражался доблестно, но после первого же взмаха шпагой сбежал. Ожесточившись от поражения, он пришел к тем же дверям день спустя и потребовал смерти от любви. В ответ кто-то из окна соседнего дома бросил в него шкурку от дыни. Тогда настойчивый музыкант попытался влезть в окно, но отступил, когда навстречу ему вновь сунулся кто-то из братьев.
Хаймаш Шади ходил злыми кругами несколько дней, но не мог ничего придумать. Розалисанда не показывалась. Музыкант не выдержал и заорал ей в окно:
– Спустись же и удави меня своими бедрами, бессмысленная женщина!
– Сегодня я вместо нее! – заорал в ответ огромный пекарь из соседней лавки. – Иди скорее, уж я тебя удавлю!
Хаймаш Шади вскинул кулаки для драки – и убежал. Следующие сутки он провел в раздумьях. Дорога жизни привела его к высокой стене, и опыт не мог подсказать как через нее перебраться. Хаймаш Шади не знал как угождать женщинам, никогда этим не занимался и заниматься не собирался. Впрочем, читатель, Хаймаш Шади не был одинок в своей некомпетентности. Нет никаких доказательств того, что женщинам вообще можно как-нибудь угодить…
Ах, читатель, ведь что это за неукротимые существа! Что происходит у них внутри? Какие бесы там резвятся? Не далее как день назад автор собственными глазами видел из окна кельи, как один брат монах похвалил принесшую молоко Василиску, а она улыбнулась в ответ, как улыбается блаженство, и сказала: «Фу, вонища у вас! Ноги убери, пугало дырявое, ведро поставить некуда!» И голос ее был сладок, как мармелад, и губы красные, как пролитое вино. И она сморщила носик, посмотрела по сторонам и произнесла: «Задохнусь от вони! Вот вы свиньи, как будто на помойку пришла!» Ах, женщины! С ними людям не нужны ни ангелы, ни демоны![20 - Вычеркни, зачем это тут?! Лишь бы писать! Хотя с этой Василиской я поговорю, никого не уважает. – прим. настоятеля]
Музыкант решил довериться своим умениям, уселся на лавку напротив окон строптивой Розалисанды, положил на колени гаюдун и приготовился играть завлекающие самок мелодические фигуры. Первым он исполнил чудовищный диссонантный перебор, которым музыканты артели приманивали себе на ужин крикливых куриц. Ироничный человек был этот Хаймаш Шади!
В ответ кто-то из прохожих швырнул в музыканта дынную корку. Тогда Хаймаш Шади попробовал резкий четвертьтоновый аккорд, завораживавший коров и свиней. Кто-то опорожнил из окна ночной горшок, по счастью, мимо незадачливого музыканта. Хаймаш Шади сдвинул брови, намазал высокие струны гаюдуна мазью и взял изрезанный плектр. Музыкант привстал и целую минуту мучил прохожих гудящей какофонией звуков – звуков, пробуждавших чудовищную любовную страсть у кроликов, зайцев и хомяков. Как оказалась, в людях эта мелодия пробуждала страсть к членовредительству, и Хаймаш Шади вновь вынужден был бежать.
Вернувшись домой в полном смятении, он до вечера кусал губы у окна, а потом помчался в библиотеку местного отделения артели музыкантов и накинулся там на описывавшие духов свитки. Но способов обольстить музыкой человека в них не нашел. Тогда он насел на управляющего с требованием объяснить ему – что такое женщины и какой в них замысел. Ничего не добившись от управляющего, он смял за грудки квартировавшего в артели музыканта, зверски пьяного, и пристал к нему с теми же требованиями. Но кроме смеха с аплодисментами артельным забиякам нечего было предложить безутешному музыканту. Тогда Хаймаш Шади направился на постоялый двор, где снимал комнату последние полгода, и, сдерживая рвотные позывы, зеленый от тошноты и дрожащий от ужаса, принялся расспрашивать женщин о том, что им, черт возьми, нужно!
На следующий день, наслушавшись дамского хохота и скверных острот, он воспользовался мудрым советом и кинул к дверям Розалисанды мешочек с деньгами. Из-за дверей высунулась рука, схватила монеты – и тем все и кончилось…
Целую неделю не показывался Хаймаш Шади под окнами Розалисанды. Он расспрашивал всех, кого мог расспросить не падая в обморок; он бродил улицами города и посматривал в реку, что с радостью принимала страдавших от неразделенной любви. Впрочем, Хаймаш Шади вовсе не считал себя таким уж влюбленным.
Однажды вечером он услышал пошленькую серенаду, которую шумел под окном дрожащий от страха дамский поклонник. Девушка перевесилась через подоконник и хищно облизывалась, довольная концертом.
Хаймаш Шади воскликнул от восторга.
Через день он снова явился к окнам Розалисанды и попытался повторить услышанную вчера песню. Но споткнулся на первых же аккордах… Хаймаш Шади был музыкантом, но музыкантом артельным. Звуки музыкальных инструментов были нужны ему затем, чтобы бороться с опасными духами, и он совсем не умел складывать их в приятные людям мелодии. Под гогот толпы повесивший нос Хаймаш Шади твердым шагом двинулся в артельную библиотеку.
Несколько недель изучал он известные серенады, страстные романсы да расхожие песенки, но едва ли понимал в них хоть что-то. Ему, из всех чувств знавшему лишь раздражение и отвращение, бесконечно далеки были сахарные нежности романтично настроенных ухажеров.
Тем не менее вскоре Хаймаш Шади вернулся к дому Розалисанды и принялся играть все выученное по порядку. Сложно поверить, но никто не запустил в него ни подгнившего баклажана, ни завалявшегося кизяка, никто не окатил загривок нечистотами. На следующий день прогуливавшиеся горожане стали замедлять шаг недалеко от музыканта. Люди прислушивались и улыбались не слишком презрительно, а уже через какую-то неделю вокруг музыканта собралась восторженная толпа. Но Розалисанда изредка появлялась в окнах, бросала на Хаймаша Шади жестокий насмешливый взгляд и исчезала во тьме.
После случившегося Хаймаш Шади понял наконец, что женщина – не корова. А еще он подумал, что зря пытается покорить Розалисанду так, как покоряют других. Ведь если бы она была как другие, то никогда не привлекла бы его внимания. Она не такая как все, и значит подход к ней должен быть изобретательным.
Днями Хаймаш Шади беседовал с женщинами на постоялом дворе и на улице (и сам не понял, когда от этих бесед его перестало тошнить), опрашивал музыкантов и куртизанок, разбойников и купчих, а по вечерам возвращался к заветному дому. Он комбинировал инструменты, играл то на гаюдуне, то на маленькой флейте ани, то на сложном составном ратиранге, иногда на двух (а то и на трех) инструментах одновременно. Он объединял разные серенады в одну бесконечную композицию, менял неугодные ему слова и добавлял в особенно страстные строки имя Розалисанды, не забывая напомнить, что она должна удавить его бедрами. В кульминационные моменты он часто швырял букеты цветов в окно, но не всегда попадал в нужное. Он даже научился сражаться смычком от синдэ – временами приходилось отбиваться от шпаг гадких братьев.
А потом, недовольный тем, что тексты серенад не выражают боли от иглы, засевшей в его сердце, Хаймаш Шади написал полностью собственные стихи, и удивленная услышанным Розалисанда показалась в окне. И хотя она сразу скрылась, полоснув музыканта озорной улыбкой, Хаймаш Шади понял какой дорогой должен идти.
За неделю он сочинил дюжину песен. Полные безжалостной романтики и с неизбежными кровавыми развязками, серенады эти полны были странной любви непонятно к чему и покорили сначала прохожих под дверью Розалисанды, потом проведавших о необычных концертах жителей соседних улиц, а дальше – обитателей городских окраин, деревень и других городов. Каждый день Хаймаш Шади писал по две песни и под аплодисменты многочисленной публики исполнял их среди улицы, и одна лишь Розалисанда, все реже появлявшаяся в окнах, не спешила восхвалять обожателя своих бедер…
Сочиненные Хаймашем Шади в те мечтательные недели песни тут же уходили в народ и разносились не только по Ориману, – как птицы, они достигали самых далеких и удивительных стран. Их распевали в Матараджане и Ниме, в Асинайе и на Караянгате, в Ракасинги и в королевстве людоедов Раам Хаш, в Черном Регентстве, а поговаривали, что и в демонических поселениях в Чатдыре и Югыршах. Вряд ли найдется в мире настолько бессердечный и неотесанный человек, кто ни разу не напевал себе под нос «Ах, ядовитая красотка!», «Игла любви пронзила сердце» или «Тебя зовут – Сладкая Пытка».
Уж вы-то, читатель, наверное, тоже когда-нибудь гундели что-то такое:
Я, как дурак, твое звал имя,
Произносил его, кричал!
