Игорь Иванович Бахтин "Hotel Rодина"

– Не веришь? Да, вот те крест, чистую правду говорю, – зевнула цыганка, быстро и небрежно перекрестившись почему-то слева направо. – Падают, падают, дядечка. Место здесь гиблое, дыра тут какая-то над морем образовалась. Её облетать нужно. Дыра эта, дядечка, типа, как пылесос в себя всё всасывает. Ну, а кто в неё угодил, тому «кирдык». Врубаешься?

Мягкое «г» цыганки выдавало в ней южанку. Водитель курил. Он внимательно разглядывал Караваева. Цыганка повернулась к нему.

– Ну, шо, Колян? Я ж тебе говорила, шо никого на пляже не будет. Шо они враги себе, шо б после вчерашнего морские ванны здесь принимать? Блин, бензин только зря пожгли. А этот, – она коротко хохотнула, кивая головой в сторону Караваева, – этот видать с Луны свалился.

– Так поехали на аллею. Хрена ж здесь торчать? – грубо бросил водитель.

Цыганка медлила, раздумчиво качнула головой.

– Погоди, Колян, дай раскумекать, не пустыми же ехать.

Ветерок донёс до Караваева сладкий запах табачного дыма. У него закружилась голова и он, краснея, обратился к водителю:

– Друг, угости сигареткой. Курить дико хочется, а купить здесь негде.

Парень ногтем «выстрелил» недокуренную сигарету к его ногам, ощерившись, прогнусавил:

– Докури, лошок, но учти, что у меня СПИД. Знаешь, что это такое?

Совсем не ожидавший такого обхождения Караваев обиделся.

– Зачем же так, парень? Я вроде к тебе по-человечески, как мужик к мужику, как курильщик к курильщику, а ты хамить. Ты, видать, в армии не служил, и родители тебя не пороли, когда поперёк лавки лежал, а надо было бы, – сказал он.

– Чё ты сказал, козёл старый? Ты, чё гонишь, сохатый? – озлился водитель, оскаливаясь и приподнимаясь в кресле. – Может тебе ещё и «косячок» забить? Или харю тебе надрать? Надрать тебе харю, обмылок?

Караваев укоризненно покачал головой и взялся за ручку чемодана.

– Пойду я, золотые вы мои. Прощайте. Консенсуса, чувствую, у нас не предвидится.

Цыганка остановила его, придержав за руку, строго прикрикнув на водителя:

– Ну, шо ты опять, Колян? Понесло? Шо ты волну гонишь? Сейчас спугнёшь хорошего, доброго человека. Одного единственного лошка? на этом пляже. Метлу-то придержи, неврастеник.

– Заткнись, кротиное отродье! – заорала она на ребёнка, который проснулся и захныкал.

Ребёнок смолк, закрыл глаза и обиженно зачмокал пустышкой. Водитель засопел обиженно, но возражать не стал. Снова закурив, он прибавил до максимума звук в радиоприёмнике. Мощные динамики выплюнули хриплый голос: «Гоп-стоп, – мы подошли из-за угла, гоп-стоп, – ты много на себя взяла…»

– Да сделай же потише, придурок! – прошипела цыганка и водитель, нехотя, убавил звук, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. А цыганка отпустила руку Караваева, не сводя глаз с его лица, сказала:

– Дядечка, ты не Коляна не обижайся, он маленько с прибабахом, с головой не всегда дружит. В яме у чеченов просидел целый год. Как думаешь, добавляет здоровья такой дом отдыха?

Караваев ещё обижался, но после этих слов цыганки обида прошла. Он с жалостью посмотрел на задремавшего водителя и уже спокойным тоном сказал:

– Да, ладно. Чего уж там.

Цыганка подошла к нему вплотную и, буравя глазами, заговорила жалобно-просительным тоном, но ему казалось, что глаза её смеются:

– Подмогни, добрый человек, дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев вздрогнул. Сделал шаг назад, кисло улыбнулся.

– Да ты шутишь, наверное? Какие баксы? Это мне впору у вас просить. Вы, вон, на каких тачках крутых разъезжаете! На один бензин, наверное, тратите…

Цыганка заученно и равнодушно повторила, будто не слышала его слов:

– Подмогни, чернобровый. Дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев досадливо пожал плечами.

– Какие могут быть у шахтёра баксы-шмаксы? Я их и в руках-то никогда не держал. Мы рубли, милая, забывать начинаем, как выглядят. А ты баксы!

Цыганка будто ждала, что он занервничает, запричитала быстро и жалобно, но лицо её при этом сохраняло бесстрастно-презрительное выражение:

– Подмогни, милай. Дитя без отца. Три дня ничего не ели. Можешь «деревянными», если «зелени» нет. А хошь я те погадаю? Давай погадаю тебе, соколик. Судьбу тебе наперёд расскажу, дядя. Не хочешь? Дитя без отца… три дня ничего не ели… дай пару баксив, дядечка… Чернобыльские мы, не дай Боже никому такую родину, мать её, иметь…

Караваев развёл руками.

– Да, нету, нету. Нету у меня валюты, милая. Была бы дал бы и баксов, и евро, юаней и тугриков с манатами.

Цыганка ещё несколько секунд смотрела гипнотически на него и вдруг зло проорала:

–Я, шо, не ясно говорю? Дашь денег или нет, пень лохматый? Да, шо ж за народ пошёл, а? Никакой жалости нет ни к женщинам, ни к детям! Я ж говорю, – не ели три дня. Дай денег! Чернобыльские мы, шо не понятно? Фу, взопрела я вся! Колись, жмотяра.

Караваев посмотрел на ребёнка, у которого над губкой пробивались чёрненькие усики, и ему показалось, что ребёнок усмехнулся и подмигнул ему. Вздрогнув, он быстро отвёл взгляд в сторону.

– Вот привязалась, что тот репейник. Не дави на меня, пожалуйста. Не люблю я когда на меня давят, – Караваев присел на корточки и открыл чемодан.

Пошарив в нём, извлёк из него скромный бутерброд: ломоть серого хлеба с жёлтой полоской подвялившегося от жары сала. Сглотнув слюну, вздохнул, закрыл чемодан, встал и протянул сальбургер цыганке.

– На вот, поешь. Чем богаты, как говорится…

Она машинально взяла бутерброд. Недоуменно его рассматривая, почему-то озлилась.

– Ты, шо ж мне дал, придурок?

Караваев обиженно поджал губы.

– Что ж ты всё ругаешься? Это, ни в какие ворота, так с людьми разговаривать. Мы с тобой вроде не ровесники и пиво вместе не пили. Повежливей бы надо со старшими, девочка, повежливей.

– Та я с двенадцати лет не девочка, – скривилась цыганка, всё ещё недоумевающее разглядывая бутерброд.

– Ты, шо ж мне дал? И вот это, шо, есть можно? – хохотнула она и швырнула бутерброд в сторону дюн.

Караваев проводил глазами улетающий сальбургер, расстыковавшийся в воздухе на свои составные части, и не смог сдержаться.

– Что ж ты, дура, вытворяешь-то? – сказал он строго. – Что ж ты хлебушком-то разбрасываешься, а? Как рука поднялась? Что ж ты вытворяешь, бессовестная? Ни стыда, ни совести! Это ж надо над хлебом глумиться! Это же хлеб! Понимаешь, хлеб?!

Цыганка скривилась.

– Ой-ё-ёй, расстроился дядько. Та понимаю я, понимаю, шо хлеб это. Ты мне лекций не читай, профессор. В Библии знаешь, шо написано? Не дураки её писали, написано, шо не хлебом одним жив человек. И правильно написано. Знали люди, как жить. Потому как человек, дядя, жив ещё и салатиками вкусненькими, пивком добрым да джин тоником, да вискарём, мобильником и тачкой классной, бумажником толстым, виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой и шмотьём фирменным. Человеку много чего надо, чучело музейное.

– И ещё человек хорошим «косячком» жив и автоматом Калашникова, – подал голос водитель, дремавший в кабине джипа.

– Значит, нет у тебя денег? – заключила цыганка уже не фальшивым, а гнусным и злобным тоном. – Плохо это, шахтёр. Ты у меня время отнял, бизнес мой обломал. Я-то думала, шо в твоём чемоданчике миллиончик лежит, и ты пару долля?рив выделишь несчастной матери с дитём, а ты просто жлоб, а жлоб, он и в Африке жлоб. Ну, прощай, жлобяра. Меня, тошнит от таких нищебродов, как ты, в натуре.

Но ушла она не сразу, спросив с заинтересованным видом:

– А ты, дурень, никак в море купался?

– Вам-то, что? – насупился Караваев, глядя себе в ноги.

Сейчас он желал только одного, чтобы эта бесцеремонная и наглая парочка поскорее исчезла. Сам он почему-то не мог уйти, ноги будто вросли в песок.

– Мне-то ничего, а вот тебе делов привалило, дурень, если купался, – хохотнула цыганка. – Там вчера страшная беда с атомной подводной лодкой случилась…

– Она утонула, – хохотнул водитель, не открывая глаз.

Рассмеялась и цыганка:

– Утонула и взорвалась. Видать в дыру её засосало. Так что жди теперь, когда у тебя третий глаз появится или уши ослиные вырастут.

– Или елдырь второй на лбу, – вставил водитель.

Он завёл двигатель и раздражённо кинул цыганке:

– Погнали, погнали, Наталка. Двинем на аллею. Вся «блудня» там сейчас, а мы время на этого жмурика теряем.

– Та сейчас, сейчас, – отмахнулась от него цыганка.

Она почему-то медлила, разглядывая Караваева странным бегающим взглядом. Ребёнок проснулся и заплакал. Цыганка вытащила из блузки грудь, сунула сосок ему в рот, ребёнок жадно присосался, зачмокал интенсивно, но быстро выплюнул сосок, сказав вдруг хриплым баском, повергая Караваева в транс:

– Просил же тебя! По-человечески, просил дуру не пить пива. Молоко пивом отдаёт, а у меня желудочек слабенький. Я ведь ребёночек, как-никак, дражайшая мамаша, хочу тебе напомнить.

– Заткнись, ублюдок, – прошипела цыганка, не сводя глаз с обмершего Караваева, – Не доставай меня. Ты меня знаешь. Вот брошу тебя здесь и уеду. Доболтаешься.

По спине Караваева побежали холодные мурашки, гулко застучало сердце, он мгновенно пропотел.

– Ой-ёй-ёй-ёй! Как мы испугались! Первый раз, что ли? Не пропаду. Спорим на пять баксов, что я вперёд вас доберусь до аллеи? У меня, мамуля, изжога от твоего молока. Хочу пепси-колы холодной, от йогурта и от «Актимеля» не отказался бы. Просил же тебя не пить пива, не отравлять меня. Не жалеешь ты дитя, – издевательским тоном пробасил ребёнок.

– Ну, всё. Достал ты меня, добазарился! – закричала цыганка и швырнула ребёнка на песок.

Караваев вздрогнул, на лице отразилось болезненное выражение. Он представил себе, как должно быть больно малышу от падения пусть даже на песок. Но ребёнок не заплакал, а рассмеялся:

– Дура, дура, – сказал он, показывая язык, – Дура! И Колян твой чокнутый обкурок. От меня вам не избавиться, на аллею я всяко быстрей вас доберусь. Мне-то под землёй, напрямик, шалава, а вам по «пробкам» круголями придётся переться. И вообще, я ведь могу, куда надо на тебя дуру заявить, за такое отношение к дитю.

В следующее мгновение он принялся быстро-быстро, по-собачьи рыть песок и вскоре погрузился в него с головой. Мелькнули и исчезли розовые пяточки, и он пропал в песке весь. Некоторое время хорошо была видна шевелящаяся песчаная трасса, по которой он двигался, но признаки движения под песком быстро исчезли.

«На глубину ушёл», – глупо улыбаясь, подумал Караваев.

Он оторвал взгляд от песка и перевёл его на цыганку, а она, как ни в чем, ни бывало, усмехнулась.

– Видал? Землеройка грёбаная! А я ведь точно бы проспорила малявке. Ему ж, в натуре, напрямик, а нам на машине по пробкам ползти. Ну, всё, прощай, дядя. Сил больше нет, видеть твою постную харю.

Она смачно плюнула ему в ноги, ругнулась грязно, ловко подцепила чемодан, птицей взлетела на подножку джипа, выкрикнув:

– Варежку закрой, недоумок.

Джип взревел мотором, окатил опешившего Караваева песком и мощно стартовал с места. Караваев едва успел отскочить в сторону, упав при этом на «пятую точку».

Сидя на песке, он зачарованно провожал глазами быстро удаляющийся джип, а с ним и свой чемодан с нехитрым скарбом: кожаными туфлями Гомельской обувной фабрики, нейлоновой рубашкой зелёного цвета, почти неношеным бостоновым костюмом, галстуком, тремя парами носков заштопанных на пятках, креплиновыми брюками купленными в 1980-ом в год Олимпиады, куском турецкого мыла «DURU», новым китайским полотенцем, джинсами «варёнками» приобретёнными на областной толкучке в обмен на ваучер во времена Чубайсовской приватизации, парой выстиранных и отглаженных «семейных» трусов, портативным радиоприёмником с наушниками, плавками, болоньевыми шортами набором для бритья, книгой Джеральда Даррелла «Великаны и пигмеи», изданной в Алма-Ате в 1984-ом году издательством «Кайнор» и тремя журналами «Вокруг Света» за 1988-ой год.

Обворованный нагло и бесцеремонно, оплёванный, униженный и оскорблённый, готовый вот-вот расплакаться от разъедающей обиды, он в трансе сидел на песке, не сводя глаз с дюн, за которыми исчез джип, а руки его в это время бесцельно сгребали горки из горячего песка.

Продолжая сгребать песок, он заторможено думал о том, как ему теперь быть без своих вещей. И чем дольше он об этом думал, (а ничего другого в голову ему не шло), тем большее его охватывало отчаяние.

В голове вырисовывалась мрачнейшая картина. Быстрой чередой неслись безрадостные, разлагающие волю мысли: «Судя по тому, что наговорили по радио Федот с Лялькой-балаболкой, отель – шикарное заведение, а не какой-нибудь занюханный автокемпинг на второстепенной дороге, – думалось ему, – Там останавливаются люди обеспеченные, прилично одетые. И тут является к ним чучело в сланцах на пыльных ногах, в спортивных штанах с «пузырями» на коленях, старой майке и выгоревшей бейсболке и говорит: «Здоро?во живёте, господа хорошие! Прошу любить и жаловать! Я – Караваев Иван Тимофеевич, шахтёр, прилетел к вам отдохнуть». Вообще-то могут и на порог не пустить, прогонят в три шеи, дадут под зад пендаля и гуляй, Ваня. Ну, предположим, что пустят? Как же я три недели буду обретаться среди людей в таком пляжном виде? Нет, скорей всего не пустят. Не резон нам позорить фирму, скажут, клиентов распугивать чучелом в сланцах. Но как же, как же, мне продержаться-то целых три недели с пятьюдесятью рублями в кармане? Где спать? Что есть? Хорошо бы было сразу домой улететь, коли не пустят в отель, да бесплатный билет до дому, обещан лишь по окончании срока действия путёвки, то есть через три недели. Просить, чтобы из дома прислали? Да кто ж пришлёт? Просить не у кого, дома народ безденежный».

Он яростно сгрёб кучки песка в одну и встал. В голове роились одни вопросы. Он ещё немного постоял, глядя отрешённо вдаль, и тихо проговорил, обращаясь к самому себе – была у него и такая привычка.

«Значит, так, Иван Тимофеич, давай-ка без паники, без паники. Соберись, возьми себя в руки, ничего особо страшного не произошло. Голова, руки, ноги целы, нужно жить дальше. Не паникуй, не паникуй, не паникуй, Иван Тимофеевич, не паникуй. Кругом люди живут, в конце-концов. Не ты первый, кого в этом мире обворовали. Бывает и похуже. Бывает, люди враз всего лишаются – наводнение там, война, землетрясение, пожар, да мало ли чего. Соберись, не куксись. Всё утрясётся. Мир не без добрых людей. А не утрясётся с отелем, пристроишься где-нибудь грузчиком или рабочим, руки-то у тебя не отняли. Всяко не пропадёшь, как-нибудь продержишься три недели, перекантуешься. А пока, дорогой Иван Тимофеич, у тебя нет другого выхода, как шагать в отель. У тебя есть путёвка и паспорт, против этого пункта администрации отеля трудно будет возразить. И в милицию нужно будет сразу обратиться, заявление написать, мол, ограбили. Кстати, номерок джипа засветить, номерок-то приметный – 666. Короче, Тимофеич, дорога тебе одна – в отель, больше некуда».

Горестно вздохнув, он отряхнулся от песка и задумался. Какая-то тёмная и невнятная мысль, не оформленная в ясный посыл, вертелась на задворках мозга, не проявляясь явно, но создавала смутное, неосознанное беспокойство, как сон, который пытаешься мучительно вспомнить и почему-то никак не можешь этого сделать, хотя в голове вспыхивают и тухнут неясные и тревожные пятна этого сна. Эти вспышки не дают ясной картины, и ты мучаешься, потому что думаешь, что в этом сне было нечто важное, имеющее для тебя значение, касающееся каких-то сокровенных тайн.

«Паспорт!» – грохотнул камнепад в голове и внезапное прояснение повергло его в полную деструкцию. Руки предательски задрожали, ноги стали ватными, он судорожно схватился за карман брюк и, с трепетом, ощутив в нём заветный прямоугольник, выдохнул облегчённо: «Уф-ф-ф! Пронесло! Видать не просветила воровка мой карман. Цыгане, они же людей гипнотизируют. Аглая, нормировщица наша, рассказывала, что она на рынке сама своими руками отдала цыганке кольцо, серёжки и кошелёк с авансом. И эта Наталка-воровка она ж всё ко мне притыкивалась, прилипала. Тьфу, подлюка, в глаза, как кобра смотрела, бесстыжая».

Настроение поднялось на пару пунктов. Вытерев ладонью испарину со лба, он вынул из кармана своё главное стратегическое оружие – паспорт, за обложкой которого лежали заветная путёвка и деньги.

Он развернул путёвку и уже в который раз с удовольствием её перечитал. На листке хорошей глянцевой бумаги, обрамлённой золочёными виньетками, красивым шрифтом было отпечатано, что он, Караваев И. Т. – проходчик шахты № 13 им. Н. К. Крупской будет отдыхать три недели в отеле «Rодина» в одноместном номере № 6393, где будет обеспечен четырёхразовым питанием, экскурсионным и медицинским обслуживанием, а по окончании срока действия путёвки, предъявив её в авиакассу, получит бесплатный обратный билет. И всё это за счёт турфирмы с броским названием «Интертурсикретсервис», заключившей с ним, полюбовное бартерное соглашение о том, что он, Караваев И. Т. отдаёт им уголь в количестве девяти вагонов, а они ему, Караваеву И. Т. – полноценный трёхнедельный отпуск.

Далее были три разноцветные печати и красивая размашистая подпись генерального директора турфирмы «Интертурсикретсервис» с прибалтийской фамилией Недождётис.

Аккуратно сложив путёвку, Караваев заложил её обратно за обложку паспорта. Паспорт сунул в карман, застегнул его на молнию и, удовлетворённо хлопнув по карману ладонью, рассеянно провёл рукой по щеке, ощутив заметную щетинку. «К концу отпуска обрасту бородой. Ну и хорошо. Я давно хотел бороду отрастить», – решил он и посмотрел на небо, отметив, что солнце, наконец, сдвинулось с мёртвой точки и идёт по своему извечному пути на запад.

Нелепо задирая ноги в сланцах, увязающие в песке, он двинулся к дюнам. Но, не дойдя до них, испуганно вздрогнул и остановился, услышав зарождающийся в небесах быстро усиливающийся гул. Он поднял глаза к небу и вскрикнул: со зловещим воем в море пикировал горящий самолёт!

– Мама дорогая, второй! Что делается, что делается! Не соврала цыганка, падают самолёты. День только начался, а это уже второй. Что же здесь делается, что делается, а?! – шептал он, с напряжением, ожидая падения самолёта.

Вслед за допредела усилившимся воем, раздался оглушительный взрыв. Пригибаясь, Караваев бегом преодолел гряду дюн, пустошь с сухим кустарником и выбежал к шоссе.

По многополосной автостраде с односторонним движением, с невероятной скоростью нёсся плотный поток машин. Из дорожного указателя следовало, что до города девять километров.

«Неблизко, однако», – почесал затылок Караваев и побрёл по пыльной обочине, периодически поднимая руку в надежде, что кто-нибудь остановится и подбросит до города. Машины проносились мимо, обдавая его пылью и выхлопами глушителей. Когда он в очередной раз остановился и поднял руку, размалёванная девица из ярко-красного кабриолета метнула в него пивной бутылкой, он увернулся. Из другой машины какой-то юнец обложил его крепким матом, показывая кулак с вытянутым средним пальцем, а через мгновенье Караваеву пришлось резво отпрыгнуть на обочину: «Мерседес» с затенёнными стёклами, нёсшийся в общем потоке задним ходом чуть не сбил его. Караваев оторопело приостановился, провожая взглядом сумасшедшего лихача. Машины шарахались в стороны, сигналили и моргали фарами, но «Мерседес» продолжал, неимоверно виляя, задевая не успевших увернуться, мчаться задним ходом.

Караваев, было, собрался продолжить путь, но тут, из медленно ползущего грузовика, по нему открыли стрельбу из автомата. Пули были настоящими – они вздыбили буранчики пыли у его ног, просвистели над головой и он с криком: «Атас, пехота!», сообразив, что всё серьёзно, шепча: «Свят! Свят! Свят! Не в добрый час я сюда явился», – кубарем скатился с дорожной насыпи в некошеный бурьян.

Он долго лежал на животе, закрыв голову руками. Когда же поднялся с земли, то не рискнул идти по обочине, трезво решив, что бережёного Бог бережёт. Он пошёл параллельно шоссе, вдоль леса на безопасном от дороги расстоянии.