Учение о категориях. Том первый. Категории чувственности
Эдуард фон Гартман
Крупным и недостаточно еще оцененным по своему значению событием в философской литературе последнего времени было появление в свет «Учения о категориях» Эдуарда фон Гартмана (1896 г.). Благодаря этому произведению мы можем глубже понять механизмы нашего мышления, лучше ориентироваться в окружающей действительности и расширить границы своего понимания.
Учение о категориях
Том первый. Категории чувственности
Эдуард фон Гартман
Переводчик Валерий Алексеевич Антонов
© Эдуард фон Гартман, 2024
© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024
ISBN 978-5-0064-0667-4 (т. 1)
ISBN 978-5-0064-0666-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предварительное замечание редактора
Для нового издания «Учения о категориях» Гартмана я обратился к рукописной рукописи автора, которую ее владелица, госпожа Альма фон Гартман, передала во временное пользование Берлинской государственной библиотеке. Просмотр рукописи оказался на удивление продуктивным. Многие читатели «Учения о категориях» уже отметили, что печать была искажена многочисленными ошибками; в моем распоряжении были печатные и рукописные списки типографских ошибок, составленные внимательными читателями. (Д-р Карл Петрашек, Мюнхен, предоставил наиболее полный список такого рода в 1919 году, за что я хотел бы воспользоваться этой возможностью и поблагодарить его). В очень многих случаях благодаря рукописи теперь разрешены все сомнения, обычно настолько окончательно и безупречно, что я смог обойтись без включения соответствующих отрывков в указатель чтений.
Эти случаи, когда новое издание воспроизводит рукопись перед лицом очевидных ошибок в первом издании, контрастируют с другими, когда рукопись и первое издание согласны друг с другом, но не с предполагаемым смыслом. Это случайные ляпсусы автора, которые были добросовестно приняты наборщиком, но не исправлены корректорами первого издания. Во многих случаях речь идет о незначительных лингвистических деталях; только те случаи, когда интерес к смыслу подсказывал это, были явно отмечены в списке чтений.
Одно из главных отличий нового издания от первого заключается во включении изменений и дополнений, которые автор сделал в последнее десятилетие своей жизни после публикации первого издания (1896), частично в своем личном экземпляре, а частично на специальных листах, которые он специально выделил для включения во второе издание «Учения о категориях». Те из этих дополнений и изменений, которые относятся к чисто стилистическим улучшениям, как правило, включаются без особого выделения (; те же, которые привносят нечто фактически новое, выделены курсивом и, таким образом, составляют наиболее ценное дополнение к новому изданию.
В своей «Системе философии в началах», опубликованной уже после его смерти (1906), Эдуард фон Гартман переосмыслил всю проблемную область, включая теорию категорий. В этой «Системе оснований», которую автор сам распорядился издать из своего наследства, повсюду есть ссылки на соответствующие фрагменты более ранних подробных работ, чтобы облегчить сравнение. Мне показалось, что в соответствии с целью настоящего издания необходимо перенести эти ссылки, восходящие к изложению самого Гартмана, в новое издание, и г-н Гюнтер Нойгеб или Эн из Германштадта с большой самоотдачей взялся за выполнение этой задачи по переносу ссылок Гартмана. Так, например, в разделе Gr. II. 47 ниже приводится ссылка на том 2, с. 47 Systemgrundrisse, где дается ссылка на соответствующую страницу «Учения о категориях».
В тексте последовательно проставлены номера страниц первого издания. По просьбе издателя книга публикуется в трех отдельных томах, каждый из которых содержит полный указатель в оригинальной форме первого издания с необходимыми дополнениями для лучшего обзора.
Господин В. в. Шнеен из Ольденбурга не только пожертвовал своим экземпляром редкого ныне первого издания для подготовки нового издания, но и поддержал издателя в пересмотре текста с такой неутомимой и глубоко проникновенной критикой, что читатель, который в новом издании должен почувствовать себя избавленным от ловушек первого издания, обязан прежде всего верному труду этого ученого, а также рукописи. Д-ру Рихарду Мюллеру-Фрайефельсу, инициировавшему публикацию работы в «Философской библиотеке», и в особенности хранительнице наследства, госпоже Альме В. Гартман, гарантирована благодарность всех будущих пользователей.
Бонн а. Р., лето 1922 г.
Фриц Керн.
Предисловие
Настоящая работа рассматривает категории, во-первых, в субъективно-идеальной, во-вторых, в объективно-реальной и, в-третьих, в метафизической сфере и, соответственно, предлагает, во-первых, теорию познания, основанную на категориях, во-вторых, категориальный фундамент натурфилософии и, в-третьих, метафизики. Она закрывает существовавший до сих пор в изложении моей философской системы разрыв между «фундаментальной проблемой эпистемологии», с одной стороны, и философией природы и метафизическим учением о принципах «философии бессознательного» – с другой.
Субъективно-идеальная сфера включает в себя субъективно-идеальный мир явлений в философствующем индивиде, содержание сознания, эпистемологически имманентное, и, таким образом, совпадает с областью сознательного разума. Объективно-реальная сфера охватывает единый, объективно-реальный мир явлений, общий для всех индивидов, вне всех индивидуальных сознаний, который уже эпистемологически трансцендентен, но метафизически имманентен, и тем самым совпадает с царством природы, которое, помимо материального мира, охватывает и мир духа в соответствии с его природной стороной, охватывая тем самым и материальную, и духовную природу. Метафизическая сфера – это трансцендентное как в эпистемологическом, так и в метафизическом плане бытие, лежащее за двойственной видимостью, и совпадает с бессознательным духом, который является единым корнем сознательного духа (VI) и природы, сознания и существования, внутренности и внешности.
Противопоставление субъективно-идеальной и объективно-реальной сфер представляет собой две стороны мира видимостей, которые всегда в нем различались и которые не должны различаться только для абстрактного отражения субъективной мысли, но различны сами по себе. Всякое мировоззрение, отрицающее одну из них (например, нематериалистический спиритуализм Беркли, метафизический абсолютный идеализм Гегеля, эпистемологический трансцендентальный идеализм, отменяющий реальность бытия вне сознания), уродует мир видимостей. Противопоставление метафизической сферы тотальности субъективно-идеального и объективно-реального, с другой стороны, представляет собой отношение между сущностью и видимостью. Без сущности, стоящей за ней, видимость опускается до бессодержательного подобия; без видимости же сущность была бы дремлющей тишиной, непознаваемой как для себя, так и для и, которого тогда вообще не было бы. Эта противоположность тоже существует не только для абстрактного отражения субъективной мысли, но выражает лишь двусторонность бытия, но иную, как бы занимающую иное измерение, чем двусторонность субъективно-идеальной и объективно-реальной сферы, которая относится только к миру видимости, т. е. к одной степени пропорции этой второй противоположности. Однако в случае обеих противоположностей речь идет лишь об абстрактном отражении субъективной мысли, если противоположные элементы концептуально отделены друг от друга, т. е. рассматриваются уже не в конечности их отношений, а в искусственной и насильственной изоляции.
Ибо на самом деле сферы взаимопроникают друг в друга так, что не могут быть друг без друга.
Там, где деятельность должна стать реальной, то есть действенной по отношению к другим или вовне, должна существовать другая деятельность и противостоять ей; но там, где другая деятельность противостоит и сопротивляется ей, это сопротивление должно привести к реализации тщетной части ее стремления, то есть к ощущению, к сознанию. Если же сознание существует, то его содержание и форма должны определяться и вызываться впечатлениями извне, а это опять-таки было бы невозможно, если бы не существовало направленной вовне деятельности, в торможении и нарушении которой сначала состоят полученные впечатления. (Ошибка Гербарта заключается в том, что спящее, неактивное, субстанциальное существо может быть каким-то образом потревожено). Таким образом, никакое бытие-для-других не может существовать, не приводя к бытию-для-себя, и никакое бытие-для-себя не указывает обратно на бытие-для-других.
Как мало эти противоположные элементы могут быть оторваны друг от друга, так же мало внешность и сущность, или двусторонний мир внешности и метафизическая сфера, ибо они полностью взаимопроникают друг в друга в той мере, в какой идет мировой процесс и сущность как простое бытие не покоится в себе. Поскольку мы способны познать сущность только как метафизическое основание мира и стоим внутри мирового процесса, то в течение его длительности так же мало сущности, которая не появляется, как и вообще может быть появление, которое не имеет сущности и не покоится на основании сущности. Если мы представляем себе мир со стороны периферии, то он есть соответствующая совокупность всех соответствующих конфликтов между отдельными частичными деятельностями; если мы представляем его со стороны центра, то он есть абсолютная деятельность всеединого существа, внутренняя множественность которого задает конфликты частичных деятельностей. Таким образом, деятельность – это связь между сущностью и феноменальным результатом. Как абсолютное и единое, хотя и разделенное в себе, она есть непосредственная деятельность сущности и, таким образом, принадлежит к метафизической сфере; как многообразная сумма сталкивающихся частичных деятельностей она составляет феноменальный мир, который в своей двусторонности состоит именно в тотальности этих столкновений. Где бы ни рассматривался тот или иной фрагмент феноменального мира на предмет его генезиса, для объяснения приходится обращаться к бессознательно-духовной частичной деятельности, которая сама опять-таки является лишь отдельным членом абсолютной бессознательно-духовной деятельности существа. Вся субъективно-идеальная сфера или сознательная духовная жизнь растворяется при ближайшем рассмотрении в меняющемся содержании индивидуальных сознаний, и каждое из этих содержаний есть опять-таки продукт бессознательно-духовной деятельности, принадлежащей отчасти материальной, отчасти духовной природе индивида. К материальной природе индивида относятся, например, молекулярные предрасположенности и колебания в материальных атомных группах, которые называются его центральной нервной системой; к духовной природе – бессознательные синтетические интеллектуальные функции, посредством которых, в соответствии с этими атомными движениями, градуируется как материал ощущений, так и конкретная форма соответствующего содержания сознания, и телеологические функции, посредством которых направляется органическая жизнь, сознательное мышление и мотивационные процессы. Тех, кто привык в современном естествознании всегда понимать под «природой» только «материальную природу», возможно, смутит тот факт, что здесь это выражение употребляется в более широком смысле. Это оправдывается как происхождением слова natura, так и общим употреблением этого термина, в котором говорится о «духовных природах» и «природе духа», а также философией тождества Шеллинга, который втискивает в понятие «природа» не только бессознательно-духовные функции, но и, что, конечно, не стоит подражать, сознательные индивидуальные духи и метафизическое бытие[1 - Vgl. meine Schrift: «Schellings philosophisches System», Cap. T «Die Naturphilosophie. Der Begriff der Natur», S. igy—1$6, speziell die Tabelle zu S. 190.]. Обе стороны природы объективно реальны в одинаковой степени, ибо обе они телически-динамичны, хотя только материальная природа проявляет механические силы, состоящие из атомных сил, т. е. силы, пространственные направления действия которых пересекаются в одной точке, центре силы. Обе они также подчиняются логическим, математическим и телеологическим «законам», хотя законы высших уровней индивидуальности сложнее, чем низших. Таким образом, природа, как духовная, так и материальная, указывает назад, на действующий в ней бессознательный дух, точно так же, как она указывает вперед, за пределы себя, на сознательный дух, для которого она служит средством. Благодаря этому промежуточному положению между бессознательным и сознательным духом в связи с различением материальной и духовной природы, обвинение в натурализме исключается, ибо натурализм может означать только такую точку зрения, при которой природа является конечным основанием и самоцелью мирового процесса и исчерпывается материальной природой. Различая природу на духовную и материальную, мы, однако, не вводим в нее нового дуализма, ибо предполагается только один вид субстанции и функции – бессознательно-духовный, который представляет собой единство силы или воли с законом или идеей, как в духовном, так и в материальном завершении.
Различие между той бессознательной психической деятельностью, которая подпадает под понятие духовной природы, и той, которая подпадает под понятие материальной природы, следует искать даже не в теоретико-динамической стороне бессознательной психической деятельности, а только в ее идеальной природной законности и заключается лишь в более высокой или более низкой ступени законности или идеи, составляющей содержание воли или силы.
После этих объяснений следующий табличный обзор уже не должен допускать неправильного толкования.
В каждой из трех сфер категории должны анализироваться отдельно, поскольку не все категории действительны во всех трех сферах, а если и действительны, то не везде в одном и том же смысле. Как бы мало ни существовали три сферы в отрыве друг от друга, для нашего понимания необходимо сделать каждую из них особым объектом исследования, чтобы уберечь себя от путаницы и взаимозамены. Сохранение индуктивной процедуры было бы наиболее очевидным, если бы сначала были проработаны все категории субъективно-идеальной сферы, затем все категории объективно-реальной сферы и, наконец, все категории метафизической сферы; ведь таким образом восхождение от более известного к менее известному, очевидно, происходило бы в три этапа. Однако такое распределение материала имело бы тот недостаток, что каждая категория обсуждалась бы трижды в совершенно разных местах. Поэтому я предпочел единообразное рассмотрение каждой отдельной категории, чтобы иметь возможность представить все, что необходимо сказать о ней в контексте; таким образом, в каждой отдельной главе сохраняется восходящее направление исследования. Если бы мы хотели написать полную эпистемологию, натурфилософию и метафизику, нам пришлось бы смириться с фрагментацией того, что должно быть сказано о категориях; но поскольку здесь речь идет о теории категорий, правильнее было выбрать последний вариант, несмотря на неудобства, связанные с тем, что эпистемология, натурфилософия и метафизика в большей или меньшей степени встречаются в каждой главе именно таким образом.
До сих пор теория категорий рассматривалась только как неотъемлемая часть либо эпистемологии, либо метафизики; даже книги, носящие название «Логика», как правило, представляют собой либо эпистемологию, либо метафизику. Более или менее метафизически враждебное или, по крайней мере, метафизически застенчивое (VII) отношение философии последнего человеческого века естественным образом вывело эпистемологическую трактовку теории категорий на передний план так же однобоко, как это было с ее метафизической трактовкой в период господства гегелевской философии. Мне еще не попадалась работа, в которой бы просто делалась попытка систематически проработать категории во всех отношениях и спокойно ждала, сколько пользы принесет процесс эпистемологии, натурфилософии и метафизики. Тем более необходимо наконец сделать категории предметом явного, а не просто эпизодического исследования. С этим согласится каждый, кто осознает, насколько решающую роль всегда играла концепция категорий в философском взгляде на мир и насколько история теоретической философии определяется историей учения о категориях. – Чтобы работа не вышла за рамки одного тома, мне пришлось воздержаться от исторических отступлений и дискуссий с представителями инакомыслящих. Я надеюсь, что это ограничение благотворно сказалось на связности изложения. Истории теории категорий я уделил больше внимания в моей еще не опубликованной «Geschichte der Metaphysik» (издана в Лейпциге 1899—1900. A. d. II.), а также в моих работах о Канте, Шеллинге, Лотце и Кирхмане. Сейчас я позволю себе лишь несколько замечаний, которые могут облегчить читателю ориентацию в том, с какой точки зрения написаны и должны быть поняты последующие рассуждения.
Под категорией я понимаю бессознательную интеллектуальную функцию определенного рода или бессознательную логическую детерминацию, устанавливающую определенные отношения. В той мере, в какой эти бессознательные категориальные функции входят в субъективно-идеальную сферу, они делают это через свои результаты, а именно через определенные формальные компоненты содержания сознания; сознательная рефлексия может затем, a posteriori, вновь вычленить путем абстракции из готового содержания сознания те формы отношения, которые были активны в его формировании (VIII), и таким образом получить категориальные понятия. С другой стороны, абсурдно желать с помощью сознания непосредственно подслушать предсознательное возникновение содержания сознания, т. е. желать распознать априорные функции a priori.
Категориальные понятия – это сознательные представители индуктивно выведенных бессознательных категориальных функций; если бессознательных категориальных функций не существует, то предположение о категориальных понятиях также является ошибкой. Категориальные понятия формальны по сравнению с содержанием, составляющим их конкретное определение (размер? причина?), но определены по содержанию в сравнении друг с другом (размер имеет иное концептуальное содержание, чем причина). В теории категорий рассматриваются только наиболее важные и наиболее общие формы отношения; насколько далеко хочется проникнуть в более тонкие разветвления реляционных понятий – это чисто вопрос возможности. Внутри понятий отношения нет границ, где заканчиваются категориальные функции и начинаются обычные понятия, но самодифференциация логической детерминации плавно переходит от самых общих форм отношения ко все более специализированным.
Категориальные понятия являются лишь результатами абстракции, т. е. ни в коем случае не являются врожденными; бессознательные категориальные функции являются prius всего содержания сознания, т. е. заданы a priori, но они столь же мало врождены индивиду. Они являются способами действия безличного разума в индивиде, следовательно, надиндивидуальны по своему происхождению, даже если они принадлежат к этой надындивидуальной группе функций как конкретные функции; врожденной может быть только большая или меньшая восприимчивость центральных органов для восприятия этих функций, образующих ощущения. Но мы также не можем приписать категориальным функциям бытие-в-себе в смысле предсуществующих форм, которые были бы готовы в абсолютном духе; скорее, они в каждом случае являются логическими определениями ad hoc, которые только формально едины, поскольку логическое сохраняет свое тождество с самим собой и должно приходить к тем же логическим определениям по тем же поводам. Категории – это не мета-флАйфические ящики абсолютного разума, а логические самодифференциации логического определения; логическое определение, однако, само является функцией логического или абсолютного разума, так что категории устанавливаются только при бессознательной функции и вместе с ней, а не являются ее prius.
В сфере объективно-реального бытия категориальные функции могут быть пресуппозиционированы лишь постольку, поскольку, с одной стороны, объективно-реальное бытие является стоянием в отношениях, а с другой стороны, содержание этих отношений логически определено. И то, и другое имеет место только в том случае, если динамическая теория материи является единственно верной, исключая все материальное бытие, и если законы динамических отношений определяются логически как таковые. В метафизической сфере действительность категорий также распространяется лишь в той мере, в какой отношения устанавливаются логическим путем. —
После того как греческие философы вплоть до Платона вели более осторожные поиски категорий, вероятно, именно в ближайшей школе Платона впервые были установлены десять категорий, которые Аристотель принял и использовал как найденные и впоследствии изложенные в его псевдоаристотелевском трактате о категориях. Аристотель еще не смог установить четкую связь между четырьмя принципами, которые он добавил своими собственными средствами, и этими категориями. Затем стоики попытались упростить так называемые аристотелевские категории, а Плотин подверг их резкой критике и ограничил их феноменальной сферой. Плотин попытался установить более высокие категории для метафизической сферы, следуя платоновским ориентирам; в частности, он боролся за категорию абсолютной субстанции, для которой у него не было подходящего обозначения. Только Спинозе удалось отвести категории субстанциальности высшее и, как нам представляется, окончательное место в системе категорий. Английские и шотландские философы разрушили категории с помощью эмпирической критики, что было совершенно правильно по сравнению с привычным до сих пор взглядом на них как на (X) сознательные понятия, но, конечно, это привело лишь к агностицизму, то есть к банкротству познания.
Тем временем Лейбниц открыл путь к лучшему пониманию категорий с помощью гипотезы о бессознательных идеях, а Кант воспользовался ею, чтобы восстановить их как синтетические, априорные, досознательные интеллектуальные функции, как дифференциации синтетического единства трансцендентальной апперцепции. Помимо категорий понимания, он признавал «категории чувствительности» и понятия рефлексии, и прежде всего понятия рассудка, хотя они и не занимали места в его таблице категорий в строгом смысле слова. Но все они неосознанно вытекали для него из синтетического единства трансцендентальной апперцепции; конечность предстает для него как ее первый результат и, следовательно, как высшая из всех категорий[2 - Vgl.,,Kants Erkenntnistheorie und Metaphysik» S. 22—23. 161 – 162, 187 – 190, 228—236.].
Преемники Канта пытались вывести категории из трансцендентального синтеза апперцепции, т.е. подслушать бессознательную интеллектуальную функцию у сознания. Естественно, на первый план вышел характер категорий как отношений, или отношение все более и более становилось первичной категорией. Одновременно, однако, все более очевидным становился логический характер интеллектуальных функций, то есть категориальные отношения все более понимались как логические детерминации, причем логическое понималось уже не в смысле сознательной, субъективной, дискурсивной логики, а как бессознательное, объективное, интуитивно логическое.
Вершиной этого учения становится гегелевский панлогизм, в котором все должно быть выведено из категорий, но категории должны быть выведены исключительно из логического. Но это уже невозможно, потому что логическое без нелогического, к которому оно применяется, пусто и остается пустым, т. е. ни к чему не приводит. Нелогическое, к которому оно могло бы себя применить, не может быть найдено вне себя в панлогической системе; поэтому оно должно породить такое в себе. (XI) Поэтому самодвижение логического в панлогизме должно быть таким, которое постоянно порождает и преодолевает противоречие или антилогическое, т. е. оно должно быть диалектическим.[3 - Vgl. «Philos. Fragen der Gegenwart» S. 266 – 269.] Но и этой диалектики недостаточно; необходимо добавить понятие случайного как относительно нелогичного, хотя в панлогизме так же трудно понять, откуда случайное может быть добавлено к логическому извне, как и то, как логическое может быть логически вынуждено само производить случайное. Но даже связь диалектики противоречия со случайным еще не способна объяснить пространственность и временность или даже интенсивность силы; поэтому они остаются исключенными как нелогическое в третьем смысле, как бездумное бытие вне себя или иное (т.е. не логическое) бытие, на которое логическое отпускает себя в логически непостижимом произволе или в которое оно превращается.
И все же и для Гегеля истина логической идеи – это только «осуществленная идея», опустошившая себя в природе и вновь пришедшая к себе в сознании духа. Логическая идея» – это еще абстрактный фрагмент абсолютной идеи; последняя становится конкретной только тогда, когда она вновь сокращает нелогическое как антитезу всей логической идеи и сливается с ним в высшем синтезе (см. мою Эстетику I, с. 109—110). Гегель правильно чувствует, что реальность, в которую на этом шаге экстернализируется логическая идея, является нелогической антитезой в совершенно ином смысле, чем все относительно нелогические антитезы, которые он до сих пор рассматривал в своей логике; именно поэтому он завершает логику этой антитезой и, соответственно, должен также исключить из нее пространственно-временную протяженность и динамическую интенсивность, которые появляются только с этой антитезой, как то, что больше не принадлежит логике. Теперь все относительно нелогичные антитезы (например, бытие в сфере бытия, существование в сфере сущности и объективность в сфере понятия) являются лишь теневыми предвосхищениями этой абсолютно нелогичной (XII) антитезы посредством нашего абстрактного мышления. Ведь только для нас и нашей дискурсивной рефлексии абстрактное является приусом конкретного, но в самом Бытии и в абсолютном мышлении конкретное является логическим приусом абстрактного, так же как целое является приусом частей. Таким образом, все более простые и более абстрактные формы категориального самоопределения логического в абсолютном мышлении являются лишь моментами абсолютно конкретной идеи и определяются их артикуляцией в ней и к ней. Поэтому в конечном счете все они должны зависеть от этого абсолютно нелогичного антитезиса. Гегель этого не признает. Путь от абстрактного к конкретному, которым идет его логика, еще может быть оправдан для нашего абстрактного дискурсивного мышления; но он сразу же становится неверным, если в результате путаницы и смешения абсолютного и субъективного мышления, которые видит Гегель, его выдают за ход логического определения в самом абсолюте. (Gr. I. 37.)
Все абстрактные формы идеи покоятся на абсолютно конкретной мировой идее, которая есть синтез чисто логической идеи и ее абсолютно нелогического антитезиса, т. е. на отношениях логического к нелогическому в «осуществленной идее» (волевой идее, идейно-исполненном волении), которая охватывает обе стороны. Эти отношения логического и нелогического в «реализованной идее» необходимо поэтому подчеркнуть и понять, прояснить их влияние на генезис всех моментов идеи и их временную смену. Эта задача, которую Гегель еще не ставил перед собой в такой форме, существует совершенно независимо от того, возникло ли абсолютно нелогичное через превращение логического в его абсолютную противоположность (как предполагает Гегель), или же оно столь же вечно и согласовано с ним, как предполагаю я. Чтобы замаскировать невозможность первого предположения, Гегель постарался подготовить его не чем иным, как диалектическими превращениями абстрактных форм логической идеи в их противоположности, то есть подменил истинные отношения между логическим и нелогическим не чем иным, как иллюзорными отношениями своей диалектики противоречия (см. мою «Эстетику», т. I, с. 118—120: ?b. dialekt. dialekt. Methode pp. 75—109). (XIII) В деталях гегелевская теория категорий получила некоторые усовершенствования от его преемников.
Вейс и Густав Энгель попытались завершить гегелевскую теорию категорий, вновь введя в нее пространство и время; Гюнтер возобновил попытку Плотина установить измененное значение категорий в метафизической сфере по сравнению с феноменальной; наконец, Шеллинг в свой последний период попытался расширить учение о принципах и связать его с учением о категориях. Но после Гегеля не было достигнуто заметного систематического прогресса, поскольку никто не осознал проблему, поставленную неудачей гегелевского панлогизма. А она заключается в том, чтобы представить категориальные функции как логические определения логического и в логическом, но в то же время как отношения логического к нелогическому, причем не к нелогическому, заданному логическим, а к принципу, согласованному с ним и столь же оригинальному по отношению к нему. Те философы, которые, подобно Шопенгауэру и Бансену, исходили из нелогического принципа, вообще не могли поставить эту проблему, поскольку для них логическое – это лишь видимость в нелогическом, возникающая необъяснимым образом, и поэтому, последовательно придерживаясь своей точки зрения, они должны были бы прийти к человеческому агностицизму. Сформулировать эту задачу могла только та философия, которая позиционировала логическое и нелогическое как принципы, имеющие равный статус, но связанные общей субстанцией.
Таким образом, если верно, что именно метафизические точки зрения стали моим эвристическим ориентиром для новой задачи теории категорий, то, тем не менее, не верно, что моя попытка решения основана на метафизических предпосылках и с ними становится недействительной. Напротив, моя теория категорий строится так же индуктивно, как и все остальные части моей системы, и в той мере, в какой она приходит к метафизическим положениям, это отнюдь не предпосылки дедукции, а конечные результаты индукции. Мой счет везде опирается на данное содержание сознания и его эпистемологический анализ; везде только логические функции, которыми он оперирует и в ткань которых эпистемологический анализ растворяет данное содержание сознания. Нелогичное не привносится из метафизических предпосылок, а просто вытекает из самого анализа как последний логически неразрешимый остаток. Если «материю чувств» Канта, к которой формы восприятия и мышления Канта находят свое формативное синтетическое применение, подвергнуть дальнейшему анализу, как это сделано в первом разделе этой книги, то она тоже оказывается продуктом логических синтезов, в результате которых возникает качество; но, со своей стороны, категориальные функции, формирующие качество, в конечном счете оперируют бескачественными чувствами удовольствия и неудовольствия, в которых нельзя обнаружить никакого логического влияния, кроме закономерно определенной интенсивности чувства. Интенсивность как таковая, т.е. вне ее законного определения, с другой стороны, уже не является ничем логическим, как и неопределенная временность. Таким образом, анализ дошел до нелогичного, к которому применимы все логические категориальные функции. Бескачественная и количественно неопределенная интенсивность чувства, однако, должна быть понята только как аффект воли, то есть как субъективное преобразование столь же нелогичной интенсивности воли, а неопределенная временность – только как форма воли, задающей процесс, так что оба нелогичных остатка эпистемологического анализа индуктивно указывают обратно на нелогичную волю как на свое глубинное основание.
Я не скрываю, что лично для меня главным объектом интереса в этой работе с категориями является метафизика; но поскольку метафизическая значимость категорий возникает только в результате их значимости в феноменальном мире, акцент в работе сделан на восхождении на вершину. Из этого восхождения основная часть посвящена эпистемологии, в то время как натурфилософия занимает более широкое пространство лишь в нескольких главах и иногда несколько отступает в сторону психологии.
(XIV) Для чтения желательно знание моего эссе «Das Grundproblem der Erkenntnistheorie», которое является, так сказать, эпистемологическим введением в эту теорию категорий. Хотя эпистемологические разделы последней также вносят много материала в точное обоснование основного эпистемологического взгляда, изложенного в ней, они в основном дополняют его, расширяя и продолжая.
Поэтому эту «теорию категорий» нельзя назвать «беспредпосылочной», поскольку она предполагает обоснование моей позиции по фундаментальной проблеме эпистемологии и опирается на заложенный в ней фундамент. Однако эта «предпосылка» касается только проблемы, с которой должна начинаться вся философия, эпистемологического фундамента всех дальнейших индуктивных построений. Читателю не нужно знать другие мои работы: ведь других предпосылок в этой книге нет.
С моей точки зрения, метафизика делится на метафизическую теорию категорий и метафизическую теорию принципов. Собственно, только первая входит в рамки данной работы, в то время как моя метафизическая доктрина принципов изложена в метафизических разделах «Философии бессознательного» и развита в дополнениях поздних изданий и апологетических комментариях. Но отношения и контакты между метафизической теорией категорий и теорией принципов настолько тесны, что вряд ли возможно более подробно проработать первую, не затрагивая вторую и не проясняя отношения к ней.
Если в работах моей юности учение о принципах предстает в основном как конечный результат натурфилософских и психологических исследований, а затем измеряется и подтверждается этикой, философией религии и эстетикой, то здесь оно предстает как нечто, вытекающее из простой проработки категорий. Ибо категории должны в конечном счете указывать субъективному познанию на принципы, поскольку они сами вытекают из этого источника. Поэтому моя «Теория категорий» должна соотноситься с моей «Философией бессознательного» примерно так же, как гегелевская «Логика» соотносится с его «Феноменологией духа».
За два десятилетия, в течение которых я занимался преимущественно этическими, религиозно-философскими, эстетическими, политическими, социальными, философско-историческими и критическими исследованиями, я считаю, что и в метафизическом плане я не стоял на месте. В частности, я надеюсь, что критическое сопоставление других взглядов с моими собственными не осталось для них бесплодным (XV). С 1877 года я лишь изредка делал метафизические заявления в дополнениях и небольших эссе.
В этой работе я впервые предпринял попытку систематического рассмотрения метафизических проблем. Сравнивая ее с моими ранними работами, можно обнаружить, что многие проблемы, еще не рассмотренные мной, были здесь затронуты, но я не был вынужден отказываться ни от одного из своих прежних утверждений, даже в вопросах, которые я обсуждал ранее, но я добавил некоторые новые пункты, дополнил другие и проработал большинство из них более подробно. Поэтому я бы попросил вас интерпретировать и оценивать то, что я говорил ранее, в соответствии с тем, что я сказал здесь, а не наоборот. Если положение философа в истории философии определяется в основном его метафизической позицией, а она должна определяться прежде всего из его систематической обработки метафизики, то будущие историки философии будут вынуждены, регистрируя мою философию, придерживаться прежде всего этой работы в связи с «Grundproblem der Erkenntnistheorie». На втором месте будут рассматриваться «Моральное сознание», «Религия духа» и «Философия красоты», и только на третьем – другие мои труды.
Берлин-Лихтерфельде, сентябрь 1896 г.
Эдуард фон Гартман
A. Категории чувственности
I. Категории ощущений
1. качество
a) Качество в субъективно-идеальной сфере.
Качество предпочтительно, если не исключительно, примыкает к ощущению. Качества составных ощущений или комплексов ощущений зависят от качеств простых ощущений. Поэтому сначала необходимо рассмотреть простые качества ощущений. Под простыми качествами ощущений мы понимаем те, которые представляются сознанию простыми, то есть не составными, например тон без обертонов, чистый красный цвет.
Здесь, однако, сразу становится очевидным, что простота перцептивного качества не имеет жесткой демаркации в отличие от композиции. Человек, не имеющий музыкального образования, сначала слышит лишь один звук ферматы в оркестре; опытный музыкант четко различает тембры различных инструментов, взаимодействующих в оркестре; опытный музыкант четко различает тембры различных инструментов, взаимодействующих в оркестре. Даже тренированный слух музыканта воспринимает комбинированные тоны аккорда, полученные суммированием и различением, только как компоненты звука, не будучи в состоянии осознать их отдельно как компоненты, и требуется специальная практика, направленная на это, чтобы выделить их; однако, как только человек приобрел этот навык, он оказывает откровенно мешающее влияние на музыкальное удовольствие (например, в терциях двух голосов сопрано в высоком регистре), и нужно постараться, чтобы снова забыть его. Еще труднее (2) услышать обертоны в вокальном или инструментальном тоне, которые придают ему особый тембр. Тем не менее, после некоторой практики это тоже можно сделать, по крайней мере, до определенной степени, то есть в том, что касается сильно выделяющихся обертонов. Однако этот навык еще больше портит музыкальное удовольствие, чем умение слышать комбинации тонов. Музыкальное очарование вокала и инструментов основано именно на том, что мы воспринимаем основной тон с сопутствующими обертонами как единое целое с качественным определением и что мы соотносим эти различные тембры друг с другом в их взаимосвязи и контрасте, но не на том, что мы разбиваем все звуки на их основные тона и обертоны и соотносим или объединяем эти частичные ощущения в соответствии с их простой высотой. Тем не менее, эти примеры показывают, что при определенных обстоятельствах исследование может успешно разложить ощущения, считавшиеся на протяжении тысячелетий простыми качествами, на более простые компоненты, каковые, при достаточной практике, также могут быть восприняты как ощущения. Аналогичная неопределенность существует и в области восприятия цвета. Никому еще не удалось признать белизну составным ощущением, хотя физическое смешение белого луча света со всеми спектральными лучами или с двумя дополнительными лучами не вызывает сомнений, и хотя новейшая физиология предполагает, что сенсорное качество белизны также возникает благодаря одновременному возбуждению трех цветовых ощущений. Мы пока не в состоянии расчленить ощущение белизны таким образом, чтобы одновременно осознавать цветные компоненты как ощущения. С другой стороны, сенсорные качества фиолетового и оранжевого, кажется, указывают на их составление из соответствующих сенсорных компонентов (красного и синего, или красного и желтого), в то время как в случае насыщенного зеленого состав из желтого и синего уже сомнителен.
Согласно физиологической теории, воздействие чистых спектральных цветов на глаз должно вызывать простое ощущение, если только один класс из трех цветовозбуждающих палочек и колбочек на сетчатке приводится в колебание; как только второй класс также возбуждается в какой-либо степени, однако, ощущение уже должно быть составным (3). Точно так же, с физиологической точки зрения, только то звуковое ощущение можно назвать простым, которое возникает при возбуждении одного кортикального волокна; но очень маловероятно, что вообще существуют простые звуковые ощущения в этом смысле, поскольку несколько соседних волокон всегда могут быть приведены в колебание одновременно, даже при звуках без обертонов, хотя и с разной интенсивностью. Поскольку в обычной жизни нам никогда не приходится иметь дело с отдельными спектральными цветами, а всегда с цветами, состоящими из лучей из разных частей спектра, все три класса палочек и колбочек на сетчатке всегда будут возбуждены, только в разной степени, и, соответственно, все простые на первый взгляд цветовые ощущения также будут состоять из тех, которые, пусть и в разной степени, вызываются тремя классами палочек и колбочек. Но очень сомнительно, что мы когда-нибудь добьемся такого же прогресса в разложении наших цветовых ощущений на их сенсорные элементы, какого мы добились благодаря Гельмгольцу в разложении тональных цветов; сенсорные компоненты здесь, возможно, навсегда останутся погруженными в синтез нашего сознания. В еще большей степени это относится к запахам, вкусовым ощущениям и чувствам. В случае большинства запахов и неприятных ощущений у нас создается впечатление, что наше сенсорное качество не является простым, что оно состоит из более простых сенсорных компонентов, но мы не можем ни разложить его на более простые ощущения экспериментально, ни представить себе качество этих сенсорных компонентов с помощью воображения. Возможно, это связано с тем, что так называемые постоянные газы и легко испаряющиеся вещества, имеющие более простой химический состав, в основном нейтральны для нашего органа обоняния, но в той степени, в какой они сильно влияют на него, они относятся к очень сложным химическим веществам (например, эфирные масла). Сероводород и аммиак, пожалуй, дают ощущения от запаха, наиболее близкие к впечатлению от простого качества.
Едкий вкус щелочей, по-видимому, находится на границе между вкусом и ощущением, в то время как кислоты, будучи достаточно разбавленными, все же дают аромат, совершенно чистый от (4) эмоциональных примесей. Но сам факт, что разные кислоты дают разные вкусовые ощущения, указывает на то, что абстрактно кислый вкус, так сказать, повсюду связан с различными примесями, так что каждый конкретный кислый вкус едва ли можно назвать простым ощущением. Горький вкус хинина, однако, кажется довольно простым, но я бы не сказал того же о сладком вкусе сахара, поскольку разные виды сахара и один и тот же сахар в разных формах дают разные вкусовые ощущения, которые, в свою очередь, отличаются от сладости сахарина и глицерина. В любом случае, колебания, вызываемые в обонятельных и вкусовых нервах химическими воздействиями газов или жидкостей, гораздо сложнее тех, которые вызываются в зрительных и слуховых нервах спектроскопически выделенным пучком света или физически простыми звуковыми колебаниями.
То, что ощущения, за исключением, пожалуй, мягкого давления и ощущений тепла и холода, не являются даже внешне простыми, можно считать общепризнанным. Твердое и мягкое, гладкое и шероховатое – это интуитивные выводы о качестве поверхности вещей, которые делаются на основе силы и порядка ощущений при надавливании на вещи или скольжении по их поверхности. Мы называем тело мягким, когда нажимающий палец легко отталкивает его поверхность, и твердым, когда он встречает непреодолимое сопротивление. Нам кажется, что мы чувствуем гладкость зеркала, в то время как отсутствие ощущений от трения мы осознаем лишь мысленно. Когда мы скользим пальцем по напильнику, мы ощущаем последовательность отпечатков кожи и называем текстуру поверхности предмета, вызывающую такую последовательность ощущений, шероховатостью. Мы непроизвольно проецируем наши ощущения на поверхность предмета подобно тому, как мы проецируем наши тактильные ощущения от пишущей руки на кончик ручки. Процессы в коже и соединительной ткани, вызывающие ощущения холода и тепла через воздействие на нервные окончания, до сих пор мало изучены, однако маловероятно, что их физиологический результат в нервных окончаниях очень прост. Если холод и тепло все же можно рассматривать как типы простых ощущений (5), то можно предположить, что и здесь сознанию не хватает средств для анализа произошедшего синтеза ощущений и осознания компонентов ощущений как таковых. Тактильные ощущения кажутся простыми по качеству ощущений, если все они одинаково основаны на ощущении давления; но если верно предположение, что пространственный порядок тактильных ощущений возможен только благодаря особенностям качества ощущений (локальным признакам) в каждом нервном волокне, то опять-таки каждое отдельное ощущение, вызываемое прикладыванием кончика компаса к коже, не может быть простым, а должно состоять из общего ощущения давления и особого характера ощущений на данном участке кожи. В сознании анализ даже происходит здесь как завершенный, поскольку особенность тактильного ощущения состоит в том, что только общее ощущение давления фиксируется как ощущение, а конкретные примеси отдельных ощущений давления и локальных признаков используются как таковые и в своем синтезе превращаются в пространственную визуализацию. Нам так же трудно выделить эти локальные признаки как отдельные ощущения из тактильного восприятия, как и выделить обертоны из комплекса ощущений цвета тона. Вспомнить разницу в качестве ощущений становится тем труднее, чем ближе сравниваемые точки давления (например, точки на кончике пальца, расположенные близко друг к другу), и тем легче, чем к более разным поверхностям принадлежат сравниваемые точки (например, одна точка давления на внутренней поверхности, другая – на тыльной стороне ладони).
В сетчатке глаза все точки ведут себя так же, как, например, точки, расположенные на внутренней поверхности верхней фаланги указательного пальца; поэтому практически невозможно преобразовать локальные признаки лицевых ощущений, возникающих в разных областях сетчатки, из локальных признаков, впитавшихся в пространственное восприятие, обратно в ощущения, то есть выделить их из восприятия и осознать как отдельные сенсорные компоненты. Это объясняет, почему теория локальных знаков встречает больше (6) сомнений, когда применяется к происхождению зрительного восприятия, чем когда применяется к происхождению тактильного восприятия.
Отсюда становится ясно, что то, что временами кажется сознанию неразложимым и поэтому считается простым, не обязательно остается неразложимым для всех и навсегда, равно как и не обязательно всегда было неразложимым на ранних стадиях развития. Мы имеем перед собой различные примеры, в которых от произвольного отношения нашего внимания зависит, воспринимаем ли мы ощущение как простое или как составное, осознаем ли мы результат ощущения как единое впечатление или же осознаем большинство компонентов ощущения. Даже обычный аккорд можно воспринимать двояко – как единое общее ощущение и как группу из нескольких отдельных ощущений. Первый тип восприятия возникает тем легче, чем слабее обертоны и ниже основные тона, особенно если тона аккорда следуют друг за другом в естественном ряду обертонов, например, в соединенных стопах органов; второй тип восприятия, напротив, благоприятен, если тона аккорда звучат не точно одновременно, а в быстрой последовательности (арпеджиандо).
То, что сначала кажется нам простым ощущением, при ближайшем рассмотрении оказывается синтезом ощущений, группой ощущений, настолько тесно слитых воедино, что наше сознание либо вообще не в состоянии проанализировать их на составляющие, либо только путем длительной практики, иногда лишь с помощью искусственных средств. Компоненты действительно содержатся в ощущении, но не как изолированные, а как аннулированные моменты, то есть как зависимые части, которые лишь изменяют единое общее впечатление, внося в него свой вклад, не распознаваемый как таковой. И компоненты как таковые, и объединяющая их синтетическая деятельность не входят в сознание, которое рассматривает результат как простое ощущение; тем не менее они должны присутствовать, поскольку каждый из компонентов вносит свою часть в общее ощущение, и без их объединения не было бы единого общего ощущения. Можно представить дело таким образом, что компоненты появляются одновременно, но их синтез стал настолько прочным и сильным благодаря повторяющимся ассоциациям или (7) унаследованным органическим структурам, что их единство немедленно приходит в сознание и как бы вытесняет пространство сознания для отдельных ощущений.
Теперь мы сможем выделить четыре основных класса сенсорных синтезов: во-первых, те, которые сознанию никогда не удавалось и, возможно, никогда не удастся разложить; во-вторых, те, которые некритичный и неподготовленный человек считает простыми, но которые при благоприятных условиях могут быть также аналитически разложены. В-третьих, те, которые все считают составными, но в которых компоненты, тем не менее, становятся в определенной степени отмененными моментами общего впечатления, не теряя тем самым своей специфичности; в-четвертых, те, в которых комбинация уже не дает единого общего ощущения, но отдельные ощущения лишь мысленно относятся к одной и той же вещи как к их общей причине. Примером третьего класса является музыкальное представление, в котором солирующие певцы, хор, оркестр, орган и т. д. работают вместе. Примером четвертого класса является синтез лицевых и слуховых ощущений, возникающих при одновременной жестикуляции и декламации актера, или синтез зрительных, обонятельных и вкусовых ощущений, вызываемых блюдом.
Наконец, в качестве пятого класса можно привести синтезы, возникающие при простом наблюдении и осознании одновременности ощущений, которые случайно встречаются без какой-либо внутренней связи, например, когда человек, присутствуя на оперном спектакле, ест кондитерские изделия, гладит свою меховую оторочку и вдыхает запах сильно надушенного соседа. Даже при такой внешней одновременности различных ощущений при частом повторении может сформироваться устойчивая ассоциация, которая в определенной степени узурпирует права фактического синтеза. Это проявляется в том, что повторное появление одного из этих ощущений влияет на настроение так, что оно надеется или боится появления других, или в том, что, когда появляются все остальные ощущения, настроение их восприятия нарушается, если одно, привычно связанное с ними, в исключительных случаях отсутствует. Если театральные воспоминания его юности связаны исключительно с местным запахом его городского театра, он может сначала (8) что-то упустить, если попытается настроиться на нужный лад в недавно построенном столичном театре без этого запаха. Если в любовных письмах определенного человека всегда присутствовал один и тот же характерный запах, то письмо, написанное на неароматизированной бумаге во время путешествия, может неприятно тронуть влюбленного, возможно, он и не поймет, почему.
Эти примеры показывают, что даже при случайном привычном объединении разрозненных ощущений общее впечатление может быть подвержено влиянию и изменению со стороны компонентов, даже если рефлексия должна отвергнуть такое влияние как фактически необоснованное. Даже здесь качественная окраска общего впечатления происходит через отдельные компоненты. Это происходит в еще большей степени, когда, как в четвертом классе, различные связанные ощущения объективно и по существу принадлежат к одной и той же причине восприятия, даже если они опосредованы различными органами чувств, т. е. когда они не способны к реальному слиянию как ощущения. Даже если это не сами ощущения различных органов чувств, то связанный с ними характер настроения сливается и передается от одного из них к синтезу, чтобы от него излучаться на другие компоненты и преображать или ухудшать их. Субъективно неполный синтез, перенесенный на объект, отражается в субъективных компонентах ощущения, и они должны согласиться с тем, чтобы быть качественно измененными той качественной модификацией, которая перенесена на объект. Если, как в третьем классе, связанные ощущения предпочтительно относятся к одному и тому же чувству, то качественное изменение общего впечатления каждым из отдельных компонентов становится еще более очевидным. Одно и то же четырехчастное музыкальное произведение имеет качественно разный эффект, когда его исполняет женский хор, мужской хор, смешанный хор, фортепиано, орган, простой струнный оркестр, военный оркестр с деревянными духовыми или без них, или полный оркестр. Если позволить всем этим компонентам работать вместе, качество сенсорного комплекса снова станет другим, и можно изучать его постепенную трансформацию, поочередно выключая то один, то другой его компонент. Точно так же включение и выключение различных (9) органных клавиш используется для изменения качества сенсорного комплекса, вызываемого у слушателя игрой органа.
Каждый из компонентов, обеспечивающих синтез третьего класса, сам является синтезом второго класса (если только он не пропущен, чтобы привести непосредственно к первому). Каждое сенсорное качество второго класса, которое объединяется с другими подобными ему и таким образом обеспечивает в синтезе сенсорное качество третьего класса, само является синтезом компонентов, относящихся к первому классу как сенсорные качества. Тональные краски женских и мужских певческих голосов и инструментов состоят из простых основных тонов с простыми обертонами. Каждый простой тон качественно отличается от другого лишь постольку, поскольку более высокий или более низкий тон со своим более ярким и более тусклым звучанием должен быть распознан как качественно отличающийся.
Только с помощью простых тонов мы приходим в музыкальной сфере к ощущениям первого класса, которые пока следует считать простыми, хотя они, несомненно, сами являются синтезом более простых компонентов ощущений.
Не подлежит сомнению, что качественные различия простых тонов разной высоты меньше, чем качественные различия соответствующих тонов, которые в то же время имеют разный тембр. В этом же смысле качественные различия между двумя одинаковыми тонами разного тембра также меньше, чем различия между разными сенсорными комплексами, обусловленными разным инструментарием. Качественные различия четвертого и пятого классов опять же больше, чем третьего, что соответствует большему разнообразию компонентов, способствующих качественному изменению синтезов. Чем выше мы поднимаемся по лестнице композиции, тем больше становятся качественные различия сенсорных комплексов, если только они сливаются в достаточно прочные синтезы.
Градуированный порядок классов и качественное разнообразие синтезов есть в то же время градуированный порядок самого качества в отношении его качественной бедности и богатства. Чем ниже мы спускаемся от высших классов, тем больше качественные различия сокращаются до незначительных остатков, тем беднее, беднее и однообразнее становится качественная детерминация. Это наиболее ясно (10) в случае звуковых ощущений только потому, что до сих пор почти исключительно в них удавалось разделить на первый и второй классы то, что в других ощущениях все еще беспорядочно объединяется в первый класс. Если бы этого можно было достичь и в случае других ощущений, мы, вероятно, обнаружили бы, что компоненты, из которых состоят ощущения, считающиеся сейчас простыми, настолько же отстают от их синтезов по богатству и разнообразию качеств, насколько простые тоны отстают от тонально окрашенных, связанных с обертонами.
Точно так же из этого порядка степеней можно сделать аналогичный вывод, что если ощущения тонов без обертонов также должны быть синтезами более простых сенсорных элементов, то эти последние должны быть качественно беднее и неразборчивее в том же смысле, в каком ощущения тонов без обертонов качественно беднее и неразборчивее ощущений тонов с обертонами. С другой стороны, из этого порядка степеней нельзя было бы без дальнейших рассуждений заключить, что простейшие качественные элементы ощущений являются синтезами впечатлений без всякого качества вообще; ибо из порядка степеней, который перед нами, можно только вывести, что простейшие качественные элементы ощущений являются синтезами впечатлений без всякого качества вообще.
