Книга о Граде Женском
Кристина Пизанская
Кристину Пизанскую называют первой фем-писательницей в истории. В ее «Книге о Граде женском» (1405) разворачивается настоящая апология женского пола. К писательнице, уставшей от унизительной мужской клеветы, стереотипов и злословия, являются аллегорические воплощения Разума, Праведности и Правосудия. Заручившись их поддержкой, она принимается за работу, чтобы воспеть перед всем миром доблесть женщин, их добродетели и вклад в развитие культуры и общества. Перед вами первый полный комментированный перевод на русский язык этого визионерского средневекового сочинения, в котором отражены близкие и нашему времени надежды на справедливость, понимание и уважение человеческого достоинства.
Пизанская К.
Книга о Граде Женском
© Н. Долгорукова, О. Школьникова, П. Бычков, перевод, 2025
© ООО «Издательство «Эксмо», 2025
* * *
Труды и дни Кристины де Пизан
«Книга о граде женском», Livre de la Citе des dames, написана за несколько месяцев, в декабре 1404 и в первые месяцы 1405 года. Одновременно автор работала над автобиографическим «Видением Кристины» и морализаторской «Книгой о трех добродетелях». Готовя в 1406–1407 гг. издание этих трех книг для своих покровителей, она, скорее всего, внесла в текст правки[1 - Valentini A. La Citе des dames de Christine de Pizan entre philologie auctoriale et gеnеtique textuelle. Gen?ve, 2023. P. 22. Т. н. «генетическое» издание нескольких фрагментов «Града женского» показывает, что правки в основном относительно незначительны, но повсеместны: Ibid. P. 223–295.]. Для украшения рукописей она пригласила художника, который станет ее соратником, а в средневековой шкале ценностей – соавтором, поэтому его, за отсутствием имени, вслед за Миллардом Мейсом принято называть Мастером Града женского, Ma?tre de la Citе des dames. Один из оригинальных кодексов тех лет украшен фронтисписом кисти этого мастера: три дамы застают Кристину за чтением, и она принимается за строительство[2 - Paris. BnF. Ms. fr. 1179. Fol. 3r.].
На сегодняшний день известно восемь рукописей, считающихся оригинальными, поскольку они относятся к первым двум десятилетиям XV века, и двадцать – более позднего времени[3 - Valentini A. Op. cit. P. 201–215.]. Это неплохой результат для времен накануне возникновения книгопечатания, но в Новое время о Кристине почти забыли. Первые издания «Книги о граде женском» появились лишь в середине 1970-х гг., и то в форме университетских диссертаций для узкого круга специалистов. Ситуация изменилась в 1997 году, когда в Италии вышел текст, подготовленный Эрлом Джефри Ричардсом. Очередная перепечатка этого издания и легла в основу предлагаемого перевода. Удивительно, что лишь в 2023 году добротное критическое издание с переводом и серьезным комментарием, наконец предоставило широкому франкоязычному читателю произведение, безусловно, заслуживающее называться классикой французской литературы[4 - Сhristine de Pizan. La citt? delle dame / Ed. E.J. Richards, trad. P. Caraffi. Roma, 2015. Christine de Pizan. Le Livre de la citе des dames / Еd., trad. A. Paupert, Cl. Le Ninan. Paris, 2023.].
Такая ситуация не то чтобы уникальна, но прискорбна. Ничего похожего на хотя бы частичное собрание сочинений Кристины не существует и, насколько мне известно, не запланировано. Более того, в мире найдется в лучшем случае несколько библиотек, где можно познакомиться со всеми ее сочинениями, то есть заниматься ей мало-мальски всерьез: все они издавались и издаются на разных континентах и обычно несерьезными тиражами, распространялись и распространяются спорадически. В родной для Кристины Италии ничего похожего на серьезную рецепцию творчества знаменитой эмигрантки не наблюдается, даже если отдельные сочинения все же переводятся, а Феллини в 1980 году назвал «Городом женщин», La citt? delle donne, свою сатиру на феминистические движения. По счастью, взлет гендерных исследований последних десятилетий отразился на изучении Кристины в западных странах: ее переводят, о ней много пишут на всех языках с различных точек зрения и методологических позиций. Пришел и наш черед.
* * *
Кристина де Пизан родилась около 1365 года в Венеции в семье Томмазо из местечка Пиццано. Местечко впоследствии слилось с городком Монтеренцио, что под Болоньей, название позабылось и в Венеции уже служило скорее фамилией и произносилось на местный манер без конечного гласного: Пидзан или Пизан. Во Франции, куда семья вскоре переселилась, произносили так же. В русскоязычной среде, где творчество Кристины пока почти не известно, принято называть ее «Пизанской»[5 - Например: Косякова В.А. Философия от первого лица. Кристина Пизанская: О граде женском // Логико-философские штудии. 2022. Т. 20. N.4. С. 484–493; Крюкова О.А. Дискурс о женской идентичности в произведениях Кристины Пизанской // Вестник Московского университета. Серия 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. N.2. C. 146–155; Бычков П.С. Метафора тела как способ описания социального в «Книге политического тела» Кристины Пизанской // Одиссей. 2021. С. 35–50. В публикации фрагмента перевода «Книги о граде женском» Ю.П. Малинина «Пизанская» и вовсе стала фамилией: Пизанская К. Из книги «О Граде женском» / Пер. со старофранцузского Ю.П. Малинина // Пятнадцать радостей брака и другие сочинения французских авторов XIV–XV вв. / Сост., отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М., 1991. С. 218–256.]. Не ставя под сомнение значимость этой традиции, все же отмечу, что такое наречение сбивает с толку, потому что к Пизе (не говоря уже о знаменитой колокольне) Кристина не имеет никакого отношения. Во Франции, за редкими исключениями, об этом знали тогда, знают и сейчас, ее имя не переводят ни на итальянский, ни на другие языки. Резонно называть ее Кристиной де Пизан, как других французских авторов тех лет. Тем не менее, даже в нашем маленьком кружке единомышленников, объединившихся для создания этой книги, мнения разделились, и мы с одним из переводчиков, Павлом Бычковым, естественно, уступили лучшей половине, проголосовавшей за «Кристину Пизанскую»: сейчас не время для споров на меже.
Томмазо да Пиццано получил медицинский диплом в Болонском университете, увлекся модной тогда астрологией. Обладатель официальной профессии и востребованных навыков, он оказался на службе у правительства Венецианской республики. В международной политике требовались дальновидность и умение прогнозировать: на Томмазо обратили внимание одновременно просвещенный король Франции Карл V Валуа (1364–1380), прозванный Мудрым, и король Венгрии, Польши и Хорватии Лайош Великий (1342–1384). Оба пригласили авторитетного итальянца на должность придворного астролога. Томмазо в 1369 году выбрал Францию и не пожалел: семью обласкали и поселили неподалеку от королевской резиденции Сен-Поль, в центре Парижа, на правом берегу Сены.
Будучи человеком любознательным, обеспеченным и настроенным гуманистически, Томмазо дал дочери такое же образование, как сыновьям Паоло и Агинольфо. Поэтому в юности она получила добротные знания по философии, медицине, истории, поэзии и музыке. Если верить словам дамы Разум в «Книге о Граде женском», в этом Томмазо шел против жены, которая предпочитала, чтобы дочь училась кройке и шитью. Времена были не такие уж темные, богатых дочерей учили читать, как минимум на французском, но умение писать не считалось особым достоинством при выборе невесты.
Не менее важно, что у Кристины был доступ к королевской библиотеке, размещенной в Лувре: к этому рукописному собранию восходит нынешняя Национальная библиотека Франции. Доступ к такой библиотеке означал и знакомство с учеными, которые там работали, фактически – к посещавшим двор поэтам и интеллектуалам масштаба Николя Орема, Гильома де Машо, Эсташа Дешана. При непосредственной поддержке короля, здесь шла активная работа по переводу на французский различных древних и новых текстов по философии, естественным наукам, богословию. Его личный врач Эврар де Конти перевел «Проблемы» псевдо-Аристотеля, Орем – «Этику»[6 - Nicole Oresme. Le Livre de ethiques d’Aristote / Ed. A.D. Menut. New York, 1940; Еvrart de Conty. Livre des probl?mes de Aristote / Еd. Fr. Guichard-Tesson, M. Goyens. Paris, 2024. В «Граде женском» Кристина цитирует «Проблемы», обсуждая вопрос, почему женщины не допущены до судебных заседаний (1, 11).]. Кроме того, то было время, когда университетские профессора проявляли большие политические амбиции, на что королевский двор отвечал заинтересованно[7 - Verger J. Les universitеs en France au Moyen ?ge. Leiden, 1995. P. 188.].
Ребенком Кристина видела возрождение французской словесности из духа монаршего любопытства. Неслучайно о Карле V она сохранила теплую и вынужденно грустную память: он ушел слишком рано, и с его смертью начались испытания[8 - Двадцать пять лет спустя она написала его биографию, «Книгу о деяниях и добром нраве мудрого короля Карла V», естественно, в назидание новой власти и потомкам. Сhristine de Pizan. Le livre des fais et bonnes meurs du sage roy Charles V / Еd. N. Desgrugillers-Billard. Clermont-Ferrand, 2009.]. В 1379 году отец выдал пятнадцатилетнюю дочь замуж, по тогдашним меркам, удачно: за королевского секретаря Этьена де Кастеля. Брак сложился, родились два сына и дочь. Но в 1387 году престарелый отец, явно лишенный прежних милостей при новых правителях, умер, не оставив семье состояния, вскоре не стало и мужа. Кристина, познав финансовую катастрофу, тяжбы и депрессию, написала по поводу этой потери одно из самых лирических своих французских стихотворений. Оно начинается с объявления своей позиции без всяких обиняков: «Одна я одинешенька – и пусть!», Seulete sui et seulete vueil estre. Далее стихотворение делится на три строфы в семь строк и одну заключительную в четыре строки. Все строки начинаются с этого трагически навязчивого «Одна я», каждая строфа заканчивается фразой «Одна теперь я, друга лишена», Seulete sui sans ami demouree. Ясно, что здесь говорит и не считающаяся со смертью привязанность к мужу, и тяжелая семейная ситуация. Вдова с тремя детьми на руках должна была либо снова выйти замуж, либо, препоручив детей родным, принять какую-то форму религиозной жизни. Не сделавшая ни того, ни другого рисковала репутацией. Именно поэтому, думаю, последний куплет начинается – единственный раз – со вполне приземленного воззвания к сильным мира сего, мужчинам: «Объяла нынче скорбь меня, князья», Princes, or est ma douleur comenciee[9 - Christine de Pizan. Cent balades. XI // Cuvres poеtiques de Christine de Pisan / Ed. M. Roy. T. I. Paris, 1886. P. 12.].
25-летней Кристине, решившей, как мы видели, остаться самостоятельной, пришлось отвечать за себя, детей, племянницу и мать. Посреди бури она встала у кормила судна, лишенного капитана. Так она выразилась в 1405 году в своем «Видении»[10 - L’Avision-Christine / Ed. M.L. Towner. Washington, 1969. Это название в рукописях писалось в основном слитно, lavision или ladvision, что вызвало контаминацию двух близких, но различных понятий – видения, vision, и предсказания, предвидения, предупреждения (ср. англ. advice и франц. avis). Tarnowski A. Perspectives on the Advision // Christine de Pizan 2000. Studies on Christine de Pizan in Honour of Angus J. Kennedy / Ed. J. Campbell, N. Margolis. Amsterdam, Atlanta, 2000. P. 105–114.]. «Книга о превратностях судьбы», Livre de la Mutation de Fortune (1403), тоже пестрит подробностями о напастях и их преодолении. Тем не менее, Кристина со сложной ситуацией справилась, видимо, сохранив прежний образ жизни и относительный достаток. Другое дело, что она первая в истории Запада смогла добиться этого собственным литературным трудом, да еще и будучи иностранкой. Само по себе женское писательство не было чем-то из ряда вон выходящим – Средневековье знало два десятка писательниц и поэтесс. Но Кристина превосходит всех, даже св. Хильдегарду Бингенскую (1098–1179), по масштабу, жанровому и стилистическому разнообразию творчества. И все это – за максимум двадцать лет активной работы. Она организовала все процессы, связанные с переписыванием, украшением и распространением своих книг, получала соответствующие дивиденды и нарабатывала социальные связи[11 - В «Граде женском» (1, 41) она с благодарностью вспоминает миниатюристку Анастасию, украшавшую ее рукописи.]. Кроме того, уже самостоятельно управляя тем самым судном, она продолжила углублять знания во всех областях, о чем опять же, не стеснялась при каждом удобном случае рассказывать в своих сочинениях.
Обретя доход в сотню или полторы парижских ливров годовых, она сохранила и популярность, и влияние в кругах ценителей словесности принявшей ее страны: не забывая об итальянском происхождении, думала и писала она по-французски. Франция, в особенности аристократическая, обладала к 1400 году трехвековой традицией куртуазной культуры, основанной на бытовании поэзии и прозы при дворах, как в устной форме, так и в письменной. С середины XIII века светская словесность постепенно обрела и свое художественное оформление на пергамене: миниатюристы принялись иллюстрировать романы, трактаты и поэзию. Так словесность стала собственно литературой, включавшей в себя как текст, так и его материальное воплощение[12 - Poirion D. L’еpanouissement d’un Style: le Gothique Littеraire ? la fin du Moyen Age // Grundriss der romanischen Literatur des Mittelalters. Bd. VI/1. La littеrature didactique, allеgorique et satirique. Partie historique. Heidelberg, 1968. S. 32.]. Обладание иллюстрированными рукописями стало делом феодальной чести и феодальной же спеси, а те породили соответствующий рынок труда, новые формы сотрудничества сочинителей, переписчиков и художников. Книга в Средние века всегда была сокровищем, она оставалась таковым и во время Столетней войны. Книги подносились, дарились, исполнялись устно при дворе, читались молча, в домашней обстановке, их хвалили и ругали, рекомендовали друзьям. Они могли сослужить добрую или дурную славу как авторам, так и обладателям. Все это, за пару поколений до первопечатного станка, можно назвать основными механизмами литературы, ее пространством, ее процессом.
На миниатюре в рукописи 1410–1414 гг. из Британской библиотеки, Кристина, стоя на коленях, вручает свои сочинения в роскошном переплете королеве Изабелле Баварской, жене Карла VI (1380–1422)[13 - London. British Library. Ms. Harley 4431. Fol. 3r. http://www.pizan.lib.ed.ac.uk/gallery/index.html (дата обращения 30.10.2024).]. Посвящение сопровождается стихами. Дело происходит в королевской опочивальне, в присутствии шести дам, рядом с государыней на софе примостилась собачка, вторая, покрупнее, сторожит гигантское ложе. Можно предполагать, что, при всей условности языка книжной миниатюры, здесь отразилась какая-то церемониальная ситуация, во время которой Кристина и впрямь церемонно вручила книгу царственной читательнице и исполнила стихи, скорее всего, под музыку. Милая мирная сценка посреди бесконечной войны, ставшей, как мы теперь знаем, столетней[14 - Kennedy A.J. Christine de Pizan’s Epitre a la Reine: a Woman’s Perspective on war and peace? // War and Peace: Critical Issues in European Societies and Literature 800–1800 / Ed. A. Classen, N. Margolis. Berlin, 2011. S. 395–424; Adams T. Isabeau de Bavi?re dans l’Cuvre de Christine de Pizan: rееvaluation du personnage // Christine de Pizan, une femme de science, une femme de lettres / Dir. J. Dor, M.-Е. Henneau, B. Ribеmont. Paris, 2008. P. 133–146.]. Мирная сценка, скрывающая скандалы вокруг поведения и самой королевы, и ее женской свиты. Между тем, она красноречиво показывает, что мужчинам здесь не место и что благородные дамы могут самостоятельно обсуждать разные литературные тонкости.
Не будем забывать, что за рамкой этой сцены скрывается еще кое-что: безумие короля. Оно проявилось с первых лет правления Карла VI и обусловило невиданное до тех пор влияние королевы, правившей в начале XV века от имени четырех дофинов, один за другим уходивших в лучший мир. Понятно, что в таких политических обстоятельствах, вера в силу так называемого сильного пола могла ослабеть не только у Кристины. Королева воплотила в себе надежду на власть с человеческим лицом, поэтому Кристина называет ее «посредницей в деле мира», moyenneresse en traictiе de paix[15 - Kennedy A.J. Christine de Pizan’s Epistre a la reine // Revue des langues romanes. 1988. Vol. 92. P. 256.]. Но и этим дело не ограничилось: наделив королеву властными полномочиями, автор и других женщин пригласила разделить с той соответствующие тяготы. «Книга о трех добродетелях», Livre des Trois Vertus, связанная с «Градом женским» единым замыслом, показывала, как женщины, каждая согласно своему состоянию, могли стать такими же участницами политической жизни.
О чем могли говорить участницы куртуазной сценки из лондонской рукописи? Например, о недопустимости женоненавистнических мотивов в широко известном «Романе о Розе», который всем положено было знать, о войне, с ее неженским лицом, о мире, о том, какими должны быть рыцари, о том, как управлять государством. Обо всех этих сюжетах Кристина в те годы написала специальные сочинения, в каждом утверждая свое право на авторство и на авторитет. Вот как заканчивается, например, ее главный проект социально-политической реформы, «Книга о политическом теле»: «С Божьей помощью я достигла поставленной цели, дописала книгу о правлении государей. Смиренно прошу их, в особенности короля Франции, затем сеньоров и благородных людей проявить милость к старательному писательскому труду их смиренного создания, Кристины, как в этой книге, так и в других, которые уже написаны или будут написаны. В награду мне прошу их, живых, и благородных их наследников, королей и других французских сеньоров, памятуя о моих сочинениях, вспомнить и мое имя; когда душа покинет мое тело, пусть молитвы и благочестивые речи, из их собственных уст или по их просьбам, заслужат мне у Бога прощение и отпущение грехов. А еще прошу французских рыцарей и знать, и вообще всех, независимо от сословия, кто получит удовольствие от чтения или слушания моих вещиц, вспомнить меня и в благодарность прочитать „Отче наш“. Хочу, чтобы так поступали все, чтобы Бог в святом Своем милосердии, три сословия целиком наилучшим образом сохранил и взрастил, ведя к совершенству души и тела. Аминь»[16 - Christine de Pizan. Le Livre du Corps de Policie / Ed. A. Kennedy. Paris, 1998. P. 110. Подробнее об этом сочинении см.: Бычков П.С. Концепт политического тела в политическом и религиозно-философском дискурсе Франции и Англии XIV–XV вв. Диссертация…к.и.н. Москва, 2024. С. 200–252.].
Как можно видеть, христианство в Кристине неотделимо от авторского самосознания, это последнее – от социально-политической ответственности. Читателям предлагается помолиться о спасении души автора, как о том просили поколения средневековых писателей и писцов, но это – в обмен на полученное от чтения или прослушивания «вещиц» удовольствие. Все три сословия, жизнь которых автор в своем сочинении показал властям предержащим, могут проявить одинаковую благодарность автору проекта, но необходимым посредником выступает в первую очередь, король. Налицо что-то вроде общественного договора по вопросам авторского права, но с элементами рутинного благочестия и даже с участием Бога, поскольку на кону спасение души, а вовсе не только гонорар[17 - Zimmermann M. La scrittrice della memoria // Christine de Pizan. Una citt? per sе / A cura di P. Caraffi. Roma, 2003. P. 39–40.].
Вернемся на секунду к заинтересовавшей меня миниатюре. Уровень ее исполнения, несмотря на безымянность миниатюриста, Мастера Града Женского, говорит о том же, о чем сама Кристина повествует фактически везде: я, писательница, не только написала женское сочинение для женского читателя, но и сумела придать ему подобающий облик, отдав текст в серьезную столичную мастерскую. Переводя на современный язык литературного Парижа: меня напечатали в «Плеяде», да еще и с иллюстрациями[18 - «Библиотека Плеяды» – наиболее престижная французская книжная серия, выпускается издательством «Галлимар» с 1930-х годов.]. Только в 1400 году ни «Галлимара», ни вообще издательств не было. Работали независимые скриптории, с которыми и нужно было наладить деловые отношения.
Кристине это удалось – и отсюда еще одно связанное с ней чудо. Она безусловный лидер Средневековья по количеству дошедших до нас автографов, то есть рукописных авторских текстов. Около 50 рукописей либо написаны ей лично, либо содержат следы ее редакторской работы[19 - Ouy G., Reno Chr., Villela-Petit I. Album Christine de Pizan. Turhnout, 2012. P. 15–38.]. Атрибуции руке Кристины конкретных кодексов зачастую спорны. Когда мы находим следы ее авторской правки, это вовсе не упрощает работу филологов при подготовке критических изданий[20 - Paroussa G. Autographes et orthographe: quelques considеrations sur l’orthographe de Christine de Pizan // Romania. 1999. Vol. 117. P. 143–159.]. Но само наличие автографов бесценно, потому что позволяет заглянуть в писательский кабинет в то время, когда подобных случаев еще очень мало. И хотя автографов «Книги о Граде женском» до нас не дошло, рукописная традиция позволяет судить о том, как Кристина работала над ней на протяжении нескольких лет.
Миниатюра изображает идеальную для писательницы церемониальную ситуацию: ты допущена прямо в опочивальню благодетельницы, в обход двора, пусть и чувствительного к душевным и телесным красотам дам, но управляемого мужчинами и ради мужчин. Враждебность этого двора, литературно преувеличенная, нередко становилась предметом не самых веселых размышлений Кристины, например, уже в «Ста балладах», Livre des cent ballades. И эти баллады пользовались большим успехом в тех же самых придворных кругах. Наградой стали заказы и протекция меценатов масштаба Жана Бесстрашного, герцога Бургундского (1371–1419), Жана Доброго, герцога Беррийского (1340–1416), и его племянника Людовика Орлеанского (1372–1407), младшего брата Карла VI. За ними последовали и голоса поддержки от менее знатных властителей дум, например, богослова и политика Жана Жерсона (1363–1429), поэта Эсташа Дешана (1340–1405). Ответственно подходя к работе с «клиентами», за изготовлением иллюстрированных рукописей своих сочинений автор следила лично. «Превратности фортуны» понадобились сразу четырем заказчикам, а поскольку экземпляр, предназначенный Жану Беррийскому, послужил образцом для трех последующих, тому пришлось подождать[21 - Toubert H. Fabrication du manuscrit: intervention de l’enlumineur // Mise en texte et mise en page du livre manuscrit / Dir. J. Vezier. Paris, 1990. Р. 418.]. Герцог Бургундии Филипп II Смелый (1342–1404) получил в дар сочинения Кристины, на что не только ответил платой в серебре, но и принял на службу ее сына Жана де Кастеля. Сын Жана, тоже Жан (около 1425–1476), принял монашество, увлекся историей и вышел в официальные историографы Людовика XI (1461–1483). Не худший результат хорошего воспитания.
Кое-что в писательском успехе Кристины объясняет ее ранний интерес к истории. Историков и историй, естественно, хватало, хронистов уважали, никто не отрицал полезности исторических знаний, но наукой историю еще никто не называл, ей не учили ни в университетах, ни в школах[22 - Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада / пер. Е.В. Баевской, Э.М. Береговской. М., 2002. С. 29–31.]. Ее знание и применение оставалось как бы личным делом каждого, даже если хроники и «истории» выполняли вполне официальные и официозные функции. Кристина же использовала свои исторические знания, почерпнутые из десятков книг, для иллюстрации поэзии, а затем – изысканий морально-философского, политического и даже военного толка. В «Граде женском» история своеобразно сочетается с мифом, морализаторством и аллегорией. Ее город – рукотворное закрытое пространство, выстроенное перед глазами читателя. Реальные в понимании того времени исторические персонажи – не только насельницы, но и постройки. Эти постройки подчинены историческому времени: Кристина педантично заставляет нас подсчитать, сколько именно веков процветало царство амазонок, эталон женского государства, между Троей и Римом.
Знакомство в октябре 1402 года с написанным в начале VI века «Утешением философией» Боэция, как утверждает она сама, стало поворотным моментом в ее литературном творчестве[23 - Cropp G.M. Bo?ce et Christine de Pizan // Le Moyen ?ge. T. 87. 1981. P. 387–417.]. Это неслучайно, потому что она не могла не заметить, что здесь, как мало где еще, основные философские вопросы выражены в совершенной литературной форме. Именно это сочетание сделало тюремный трактат осужденного на смерть мыслителя одной из главных книг Средневековья[24 - Dronke P. The World of Medieval Poet. Roma, 1984. P. 453–456. Wetherbee W. Platonism and Poetry in the Twelfth Century. The Literary Influence of the School of Chartres. Princeton, 1972. P. 77.]. «Град женский» сознательно следует «Утешению философией» c точки зрения жанра: это аллегорический диалог, местами прение, в отличие от «Превратностей фортуны» и «Дороги долгого учения», представляющих из себя аллегорические путешествия.
Кристина начинала как поэтесса – эта форма давала большую литературную свободу всякому, кто обладал соответствующим дарованием. Не возбранялась поэзия и женщинам. Три тома баллад, ле и рондо – надежное свидетельство вклада поэтессы во французскую поэзию рубежа XIV–XV веков[25 - Cuvres poеtiques de Christine de Pisan / Ed. M. Roy. 3 tomes. Paris, 1886–1896.]. Более того, поэтическое мастерство отразилось и на ее прозе, из-за этого не самой простой для перевода. Как Боэций, она стала и поэтом, и мыслителем, и царедворцем, по счастью, более удачливым.
Кристина приложила все усилия, чтобы сохранить связи с королевским двором, с сотрудниками покойного мужа, с культурной элитой. Представим себе в этом кругу людей масштаба Жана Жерсона, Гильома де Тиньонвиля (†1414) и Жана де Монтрёя (1354–1418). Затем представим себе, что, выступая за права женщин, Кристина затевает литературную дискуссию о «Романе о Розе», написанном в XIII веке и в Париже 1400 года, примерно равном по статусу «Евгению Онегину» для современной русскоязычной литературы: произведение вне подозрений и критики[26 - Jean de Montreuil. Ut sunt mores // Le dеbat sur le Roman de la Rose / Еd. E. Hicks. Paris, 1977. P. 42. Именно Кристина собрала вместе все послания, которыми обменивались участники, что и сохранило их для потомков. Hicks E. Introduction // Ibid. P. XXXIV, XLVI. Перевод на современный французский: Christine de Pisan. Le livre des еp?tres du dеbat sur le Roman de la Rose / Trad. A. Valentini. Paris, 2022.]. Кристина обвиняет «Роман о Розе» в женоненавистничестве, Жана де Мена называет «публичным клеветником», а его книгу предлагает сжечь[27 - Christine de Pisan. Au prevost de Lisle // Ibid. P. 21–22.]. Действительно, длинный, в две тысячи строк (12710–14516), рассказ Старухи о женских хитростях можно было прочесть как энциклопедию средневековой мизогинии. Прекрасное здание куртуазного культа Дамы рушилось на глазах у читателя, поэтому Жан де Мен сам же решил оправдаться перед читателями через несколько страниц (стихи 15164–15272)[28 - Guillaume de Lorris, Jean de Meun. Le Roman de la Rose / Еd. F. Lecoy. T. II. Paris, 1966. P. 137–192, 211–214.]. Однако более традиционно принято было этот длинный сатирический пассаж читать как наставление в истинной, бескорыстной любви, а не как навет на женский пол в целом. Популярная поэтесса надевает тогу цензора, блюстителя литературных нравов. Одни ее поддерживают, другие – критикуют. Разгоревшийся «Спор о Розе», первый масштабный литературоведческий спор в истории средневековой культуры, быстро стал достоянием общественности. Не ясно, кто, как говорится, первый начал, но Жан де Монтрёй считал точкой отсчета момент, когда «некая женщина по имени Кристина опубликовала свои писания». Несколько лет спустя, Кристина, став уже влиятельной писательницей, подготовила досье и подала его королеве на суд, а заодно и кому-то из влиятельных придворных, о чем пишет в рондо:
Дражайший мой сеньор, должна просить
О помощи, объявлена война
Союзом «Розы» мне, и, чудится, она
Меня в их лагерь хочет обратить[29 - Mon chier seigneur, soiez de ma partie! / Asaillе m’ont a grant guerre desclose / Les aliez du Roman de la Rose, / Pour ce qu’a eulx je ne suis convertie. Цит. по: Le dеbat. P. XLVII.].
Значение конфликта, пусть и не вооруженного, естественно, вышло далеко за рамки изящной словесности, как с ней нередко бывает вплоть до наших дней. Публичная клевета на женщину стала предметом широкого обсуждения, потому что она подвергла опасности сам язык, на котором социум обычно выражал свое единство[30 - Solterer H. The Master and Minerva. Disputing Women in French Medieval Culture. Berkeley, Los Angeles, Oxford, 1995. P. 153.]. Кристина ратовала за, если можно так выразиться, общественно полезный и социально ответственный язык. Жерсон и Тиньонвиль вступились за Кристину – и за женщин[31 - Возможно, что Жерсона и Кристину объединяла многолетняя дружба, хотя прямых свидетельств мало. E.J. Richards. Christine de Pizan and Jean Gerson. An Intellectual Friendship // Christine de Pizan 2000. P. 197–208.]. Гонтье Коль и Жан де Монтрёй, которого иногда называют первым в череде гуманистов Франции[32 - Voigt G. Die Wiederbelebung des klassischen Altertums oder das erste Jahrhundert des Humanismus. Bd. II. Berlin, 1859. S. 347.], остались на стороне Жана де Мена – но не ради мужчин, а ради свободы поэтического высказывания, ради права мыслителя высказывать в том числе ошибочные суждения. Оба погибли во время взятия Парижа бургиньонами в 1418 году, а Кристина умолкла навсегда: лишь однажды она заговорила, чтобы в стихах поприветствовать Жанну д’Арк[33 - Тогоева О.И. Еретичка, ставшая святой. Две жизни Жанны д’Арк. М., СПб., 2016. С. 235.].
Вскоре после Второй мировой войны, в 1949 году, об этой истории вспомнила Симона де Бовуар: «Впервые мы видим, как женщина взялась за перо, чтобы заступиться за свой пол»[34 - De Beauvoir S. Le deuxi?me sexe. I. Les faits et les mythes. Paris, 2013. P. 177.]. Любые серьезные интеллектуальные и социальные течения ищут корни, истоки, отцов-основателей. Совершенно логично, что феминизм нашел «мать-основательницу» в лице Кристины: она и впрямь впервые в истории литературы озвучила в рамках одного масштабного и влиятельного сочинения, открыто и настойчиво, темы, взятые на вооружение феминистическими движениями XX века. В конечном итоге, возрождением интереса к Кристине на Западе медиевистика во многом обязана гендерным исследованиям, women’s studies.
Обращаясь и к женщинам, и к мужчинам в форме послания к Купидону, она осуждает царящую вокруг несправедливость:
Коли возьмутся женщины писать,
Иначе все пойдет, хочу сказать.
Любая знает: зря осуждена,
И доля ей неравная дана.
Кто вышел посильней, тот и схватил
Куш, коим сам себя и наделил[35 - Mais se femmes eussent les livres fait / Je s?ay de vray que autrement fust du fait, / Car bien scevent qu’a tort sont encoulpеes, / Si ne sont pas a droit les pars coupеes, / Car les plus fors prenent la plus grant part, / Et le meilleur pour soy qui pieces part. Christine de Pizan. Epistre au Dieu d’Amours. Vers 417–422 // Cuvres poеtiques de Christine de Pisan. T. II / Еd. M. Roy. Paris, 1891. P. 14.].
Мы готовы видеть в Кристине первую писательницу, утвердившую безусловное, суверенное право женщины на письмо. Более того, новизну своего женского писательства она обратила в свою пользу, не без удовлетворения рассказывая, что ее книги расходятся по белу свету не по ее воле, а по благорасположению «добрых и смиренных государей»[36 - L’Avision-Christine. III, XI / Ed. M.L. Towner. Washington, 1969. P. 164–165.]. Но и это еще не все. Знакомство с судьбой и делом Боэция показало ей всю опасность клеветы, навета, диффамации. Ровно тогда, в первые годы XV века, она писала много, с лихорадочной скоростью и добилась, как мы уже видели, невероятного успеха. Сразу за «спором о Розе», в октябре 1402 года, последовала аллегорическая автобиография – «Дорога долгого ученья»[37 - Christine de Pizan. Le chemin de longue еtude / Еd. A. Tarnowski. Paris, 2000.]. Свое интеллектуальное развитие автор облачает в форму путешествия с земли на небо и обратно, не без оглядки на Данте, своего великого соотечественника и предшественника[38 - Quilligan M. The Allegory of Female Authority. Christine de Pizan’s Citе des Dames. Ithaca, London, 1991. P. 48. Отвергая аргументы сторонников «Романа о Розе», хваливших этику Жана де Мена, Кристина пишет магистру Пьеру Колю, что тот ни в какое сравнение не идет с Данте, тогда во Франции фактически не известным. Christine de Pizan. A maistre Pierre Col. 862–876 // Le dеbat. P. 141–142.]. Вернувшись на грешную землю, лирическая героиня обращается к государям и рисует идеальный образ правителя.
Кристина отдает себе отчет в том, что ни в чем не виновный мыслитель всегда подвержен опасности быть оклеветанным. Поэтому она создает новый язык, не лишенный пророческих амбиций. Она дает слово Кумской сивилле, хотя героиня принимает пророчицу за Минерву, но и это неслучайно: мудрость оказывается сродни прорицанию. Сивилла становится проводницей Кристины на небесах, как Вергилий для Данте в подземных царствах и Беатриче – в раю[39 - На одной сопроводительной миниатюре Кумская сивилла вводит Кристину на небеса. London. British library. Ms. Harley 4431. Fol. 189v. В другой рукописи она же показывает ей Иппокрену, «источник мудрости», пробитый ударом копыт Пегаса, в нем – в тесноте, но не в обиде – плещутся девять муз. Paris. BnF. Ms. fr. 835. Fol. 5r.]. Здесь защита женщины выходит за прежние рамки гендерных споров и превращается в служение политике – обществу и государству. Служение, подчеркну, средствами литературы. Данте тоже совершил непростое путешествие, чтобы доказать себе и другим, что он может судить политику и политиков. Кристина об этом знала и помнила «Комедию». Но помнила она и то, что путь Данте завершился в раю – никакого возвращения на землю для наставления живых в поэме нет. Кристинина же «дорога», по-своему, более прагматична: она вернулась во всеоружии пророческого дара, чтобы глаголом жечь сердца людей, просвещать, наставлять. В том числе государей.
Не станем спешить приписывать Кристине литературное или иное чванство или позерство. Правильнее констатировать факты. В первое десятилетие XV века она написала подавляющую часть своих прозаических сочинений. Все эти сочинения неизменно – хоть и в разной степени – связаны с вопросами философии, морали и политики. По мере приобретения новых знаний она все больше ощущает и выражает свою ответственность перед обществом и властью. Она отстаивает не только право поучать своих коронованных и не коронованных читателей, но и свою обязанность это делать. Все это – во время войны, при короле, чье безумие общепризнано. И наконец, все это – во Франции, где власть над умами и душами мирян пока что по большей части принадлежала клиру. А тот, в свою очередь, в условиях затяжной Великой схизмы (1378–1417), вынужден был лавировать между папами, антипапами и соответствующими партиями. По-моему, у нас есть все основания объединить все эти обстоятельства под эгидой важнейшего понятия истории культуры того времени: гуманизм.
Гуманист Кристина вынуждена вести полемику с гуманистами, для которых «Роман о Розе» – мастерское произведение, необходимое для воспитания нравов, духовных скреп общества. Она же, сочетая средства риторики с мотивами, которые мы бы сегодня прописали по части «мудрствования», доказывает, что не всякая великая литература во благо, так как она может обернуться наветом. Ничего принципиально нового здесь не было: Средневековье хорошо помнило начало трактата Цицерона «О нахождении», где, во-первых, крепкий союз мудрости и красноречия называются непременным условием благоденствия государства, во-вторых, красноречие, лишенное мудрости, объявляется для того же государства бедой.
Знали об этом и современники Кристины, не только гуманисты: «Кристина де Пизан говорила так хорошо и честно, сочиняя речи и книги для воспитания благородных женщин и других людей, что мне бы духу не хватило что-либо добавить. Кабы получила я знание Паллады и красноречие Цицерона, а Прометей сделал из меня новую женщину, все равно я не смогла бы так хорошо говорить, как она»[40 - «Cristine de Pisay a si bien et honnestement parle, faisant dictiers et livres a lensaignement de nobles femmes et aultres, que trop seroit mon esperit failly et surpris voulloir emprendre de plus en dire. Car quant j’auroie la science de Palas ou lelonguence di Cicero et que par la main de Promoteus fusse femme nouvelle, sy ne porroise parvenir ne attaindre a sy bien dire comme elle a faict». BnF Ms. fr. 19919. Fol. 27r. Incipit: Ensuyvent les enseignemens que une dame laisse a ses deulx filz en forme de testament. Ibid. Fol. 1r.]. Так выразилась в духовном завещании детям некая француженка тех лет. Именно такое сочетание мудрости и красноречия Кристина сделала своей литературной программой, в нем видела социально ответственный порядок дискурса. Нетрудно догадаться, что само по себе это не оригинально: бесчисленные «поучения», «видения», «сказы» (франц. dits), «сны» воспринимались как дидактика. Наряду с псалмами и часословами по ним учились жить, создавали себе правила, возможно, видя в этом род «благородной игры»[41 - Хёйзинга Й. Осень Средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV–XV веках во Франции и Нидерландах / пер. Дм. Сильвестрова. СПб., 2011. С. 70–71 (гл. II).]. Повсюду мы найдем в литературе того времени морализаторство и поучение – не потому, что писателям страсть как хотелось поучать, а потому, что этого ждала от них читающая публика, в том числе коронованная. Таков, например, «Сон старого путника» Филиппа де Мезьера, энциклопедическое зерцало государя, законченное в 1389 году, когда Карл VI еще не страдал деменцией, и многие возлагали на него большие надежды[42 - Krynen J. Idеal du prince et pouvoir royal en France ? la fin du Moyen ?ge (1380–1440). Еtude de la littеrature politique du temps. Paris, [1981]. P. 57–58.].
Кристина взялась за воспитание власти позже, в совсем иной атмосфере. Для нее слова – не просто средство, чтобы подтолкнуть к каким-то действиям, они сами по себе уже действия. У своего старшего друга Николя Орема она подхватила неологизм mos actisans, то есть буквально «действенные» или «действующие слова», «слова, побуждающие действовать». Высказываясь публично, на письме или устно, Кристина всерьез считала себя служащей обществу и власти[43 - Solterer H. Flaming Words: Verbal Violence and Gender in Premodern Paris // The Romanic Review. 1995. Vol. 82. N. 2. P. 357.].
В какой-то степени это литературная поза, следование своеобразному литературному этикету[44 - Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971. С. 95–97.]. Нам, читателям XXI века, нужно почувствовать эту этикетность словесности шестисотлетней давности, чтобы понять ее, словесности, вневременные достоинства. Обосновывая свое право на поучение, поэт или прозаик должен был поставить себя в своих текстах в какое-то положение по отношению к событиям его времени. Он мог, как Кристина, слетать на небо и вернуться, мог, как ее современник Роже Шартье, уснуть, проснуться, опять уснуть, мог, как профессор Жерсон, устроить предварительное «заседание парламента» у себя в голове с участием Притворства, Раздора и Рассудительности[45 - Жоэль Бланшар в свое время назвал этот своеобразный ритуал перехода труднопереводимым une mise en situation. Blanchard J. L’entrеe du po?te dans le champ politique au XVe si?cle // Annales. Histoire, sciences sociales. 1986. 41e annеe. P. 46.]. Все это одновременно литературные приемы, инсценировки и дань многовековой куртуазной традиции. Эта традиция, настоящая игра зерцал, требовала проявить изрядную изобретательность в подаче идей, если ты хотел их видеть хоть в какой-то мере воплощенными в реальном поведении государей и в реальной политике. Но за всеми этими приемами, на современный взгляд чисто литературными, стояла специфическая этика позднего Средневековья, с ее особым «духом совета». И готовность давать советы, и готовность внимать им считались очень важными ценностями в среде власти. Такая готовность говорила о достоинстве индивида, делала его или ее неотъемлемой частью среды, в том числе двора, который так ценила Кристина[46 - Малинин Ю.П. Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия / Сост., отв. ред. М.В. Аникиев, А.Ю. Карачинский, В.В. Шишкин. СПб., 2008. С. 63–64.].
Подобный этикет сегодня резонно будет принят как протокол, план рассадки, не более того. Политикам нужны не поучения и лекции, а конкретные рекомендации для конкретных действий, техзадание, выполненное строго по графику и прейскуранту, разговор начистоту. Но в 1400 году политика говорила на другом языке, и то, что мы видим во многих сочинениях Кристины, и есть тот самый разговор начистоту. Она считает себя обязанной говорить власти правду, потому что она, власть, как бы по определению окружена льстецами. Десять лет творчества, включившие в себя и «Книгу о Граде женском», в 1414 году кристаллизовались в стройную морально-политическую систему воспитания государя, предназначенную дофину Людовику Гиенскому, под говорящим названием: «Книга о мире»[47 - The Livre de la Paix of Christine de Pizan / Ed. Ch.C. Willard. s-Gravenhage, 1958.].
Если бы Кристина была просто опытной наставницей королей, она вошла бы в историю политической мысли – и только. Но подобно тому, как повсюду у нее мы найдем политику, мы найдем и ее саму, пройденный ею путь писательницы. Потеря трех дорогих ее сердцу мужчин – отца, мужа и Карла V – заставила ее, женщину, почувствовать себя мужчиной. Наверняка чтобы восполнить потерю, она с удвоенным усердием взялась за чтение и письмо: «В одиночестве ко мне пришли медленное чтение на латыни и народных языках, прекрасные науки, различные сентенции, отточенное красноречие – все, что при жизни моих покойных друзей – отца и мужа – я получала от них»[48 - L’Avision-Christine. III, VIII. P. 161.]. Невзгоды, депрессию, потерю близких и растерянность – всю свою слабость Кристина сознательно превратила в предмет повествования, а значит – в силу.
Чтение книг она называет «разжевыванием», ruminacion, традиционное для Средневековья понятие, связанное с практикой медитативного чтения Писания[49 - Леклерк Ж. Любовь к словесности и жажда Бога / Пер. Ю. Куркиной. М., 2015. С. 94–96.]. Но можно встретить и почти хищный глагол happer, «хватать зубами», «сцапать». Примерно как мы, когда повезет, «проглатываем» захватывающий роман. Свой писательский труд тех первых лет самостоятельной жизни она оценивает скромно, но уверенно: «Я, женщина, не побоялась чести сделаться писцом этих приключений Природы», antygrafe de ces aventures[50 - L’Avision-Christine. I, V. P. 77.]. Antygrafe – тот, кто переписывает лежащий перед ним (anty-) текст. Так или иначе, «глотание» книг и построение собственного литературного мира для Кристины – приключение, удовольствие почти физическое, не говоря уже об интеллектуальном и терапевтическом[51 - Cerquiglini-Toulet J. Fondements et fondations de l’еcriture chez Christine de Pizan. Sc?nes de lecture et Sc?nes d’incarnation // The City of Scholars: New Approaches to Christine de Pizan / Ed. M. Zimmermann, R.D. De. Berlin, 1994. S. 87.].
Именно поэтому в «Граде женском» она встречает нас в своем кабинете, в окружении книг, словно за крепостной стеной – и точно так же, из слов и фраз, она выстраивает город для своих женщин[52 - Ср. схожий образ в чуть более ранней «Дороге долгого ученья»: Chemin de long estude. Vers 171–177.]. Больше, чем просто красивый образ. Вторая глава открывается довольно пространной жалобой не только на несправедливость женоненавистничества, но и на божий промысел. Лирическая героиня предпочла бы вообще родиться в мужском теле. За эдакими богоборческими сомнениями должна была бы последовать настоящая теодицея. В двух рукописях, созданных без Кристининого участия, ламентации дополняются ключевой сценой: «Охваченная этими скорбными мыслями, я сидела с опущенной словно от стыда головой, вся в слезах, подперев щеку ладонью, облокотившись на ручку кресла, и вдруг увидела, что мне на колени упал луч света, словно взошло солнце. Я сидела в темноте, и свет не мог сюда проникнуть в этот час, поэтому я вздрогнула, будто проснувшись. Подняв голову, чтобы понять, откуда исходит свет, я увидела стоящих передо мной трех увенчанных коронами дам, очень статных. Сияние их ясных ликов озаряло и меня, и все вокруг». Дочери Бога Разум (Raison – во французском женского рода), Праведность (Droitture) и Правосудие (Justice) являются вместе с этим просвещающим светом. Разум держит в руках зеркало, атрибут самоанализа, Справедливость – линейку, мерило добра и зла, Правосудие – чашу, справедливо отмеряющую каждому по заслугам.
Эта сцена – вроде бы просто беседа. Но в ней есть неожиданные, изящно поданные мотивы материнства: луч падает на колени (французское giron означает еще и «лоно»), автору предстоит «выносить» свое «детище». Есть сознательная отсылка к «Утешению философией», где сидящего в заточении отчаявшегося автора утешает высоченного роста Философия. Есть свойственная Кристине и многим мыслителям того времени страсть все и вся делить на три. Есть даже благочестивая аллюзия на Благовещение (в иконографии Мария тоже читает, когда является Гавриил) и Троицу, нераздельную и неслиянную[53 - Kolve V.A. The Annunciation to Christine: Authorial Empowerment in the Book of the City of Ladies // Iconography at the Crossroads / Ed. Br. Cassidy. Princeton, 1993. P. 178–181; Ribеmont B. De l’architecture ? l’еcriture: Christine de Pizan et la Citе des dames // La Ville: du Rеel ? l’Imaginaire / Dir. J.-M. Pastrе. Mont-Saint-Aignan, 1991. P. 27–35.]. На строительство с помощью пера ее вдохновляют, что характерно, женские персонификации, как и Кумская сивилла в «Дороге долгого ученья». Женская троица, словно подражая Троице, объявляет о своем единстве и назначает себе почти божественные функции: зачин – исполнение – окончание (гл. 6). Христианский образ вовсе не омрачен, не профанирован, а наделяется функциями риторики: нахождение – расположение – украшение. В каждой из трех книг одна из персонификаций будет сопровождать автора.
В чем оригинальность построенного Кристиной города? О знаменитых женщинах в целом, конечно, писали до нее, как в древности, в Ветхом Завете, в средневековой агиографии, так и в близкое к ней время. Латинское сочинение «О знаменитых женщинах» (1362) Боккаччо, было только что, в 1401 году, переведено на французский, De cleres femmes. Этот перевод, как и «Декамерон», стал важным для Кристины источником информации (74 совпадения), вдохновения и полемики. Однако Боккаччо для нее не только модель, но и «антимодель», литературный вызов[54 - Brownlee K. Il Decameron di Boccaccio e la Citе des dames di Christine de Pizan, modelli e contro-modelli // Studi sul Boccaccio. 1991–1992. Vol. 20. P. 233–251; Id. Christine Transforms Boccaccio: Gendered Authorship in the De mulieribus claris. and the Citе des dames // Riconsidering Boccaccio: Medieval Contexts and Global Intertexts / Ed. O. Holmes, D.E. Stewart. Toronto, 2018. P. 246–259.]. Он выстроил свой рассказ о сотне женщин древности в хронологическом порядке, похвалил исключительность характера каждой из них, плохих и хороших. «Известность», claritas, для него не равняется «доброй славе» или «добродетели». Дурное он не замалчивает не потому, что хочет очернить женщин, но чтобы научить читательниц и читателей «ненавидеть преступления», ждет, что в души их войдет «священная польза», sacra utilitas. Однако библейских и христианских святых дев и жен он отказался включать в свою книгу, за исключением «Первоматери», то есть Евы, потому что не считает возможным сравнивать их с язычницами, а поскольку о христианках, мол, уже писали благочестивые мужи, он будет говорить лишь о знаменитых язычницах[55 - Giovanni Boccaccio. De mulieribus claris / A cura di V. Zaccaria. [Verona], 1967. P. 22–28 (Tutte le opere di Giovanni Boccaccio / A cura di Vittore Branca. T. X).]. Лишь две современницы гуманиста удостоились чести встать в этом ряду: Джованна, королева Сицилии и Иерусалима, и флорентийка Андреа Аччайуоли, графиня Отвиль, которой он в последний момент решил посвятить свое сочинение, поскольку был приглашен погостить в южно-итальянских землях ее родни. С остальными он церемониться не стал: среди них так мало «знаменитых», что автор, пусть и готовый к критике, решил «остановиться, а не продолжать»[56 - «In nostras usque feminas, ut satit apparet, devenimus, quas inter adeo perrarus rutilantium numerus est, ut dare ceptis finem honestius credam quam, his ducentibus hodiernis, ad ulteriora progredi; et potissime dum tam preclara regina concluserit quod Eva, prima omnium parens inchoavit». Ibid. P. 448.].
Кристина не раскритиковала знаменитого земляка, даже величает его «великим поэтом», числит среди нужных ей авторитетов. Но многое она сделала по-своему, как минимум, чтобы утвердить собственное авторское «Я». Боккаччо во введении рассыпается в церемонных комплиментах Андрее Аччайуоли, которой препоручается судьба новорожденного творенья. Эти россыпи риторики в средневековой поэтике – необходимое условие дальнейшей жизни произведения. За ними просто следуют рассказы, в них стиль меняется с орнаментального, рассчитанного на медленное, вдумчивое чтение и декламацию, на легкий, живой нарративный курсив, в котором у Боккаччо было мало соперников. Кристина – внимание! – никому не посвящает свое сочинение, показывая тем самым, что это ее личное дело, личные горести и сомнения. Зато ее введение в суть дела раз в пять длиннее, чем у тосканца, и вовсе не укладывается в обычный для введений набор общих мест[57 - Курциус Э.Р. Европейская литература и латинское Средневековье / Пер. Д.С. Колчигина. Т. I. М., 2021. С. 177–181.]. Она, автор, Кристина, нуждается в разрешении собственных сомнений, чтобы взяться за строительство. Ей нужны Разум, Праведность, Правосудие. Только разрешив сомнения – свои и читателей, – она приступает к рассказу, начинает развлекать читателя.
С каким жанром мы имеем дело? Границы жанров в относительно молодых литературах на новых языках в то время были такими же нечеткими, как в литературе латинской, с ее многовековой историей. Более того, любое произведение, претендовавшее на успех, должно было максимально оригинально сочетать выразительные средства и задачи разных направлений словесности. Достаточно вспомнить хорошо знакомую Кристине дантовскую «Комедию»[58 - Там же. С. 513.]. Кристина в «Граде женском» – историк, морализатор, рассказчик. Она размышляет вслух, учится сама, поучает других, переубеждает. Она развлекает, расследует, выстраивает исторические параллели, смешивая реальную (с точки зрения 1400 года) историю с тем, что и тогда точно считалось мифологией – а значит, она мифограф, каких хватало на протяжении всего Средневековья[59 - Seznec J. La Survivance des dieux antiques. Essai sur le r?le de la tradition mythologique dans l’humanisme et dans l’art de la Renaissance. Paris, 1993. P. 23.]. Эту традицию перетолковывания мифов, называемую эвгемеризмом, оно унаследовало от Античности. Полемический запал, обида за весь свой пол иногда доводит ее до слез, до резких выражений, внутренних противоречий. Кляня мужское клеветничество, самолюбие, критикуя властность мужей, она не отрицает ни радости, ни законности брака, а доброго мужа вообще считает величайшим даром небес. Каталогизируя, классифицируя и акцентируя женские добродетели и добродетели общечеловеческие, в женщинах проявленные, она не лакирует действительность, не объявляет всех женщин «добрыми», чтобы самой не прослыть лжецом.
Учитывая, что все названное здесь одинаково важно в содержании «Града женского», что все это – сознательно поставленные автором перед собой литературные и культурные задачи, причислить эту книгу к какому-то одному жанру не представляется возможным. Как знатная дама, Кристина могла писать наставления, стихи, «жалобы», «утешения». Здесь – нечто принципиально большее, уже потому, что Citе des dames звучало почти как Citе de Dieu, «Град Божий». И может быть, для Кристины, это не просто созвучие, но одно из объяснений, почему в ее «Граде» – одни праведницы.
Важно также констатировать, что она пишет сама, без контроля мужчины, причем вступает в спор с мужчинами. Неслучайно в полемике вокруг «Романа о Розе» Гонтье Коль вовсе усомнился в самостоятельности дерзкого женского пера и заподозрил, что какой-то мужчина решил прикрыться именем Кристины словно «плащом от дождя»[60 - Le dеbat. P. 10. Другие примеры той же логики в полемике: Cerquiglini-Toulet J. Christine de Pizan: dalla connocchia alla penna // Christine de Pizan. Una citt? per sе / A cura di P. Caraffi. Roma, 2003. P. 78–79.], – распространенный мизогинный образ женской неверности, известный нам по брейгелевским «Фламандским пословицам». Для интеллектуала, клирика, мужчины, во всей этой истории нужно найти подлинное активное начало – мужчину. Такой взгляд, который нам покажется попросту глупым, оставался устойчивым до Нового времени. Еще Сент-Бёв в XIX веке по поводу Маргариты Наваррской писал: «Ищите мужчину». Кроме того, в позднесредневековой физиологии и физиогномике самая горячая женщина считалась холоднее самого холодного мужчины, не говоря уже о том, что женское начало вообще «пассивно», а мужское – «активно»[61 - Именно с этой традицией, думаю, Кристина полемизирует в начале «Града женского», указывая на небылицы, содержащиеся в «Женских тайнах», De secretis mulierum. За ними мог скрываться трактат Михаила Скота «Физиогномика», имевший довольно широкое хождение на севере Италии, в том числе в ее родной Венеции, где он впервые был издан в 1470-х годах. Этот трактат открывается довольно пространным – и первым в Средние века – обсуждением женской сексуальности вкупе с физиологией, эмбриологией и гинекологией. В нем нет, по меркам 1230-х гг., ничего женоненавистнического, напротив. Но Кристина могла думать иначе. Michel Scot. Liber physonomie. Lib. I. Cap. 1–8 / Ed. O. Voskoboynikov. Firenze, 2018. P. 280–302.]. Какое уж тут писательство? Именно для утверждения своего женского, независимого от мужского контроля, права на писательство, Кристина сознательно отошла от жанров, дозволенных литературой женщинам, сознательно смешала традиционные жанры, понимая, что критики все равно не избежать.
Часто скрытая или открытая полемика с предшественниками и современниками многое объясняли в поэтике того или иного амбициозного литературного труда Средневековья. Современные комментаторы «Града женского», словно поддаваясь обаянию слова и литературной позиции Кристины, склонны утрировать ее разрыв с Боккаччо, а за амбивалентностью тосканца вычитывают настоящее женоненавистничество[62 - Quilligan M. Op. cit. P. 97.]. Думаю, они сильно преувеличивают как его женоненавистничество, так и феминизм Кристины. Если он берется за распутницу Леэну, морализаторское объяснение с читателем занимает столько же места, сколько сама история. Так иногда бывает у Кристины. Агриппине, матери Нерона, никакого морализаторства не потребовалось, просто разоблачаются все ее непотребства, включая предосудительную связь с сыном, таким же «чудовищем»[63 - Giovanni Boccaccio. Op. cit. L, 1–3. P. 202; XCII. P. 366.]. Значит ли это, что Боккаччо расставил негативные акценты, следуя некой амбивалентности мужского взгляда на женщину? Кристина, неправедных в город просто не пускает, либо переворачивает негативную историю с ног на голову. Значит ли это, что она все видит в розовом свете, фальсифицирует историю вкупе с мифологией, чтобы «уесть» противника? Или нам назвать это литературной гиперболизацией? Осень Средневековья любила превосходные степени.
Кристина выстроила в ряд правительниц древности и новейшего времени, от франкской королевы Фредегонды, обеспечившей власть сыну, до своих современниц, в особенности, вдовствующих. Некоторых из них она могла найти в доступных ей «Больших французских хрониках»[64 - Cropp Gl.M. Les personnages fеminins tirеs de l’histoire de la France dans le Livre de la Citе des dames // Une femme de lettres au Moyen ?ge. Еtudes autour de Christine de Pizan / Dir. L. Dulac, B. Ribеmont. Orlеans, 1995. P. 195–208.]. Знает она и «Морализованного Овидия» и «Историческое зерцало» Винсента из Бове в переводе Жана де Винье. Причем похоже, что, владея в какой-то степени латынью и, конечно, итальянским, она все же работала с переводами на французский. Какие героини допущены в город? Ответ прост: «для тех, в ком не найдется добродетели, стены нашего города будут закрыты». Это – лишь на первый взгляд трюизм. За ним стоит желание проследить непрерывную традицию добродетели в истории человечества, проявленной именно в женщинах. Именно добродетели, а не вечного противостояния пороков и добродетелей. И такой взгляд гуманиста Кристины отличен от взгляда гуманиста Боккаччо, которому фактически все равно, знаменита ли его героиня добром или злом. Разница, думаю, очевидна и нашим читателям. Тем не менее, Кристина немного лукавит: Медею и Цирцею, колдуний, оказавшихся у нее в череде мудрых дам уже в первом эшелоне, никто в Средние века не держал за образчики морали. Гречанку Леонтию Кристина вслед за Боккаччо выводит соперницей Теофраста в философии, но умалчивает о том, что та, согласно тосканцу, была еще и гетерой[65 - «Книга о Граде женском», I, 30. Жан де Монтрёй, напротив, в полемике вокруг Жана де Мена сравнил Кристину с Леонтией, осмелившейся открыто писать Теофрасту. Le dеbat. P. 43.].
Тему «отважных женщин», по аналогии с «отважными мужами», к тому времени уже ввел во французскую литературу прокурор Парижского парламента Жан Лефевр де Рессон. Между 1373 и 1387 гг. он написал в защиту женщин «Книгу Радости», Livre de Leesce, в противовес критикующим женщин «Жалобам Матеолуса» (около 1380), которые сам же перевел и которые мы встречаем в зачине «Книги о Граде женском»[66 - Les Lamentations de Matheolus et le Livre de leesce de Jehan le F?vre, de Resson (po?mes fran?ais du XIVe si?cle) / Еd. A.-G. van Hamel. 2 tomes. Paris, 1892–1905. Критическое издание Матеолуса: Matheus von Boulogne. Lamentationes Matheoluli / Ed. Th. Klein. Stuttgart, 2014.]. Разум, выступив с речью, перечисляет всех женщин, отличившихся мужеством, prouesce, и в этом длинном пассаже резонно видеть зачатки развернутой Кристиной структуры. Но мужество не равно искусству править, столь важному для концепции нашей писательницы[67 - Paupert A. L’autoritе au fеminin: les femmes de pouvoir dans la Citе des dames // Le Moyen Fran?ais. 2016. Vol. 78–79. Р. 174–175.]. Глагол gouverner встречается у нее постоянно, как в значении правления, так и в значении самообладания. Амазонок все знали, но числили среди воительниц, вполне исторических в средневековом воображении, а Кристине важно их государство, policie, даже если оно, как все империи древности, кануло в лету. А это значит, что ее «Град женский» – аллегорическое описание идеального государства, то есть – политическое зерцало.
«Книга о Граде женском» написана, чтобы защитить женщин прошлого и настоящего от всех форм женоненавистнической клеветы. В этом ее отличие от книги Боккаччо как в латинском оригинале, так и во французском переводе. Поэтому ей потребовалось не просто переписать историю, но и настроить на нужный лад язык, найти новые стилистические приемы. Одним из лингвистических приемов тогда, как и сегодня, служил поиск феминитивов. Отчасти они навязывались самой ситуацией авторства, когда любой разговор от первого лица, в случае Кристины, переводился в женский род. Но феминитивы не невинны, а наполнены смыслом, они становились и становятся предметом пререканий и даже запретов. Представим себе слово clergesse, т. е. формально «клирик» в женском роде, по аналогии с «аббатиссой», появившейся в XII веке. В историческом же аспекте это – обоснование права женщины на участие в культурной жизни, что-то вроде нашего разговорного слова «интеллектуалка», но без снижающих коннотаций. Неслучайно, слово clericus связывали тогда с глаголом legere, «читать», «преподавать».
Анонимный переводчик Боккаччо пишет о cleres femmes, «славных женщинах», Кристина – о «дамах». Она вложила благородство в семантику слова, не нуждающегося в дополнениях, и указывает тем самым, что все ее героини благородны самим фактом своей принадлежности к женскому полу, не по происхождению, но по добродетели. Разницу прекрасно чувствовал читатель XV века. Боккаччо и переводчик часто использовали просторечное «женщина» не только для уравнивания всех своих героинь, даже цариц, но и для высмеивания «изнеженных» (ср. итал. effeminato, франц. effеminе) мужчин, когда те, по их мнению, уступают в отваге какой-нибудь Пентесилее. Кристина не могла не чувствовать негативность таких оценок на уровне лексики.
Парадоксальным образом феминитивов больше в «Славных женщинах», чем у Кристины. Зато она оригинальна в применении гендерно нейтральных слов там, где ее современник либо ждал форму женского рода, либо слово применял исключительно к мужчине: poete, prophete, philosophe. Даже слово homme, уже в Средние века наполненное амбивалентностью мужчина/человек, Кристина повернула в свою пользу, например, рассуждая о грехах мужчин. Зато, когда ей нужно указать на оба пола, она говорит о «людях», «созданиях» и «личностях»: gens, creature, personne. Этот прием отличает ее от «Славных женщин»: например, creature во французском Боккаччо встречается дважды, у Кристины – восемнадцать раз[68 - Brown-Grant R. A Feminist Linguist Avant la Lettre? // Christine de Pizan 2000. P. 73–74.]. Речь, повторю, не о неологизмах и не об игре словами. Это лексические предпочтения, за которыми стоят идеологические и литературные задачи. Как ни странным нам может показаться сегодня, в 1400 году иного читателя еще нужно было убедить, что женщина в той же мере человек, что и мужчина. В символическом мышлении позднего Средневековья легко укладывалась, например, такая мысль Фомы Аквинского: женщина не может повелевать мужчиной, ведь она рождена не из головы Адама, но не должна и подчиняться ему, поскольку рождена не из стопы. А Кристина продолжает ту же мысль в нужном ей ключе: женщина должна стоять рядом с мужчиной, «как подруга, а не как рабыня у его ног»[69 - См. подробнее о природе человека, мужчины и женщины в схоластике и у Кристины: Richards E.J. Rejecting Essentialism and Gendered Writing: the Case of Christine de Pizan // Gender and Text in the Later Middle Ages / Ed. J. Chance. Gaineswille, 1996. P. 96–131.].
Кристина населила свой литературный город женщинами, по определению, образцовыми. Что она и ее современники вкладывали в понятие образцовости, и как нам к нему относиться? Исторических и мифических персонажей для выполнения такой функции принято было «причесывать», придавать им нужные характеристики, понятные современникам. Отсюда – термины, звучащие на наш просвещенный слух анахронизмами, вечная проблема переводчика средневековой литературы. Но есть и другие формы перелицовки. Те же амазонки, например, лишаются всего чрезмерного – силы, жестокости, сексуальной свободы[70 - Demartini D. L’exemple de l’Amazone dans la Citе des dames // Le Moyen Fran?ais. 2016. T. 78–79. P. 51–63.]. Это нормально. Однако Кристину не устраивала моральная неопределенность женщин Боккаччо, тоже «причесанных»[71 - Brown-Grant R. Des hommes et des femmes illustres: modalitеs narratives et transformations gеnеriques chez Pеtrarque, Boccace et Christine de Pizan // Une femme de lettres. P. 469–480.]. Ее город ждет прихода «королевы», «благороднейшей из всех женщин», окруженной «благородными принцессами», которым предстоит жить в «самых высоких домах», и «неприступных донжонах». «Каких же жительниц призовем мы? Будут ли то женщины распутные, о которых идет плохая молва? Нет, конечно! Это будут только достойнейшие женщины великой красоты, почтенные, поскольку нет достойного украшения для города, чем добропорядочные женщины». Так заканчивается стройка: город ждет ни много ни мало Богоматерь со святыми девами, которых должна будет ввести в него Правосудие, Justice, последняя из трех вдохновительниц Кристины.
Итак, Кристинины «дамы» должны послужить примерами для подражания, не примером в целом, а именно примерами, на все случаи жизни. Для этого она наделяет особой ролью себя саму. В «Граде женском» она и рассказчица, и слушательница, и читательница. Она посредница между тремя дамами-вдохновительницами, насельницами ее города и будущими читательницами. Последним без обиняков предлагается ассоциировать себя с ней, присутствующей на сцене, но вовсе не всегда рассказчицей: ведь она, отказываясь от прямой речи, принимает ту роль, которая по определению принадлежит не автору, а читателю или слушателю[72 - Demartini D. La Citе des dames de Christine de Pizan, quand la littеrature se rend ? l’histoire. «Bastir et faire orendroit au monde nouvelle Citе» // Le texte mеdiеval dans le processus de communication / Dir. L. Evdokimova, A. Marchandisse. Paris, 2019. P. 214.]. Играя сразу несколько ролей, Кристина оказывается в какой-то мере и последовательницей трех дам, и свидетельницей, удостоверяющей истинность истории, и судьей. Но она не растворяется в этих «ролях» и периодически напоминает о себе без обиняков: Je, Christine, «Я, Кристина». Данте решился не то что произнести, а услышать свое имя в «Комедии» лишь однажды, когда его окликнула Беатриче. Понятие «авторского Я», обсуждаемое в литературоведении на протяжении нескольких поколений, имеет к Кристине непосредственное отношение.
Не то чтобы она изобрела прием раздвоения авторского голоса. Мы знаем Данте-автора и Данте-путника, автора и героя собственного повествования, периодически говорящего устами своих персонажей. Не просто было «поймать» на собственном высказывании и Жана де Мена, ученого продолжателя «Романа о Розе». В созданном для герцога Людовика I Анжуйского ковре, известном как «Анжерский Апокалипсис» (1373–1382), самом большом дошедшем до нас ковре того времени и самом большом апокалиптическом цикле, сцены из Откровения членятся на блоки, каждый из которых отмечен появлением чтеца, фигуры отличной от присутствующего, как и положено, повсюду св. Иоанна Богослова[73 - Этот ковер высотой 4.5 м и длиной 100 м, изначально достигал 6 м в высоту и 140 м в длину. Сейчас он выставлен в замке города Анже.]. Роль этого чтеца в чем-то схожа с ролью Кристины в «Граде женском»: он вводит зрителя и читателя представляемого им текста в самую гущу повествования, потому что он изображает того, кто вполне мог сидеть в реальном зале и читать текст реальным слушателям. Не претендуя ни на авторство, ни на соавторство, зритель-читатель «Анжерского Апокалипсиса» учился правильному чтению и созерцанию.
Кристина, в зачине выступающая неопытной читательницей чьих-то «жалоб», почти провинившейся школьницей, которую мама отвлекает, потому что ужин стынет, сначала получает урок от мудрых дам, затем набирается опыта и сама ведет за собой читательниц.
Первые ее героини – Семирамида, амазонки, царица Пальмиры Зенобия – строительницы, воительницы, правительницы. Они – фундамент. За ними, после 26 главы первой части, следуют умницы – укрепления. Они не просто разумны, но и оставили след в истории словесности. Кармента, grant clergece es lettres grecques, родила сына от Меркурия, основала крепость на одном из холмов будущего Рима и изобрела латинский алфавит и грамматику. Еще больше изобретений, помимо греческого алфавита, числится за воинственной девой Минервой. Сапфо отличилась в философии настолько, что ее сочинения нашли у изголовья ложа Платона, когда того не стало. Не меньше изобретательности проявили сицилийская царица Церера и египтянка Изида. Во всем этом, заключает Разум, Бог (уже христианский) продемонстрировал, как высоко Он ценит женский ум. Технические же изобретения греческих богинь, аккуратно превращенных в цариц, пошли на пользу мужчинам, которые только благодаря этим самым изобретениям обрели человеческий облик, можно сказать, «гражданский и цивилизованный», civil et citoyen. Завершают череду укреплений и построек города сивиллы и пророчицы. Но самые достойные насельницы высоких дворцов и башен града – Дева Мария и святые, ее «двор и свита». Им посвящена третья книга, для них и построен город. Богоматерь, принимая приглашение Правосудия, соглашается навеки поселиться в Граде женском и стать «главою женского пола, ведь это было в мысли Бога Отца извечно и предопределено, и установлено Троицей».
«Книга о Граде женском» сочетает в себе миф, историю, христианское предание, мораль прикладную и теоретическую, аллегорию. Она исторична в том смысле, что выдает за правду то, во что хочет верить читающая публика тех лет, то, во что автор хочет заставить поверить своих читателей. В этом Кристина следует логике развития новой литературы того времени[74 - Зюмтор П. Опыт построения средневековой поэтики / пер. И.К. Стаф. СПб., 2003. С. 27–28.]. Если нам такой «историзм» может показаться сегодня наивным, антиисторичным, еще неизвестно, как на наши учебники истории посмотрят наши правнуки, не говоря уже о более далеких потомках. История выстраивалась (и выстраивается) из рассказа, тот – из подбора сюжетов, лиц, фактов, все эти обстоятельства скреплялись между собой с помощью выразительных средств словесности, то есть поэтики. В такой рассказанной кем-то для кого-то «истории» аудитория, конкретная социальная группа, находила самое себя, среду, в которой удобно предаться самоанализу, попросту отвлечься от рутины и помечтать. Изложенное в книге прошлое по определению опрокидывалось в настоящее и дарило свет надежды на будущее – ведь Кристина предназначила свой город дамам прошлого, настоящего и будущего.
Олег Воскобойников, доктор исторических наук, медиевист
Сон о равноправии
Получив от издательства предложение прокомментировать выход «Книги о Граде женском» Кристины Пизанской, я погрузилась в сомнения. Кто я, чтобы делать такую работу? «Комментарий должен давать только медиевист», – потребовал один голос в моей голове. «К тебе обратились, как к феминистке, – сказал мне другой голос, – и ты должна оправдать ожидания общества и написать что-то о феминизме». Я колебалась. «Это предложение было сделано случайно, – откликнулся третий голос, – но тебе следует поговорить о своем времени, а не только о средневековье. Тебе 41 год, ты пишущая женщина в России 2020-х, которая по-своему работает с историей: не пытайся выдавать себя за кого-то другого».
Все голоса были правы, но говорили слишком строго: «следует», «должна»: а я ощутила некий укол вины, словно когда-то хорошо помнила о Граде женском, а потом забыла. В 2007–2017 годах я много выступала в медиа как действующая феминистка. Тогда это слово было довольно скандальным, как и тема гендера – ни в российской науке, ни в современном искусстве, ни в обществе в целом ничего, кроме раздражения, она не вызывала. Можно назвать это колодцем застоя или безвременья: постсоветский феминизм 1990-х стремительно иссякал и был забыт, государственное женское движение рухнуло вслед за другими партийными структурами. Была одна-единственная легальная феминистка, Мария Арбатова, с которой сравнивали каждый новый голос, конечно, не в нашу пользу.
Кристина Пизанская решилась действовать и стала писательницей, потому что осталась без поддержки мужчин. Один за другим умерли ее отец и муж, не стало и покровителя – Карла V, чьей библиотекой она в свое время пользовалась. Феминистки моего поколения и чуть старше, те, кому в 2007-м было 25–35 лет, выступили потому, что в нулевых увидели, что лишены социальной защиты и профессиональных перспектив, то есть поддержки государства, которая была столь прочной для наших матерей и бабушек. Для нас советская власть умерла, но для них ее правила и гарантии по-прежнему оставались единственной знакомой и реальной системой координат. Во многом поэтому старшее поколение не хотело нас слушать и понимать, не замечало проблем, с которыми мы очень зримо столкнулись. Так мы стали неделю за неделей собираться на наших квартирах небольшим кругом женщин разных профессий, с разным опытом, немного разного возраста – 25–35 лет – и обсуждать, кто мы такие, что такое женский опыт и повседневность нулевых, как нас видят работодатели, мужья, родители, власть; как мы видим себя и свое тело, и почему.
Тогда я поняла, что быть мыслящей женщиной и работать над чем-то новым обязательно требует самым твердым образом признать свою невидимость. Рассматривая всякий раз нашу плохую зимнюю обувь в коридоре, я думала, что эти встречи выглядят для соседей скучно и безопасно, как дни рождения тетушек-коллег по работе из какой-нибудь бухгалтерии: дневная встреча, никакой выпивки, музыки и мужчин, каждая приносит сок или печенье. На политический кружок это тем более было не похоже: никакой символики, никаких игр в конспирологию. В субкультуре молодых мужчин-анархистов тех лет было принято вынимать батарейку из телефона во время разговора. Разумеется, нам не требовалось этого делать. Наши беседы ни для кого не представляли интереса, никто бы и не подумал увидеть в обсуждениях алиментов, бездетности, инвалидности, возраста, родов или поликлиник что-то политическое.
Мне дороги эти воспоминания. Работа в группе, (мы назывались «Московская феминистская группа»), год за годом позволила понять, как устроено общество в самом низу, позволила понять, что все мельчайшее и бытовое служит точным зеркалом государственного, и что при любых сомнениях следует проявить пристальное внимание к незначительному. Так мы без спешки проектировали свое будущее, фантазируя, как могли бы обсуждаться и решаться вопросы гендерного насилия и гендерного равенства, идентичности и контроля, заботы и здравоохранения и так далее.
