В конце автор дописа?лся – договорился не до прямого символизма ли? Этот диковинный цветок, выросший на берегу вместо костра.
Интрига для будущих читателей – загадка, тайна.
Центральная идея – философия, вплетена в ткань текста, отдана мыслящим, читающим серьёзные книги героям. Излюбленная оппозиция: Эталон – Идеал, здесь.
Шаблон – образец, принцип или способ существования (в природе – лист, дерево…), явление времени – мода, веяние.
Всё это Эталон.
Идеал – это сверх-идея, вечное, высшее достижение Культуры.
Они здесь разделены, не служат друг другу, как хотелось бы Автору – одна губит другую. Вот основная проблема. Оппозиция эта из ряда противостояний: преходящего и вечного… простое – сложное, посредственное – совершенное… и так далее.
В результате мы имеем увлекательное повествование на злобу дня. Вчерашнего ли? Сегодняшнего, пожалуй, тоже.
С попыткой усложнённой формы текста на уровне модернистских (даёшь другое-новое), или постмодернистских тенденций (полная свобода приёмов и их сочетаний). На сюжет – линейную структуру, как на нить, здесь нанизаны чётки-бусины разного рода жанровых и стилевых придумок.
Автор – чудак и молодец.
Так, без предупреждения, с читателем уже поступали и Гоголь, и Булгаков, и фантасты всех времён и народов.
Интересно посмотреть, что станет с повестью дальше.
Думай, читатель, думай?!
Александр Костерев
Поющие книги
В повести «Аэлита» Алексея Толстого будоражащее читательское воображение описание внеземной «поющей книги» начинается так: «… Желтоватые, ветхие листы её шли сверху вниз непрерывной, сложенной зигзагами, полосою. Эти, переходящие одна в другую, страницы были покрыты цветными треугольниками, величиною с ноготь. Они бежали слева направо и в обратном порядке неправильными линиями, то падая, то сплетаясь. Спустя несколько страниц между треугольниками появились цветные круги, меняющейся, как медузы, формы и окраски. Сплетения и переливы цветов и форм этих треугольников, кругов, квадратов, сложных фигур бежали со страницы на страницу. Понемногу в ушах Лося начала наигрывать, едва уловимая, тончайшая, пронзительно печальная музыка. Он закрыл книгу и долго стоял, прислонившись к книжным полкам, взволнованный и одурманенный никогда ещё не испытанным очарованием: это была поющая книга».
Слово и музыка.
Казалось бы, что ещё необходимо для создания бардовской песни кроме двух этих непременных условий, помноженных на наличие авторской позиции и внутреннего звучания слов, найденных для её выражения. Именно такая постановка вопроса позволит нам приблизиться к истокам авторской песни, ставшей одним из самых доверительных и сокровенных жанров в СССР. Не верьте на слово тем, кто утверждает, что авторская песня родилась во времена «хрущёвской оттепели» 50-60-ых годов XX века. На мой взгляд, история её создания восходит к двадцатым – тридцатым годам XX века.
Однако на вопрос, кто же был первым русским бардом, каждый поющий человек с гитарой назовёт имя близкое ему по духу и восприятию.
Одним из важнейших мостиков, связывающих разные поколения бардов, стало творчество Михаила Анчарова, который в своих песнях наследовал простоте, сюжетности, искренности интонации и юмору Александра Грина, стихи которого, сам того не ожидая, открыл широкому кругу читателей и слушателей.
Казалось бы, биография Михаила Леонидовича Анчарова – советского прозаика, поэта, барда, драматурга, сценариста и художника, родившегося в Москве в 1923 году, детально изучена. Анчаров начал сочинять песни ещё подростком в 1937 году, ведомый внутренним душевным трепетом от прочтения стихов Александра Грина, а во время войны песни на собственные стихи, исполнял под аккомпанемент семиструнной гитары. Среди наиболее популярных песен Анчарова сюжетные: «МАЗы», «Большая апрельская баллада», «Баллада о парашютах», «Песня про органиста, который в концерте Аллы Соленковой заполнял паузы, пока певица отдыхала» («Маленький органист»), «Песенка про психа из больницы имени Ганнушкина, который не отдавал санитарам свою пограничную фуражку», «Антимещанская песня», «Песня про низкорослого человека, который остановил ночью девушку возле метро «Электрозаводская», «Сорок первый», «Баллада о танке «Т-34», который стоит в чужом городе».
Попробуем почувствовать и домыслить (да простит уважаемый читатель подобную вольность) как бы сегодня мог развиваться творческий диалог двух поэтов Анчарова и Грина, стихи которых представляли собой готовые песни – только возьми в руки гитару и откликнись сердцем на звучащую авторскую интонацию…
Анчаров («Зеркало»):
– «Первая песня моя была не на мои слова, а на слова Александра Грина. Когда в Москву приехала вдова Грина и ей сказали, что есть мальчик, который пишет песни и у него есть песня на слова её покойного мужа, и нас познакомили. Я спел эту песню, она заплакала, а потом прислала книжку Грина, в которой была цитата: „Когда у человека главное – получить дражайший пятак, легко дать ему этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения – чуда, сделай ему это чудо. Новая душа будет у него и новая у тебя“. Вот уж когда я белугой ревел всю ночь. Потому что я раз и навсегда понял, что к чему и зачем все это нужно – для обновления души. А обновление души и есть самый высокий праздник, который доступен человеку. Я написал, по-моему, около сотни песен: к ним периодически возвращаются. И это я объясняю тем, что у каждой из них была одна движущая сила, одна внутренняя задача, конечно неосознаваемая во время работы – приглашение на этот праздник. Проза у меня образовалась из песен и картин. Как это может быть – я не знаю. Но это так».
Грин («Колония Ланфиер»):
– «Он испытал тяжёлое, болезненное волнение, как раньше, когда музыка дарила его неожиданными мелодиями, после которых хотелось молчать весь день или напиться:
В лесу сиял зелёный рай,
Сверкал закат-восход;
В лесу, разыскивая путь,
Бродил отставший взвод.
День посылал ему – тоску,
Зной, голод и… привет;
А ночь – холодную росу,
Виденья, сон и бред.
Всех было десять человек,
Здоровых и больных;
Куда идти – и как идти —
Никто не знал из них.
И вот, когда они брели
В слезах последних сил,
Их подобрал лесной разъезд,
Одел и накормил,
Но долго слышали они
До смерти, как во сне,
Прекрасный зов лесных озёр
И гнома на сосне».
Анчаров («Записки странствующего энтузиаста»):
– «А потом чувствую, что-то во мне зудит, не подходящее к обстановке, как ненастроенная струна на гитаре, которая случайно задета и мешает петь запланированную песню, и струну перестроить некогда, потому что на тебя смотрят и желают послушать известное и вчерашнее. И я почему-то сажусь и пишу:
Горы лезут в небеса.
Дым в долине поднялся.
Только мне на этой сопке
Жить осталось полчаса!
Скоро выйдет на бугор
Диверсант, бандит и вор.
У него патронов много,
Он убьёт меня в упор!
На песчаную межу
Я шнурочек привяжу
Может, этою «лимонкой»
Я бандита уложу.
Пыль садится на висок,
Шрам повис наискосок,
Молодая жизнь уходит
Черной струйкою в песок».
Стихотворение «Единственный друг» с посвящением Верочке, написанное Грином в 1912 году первой жене – Вере Павловне Калицкой, – готовая бардовская песня. Вслушаемся в её выразительную, легко угадываемую мелодику:
В дни боли и скорби, когда тяжело
И горек бесцельный досуг, —
Как солнечный зайчик, тепло и светло
Приходит единственный друг.
Так мало он хочет… так много даёт
Сокровищем маленьких рук!
Так много приносит любви и забот,
Мой милый, единственный друг!
Как дождь, монотонны глухие часы,
Безволен и страшен их круг;
И всё же я счастлив, покуда ко мне
Приходит единственный друг.
Быть может, уж скоро тень смерти падёт
На мой отцветающий луг,
Но к этой постели, заплакав, придёт
Всё тот же единственный друг.
Анчаров («Записки странствующего энтузиаста»):
– «Потому, что человек поющий – это человек иного качества, чем он сам же, но не поющий. Разве затем песня, чтоб рассказать о чем-нибудь? Нет. Рассказать можно и не в песне. Песня – чтобы петь:
Что было, не забудется
Что будет, то и сбудется.
Да и весна уж минула давно.
