Виктория Орлова "Порог тривиальности. Сказки"

– Машину? – Глаза блондинки стали еще круглее. Она вдруг резко сменила тон и замурлыкала – у Петрова кошка так мурлыкала, когда жрать просила. Правда, кошка еще об ногу трется, мелькнуло в голове у Петрова. И тут он с ужасом почувствовал, как блондинка следует кошкиному примеру: она положила руку на петровское колено и нависла над ним всем своим третьим размером. – А какую машину?

– Бентли, – брякнул Петров первую пришедшую в голову марку и почувствовал, как рука блондинки ползет по его ноге. Он аккуратно, двумя пальцами отодвинул эту руку, потом отодвинулся от блондинки и сиплым голосом добавил: – У меня жена.

– Жена не стена, – промурлыкала блондинка и придвинулась снова.

– Вас же… спасать, вроде как, надо было? – снова отодвинулся Петров.

– А ты меня уже спас, пуся! – Блондинка обвила Петрова руками, на всякий случай – чтоб наверняка – положила ногу ему на коленку и стала приближаться ко рту Петрова огроменными сверкающими губами, попутно окутывая его сладкими крепкими духами, которые начисто отрезали кислороду путь в легкие несчастного.

– Мама! – пискнул Петров, погружаясь в пучину отчаяния.

И немедленно был вырван из этой пучины божественной дланью.

Длань держала его за воротник, слегка приподняв над лавочкой.

– Это чо? – услыхал Петров волнующий бас. – Солнце, это чо ваще?

Петров попробовал дернуться, но длань встряхнула его, и он понял – не нужно.

– Поставь его на место, тиран! Поставь и не трогай! Между нами все кончено, деспот несчастный! – завопила блондинка

– Чой-то кончено, Солнце? – пробасил державший Петрова.

– Все кончено! Ты мне даже колечка паршивого купить не хочешь, а он Бентли мне купит! Знает меня две минуты – и уже обещал!

– Чо ты ей обещал? – Петрова встряхнуло, развернуло, и он узрел двухметрового мордатого дядьку в пронзительно-синем костюме. Ботинки у дядьки тоже были синие и сверкали. Петров понял: врут про смерть, что она старушка в белом. Она – мужик в синем. Без всякой там косы. Во всяком случае, его, Петрова, персональная смерть. – Чо обещал, спрашиваю? Бентли?

– Я дочке, – пискнул Петров. Синий повернулся к блондинке:

– Видишь, он дочке.

– Сначала дочке, потом мне! – топнула каблучищем блондинка.

– Не, я только дочке, – упорствовал Петров.

– А мне? – возмутилась блондинка.

– А ей? – снова встряхнул Петрова Синий.

– А денег нету, – Петров еле удержался, чтобы не показать язык.

– Нееету? – разочарованно протянула блондинка.

– Нету! – отрезал Петров.

– Солнце, – вдруг заныл Синий. – Ну, на кой он тебе, у него же денег нету!

– Ты тиран и деспот! – вдруг завопила блондинка – Ты меня обманул! Я тебе поверила! Я все для тебя бросила! А ты? Ты мне даже колечка паршивого купить не хочешь!

Блондинка развернулась на каблуках и рванула вглубь ТЦ. Синий отшвырнул Петрова и рванул за блондинкой.

– Солнце, а я чо? Я ж ничо, давай купим! Ну чо там, колечко, не Бентли ж!

– Тиран, тиран-и-деспот! – стенания блондинки становились все тише и, наконец, смолкли.

Парочка повернула за угол и исчезла из поля зрения Петрова. Петров встал, отряхнулся, с удовольствием подумал про Лизу и пельмени и двинулся покупать конструктор. Машинку ему покупать почему-то расхотелось.

Чорный Трамвай

Петрову снился сон. Во сне он стоял на остановке и никак не мог отделаться от ощущения, что является героем пионерлагерной страшилки: вокруг беззвучно качался чорный-чорный лес, едва различимый в чорной беззвездной ночи. Петров стоял и отчаянно надеялся, что его все-таки заберет отсюда какой-нибудь великодушный трамвай для придурков, вовремя не уехавших домой. Невольно вспоминалась песня Окуджавы про последний троллейбус, и Петров даже предпочел бы этот самый троллейбус, но остановка была трамвайная: кольцо, глухой район – и глухая же полночь.

Вообще, Петров любил трамваи. Любил их веселый трезвон, каждый день провожавший его из дома в школу, потом в институт, потом на работу – а восемь лет назад в роддом, за Лизой и красноморденьким орущим червяком, с годами превратившимся в красавицу дочку. Но звонок, который он услышал сейчас, был совсем другой – не веселая трель, а электрический вой, что неизвестно с чего раздается в покинутой всеми школе и ПРЕДВЕЩАЕТ… Думать о том, что он предвещает, Петров не рискнул, решил думать, что слышит обычный трамвайный звонок, и обрадовался.

Трамвай вылетел из темноты и ослепил Петрова фарами. Петров зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, перед ним беззвучно разъехалась стеклянная дверь. Стеклянная дверь, в трамвае? Петров удивился и обозрел трамвай целиком. Страх иголками пробежал по озябшему телу: трамвай был ЧОРНЫЙ. Он сливался с ночным лесом, и только в салоне колыхался зеленоватый медузий свет.

– Сам зайдешь или помочь? – услышал Петров холодный сип. Он поднял глаза и увидел ВОДИЛУ. Водила был тощ, жилист, глазаст как филин и более всего напоминал Уиллема Дефо в роли вампира.

– Ну так чо? – снова спросил Водила и осклабился.

Петров повернулся к нему спиной и побежал.

Он бежал, не разбирая дороги, а за ним мчался бесшумно Чорный Трамвай, и Водила за рулем плотоядно щурился.

Вдруг – как это случается во сне – трамвай оказался поперек дороги, и Петров с разбегу влетел в распахнутую дверь. Та быстро, но плавно закрылась, и трамвай помчался во тьму. Петрова трясло – то ли от страха, то ли рессоры у трамвая были совсем фиговые. Водила высунулся из кабины, подмигнул Петрову и ласково просипел: «Дура, для твоей же пользы!»…

– Коль, ты что? – Лиза трясла его за плечо. – Лялька вон проснулась, орать перестань!

– Чорный трамвай! – простонал Петров и откинулся на подушки.

– Фу, дурак, – обиделась жена. – Иди водички попей.

Петров послушно встал, пил воду на кухне, стуча зубами о стакан. Потом почувствовал дрожание в коленях и опустился на табуретку. За окном – глаз выколи. Петрову снова стало страшно. Но тут на колени ему вспрыгнула Муська, заурчала – и он, внезапно успокоившись, взял ее на руки и, почесывая за ушком, двинулся к кровати. Муська удобно устроилась у него на груди. Последнее, что помнил Петров – ее светящиеся в темноте глаза и урчание, сквозь которое он отчетливо различил: «Для твоей же пользы, дура!» Петров не вынес и потерял сознание.

***

Очнулся он на совещании в родимой конторе. Шеф Семеныч, привычно вытирая лысину платком, что-то бурчал – Петров привык его бурчания не замечать.

Присутствовать на совещаниях ему полагалось по должности. Но присутствовал он всегда «для галочки»: отродясь его никто ни о чем не спрашивал. А сегодня, как назло, шеф остановил взгляд на нем, на Петрове – такое случилось впервые. Петров моментально покрылся холодным потом и судорожно ощупал себя. Нет, все было в порядке – пиджак, рубашка, штаны, даже галстук завязан, а за прическу Петров не беспокоился – у лысины свои плюсы. Уста начальства отверзлись, и над Петровым вдарили громы небесные. Впрочем, это Петрову с перепугу, конечно, показалось. Семеныч, добрая душа, всего-то и спросил:

– А вы, Петров, что по поводу этого проекта думаете?

– Я? – удивился Петров, и, не успев подумать, брякнул: – Черный. Черный, стеклянный, бесшумный, и мерцающий свет внутри.

Воцарилась тишина.

– А вообще, оригинально! – всплыл над толпой голос Татьяны Палны, руководителя дизайнерского отдела. – Черный трамвай – это еще никто не делал! Это, я вам скажу, мысль! Николай Константиныч, а переходите к нам в отдел? У вас мышление такое… креативное.

Петров неопределенно ухмыльнулся. А остальные вдруг загалдели, замахали руками, кто-то даже гикнул от возбуждения.

***

Через год Чорный трамвай представили публике. Завод получил госзаказ на сумасшедшую сумму, Шефа перевели в Москву, Татьяну Палну забрали в Сколково, а Петров, как инициатор, получил премию неприличного размера и неотгулянный отпуск за три года. На премию они с Лизой купили машину и путевку в Хорватию на целый месяц – показать Ляльке море. Петров, правда, волновался, что начальство его не отпустит. Но возражать начальству он еще как-нибудь смог бы. Возражать Лизе было смертельно опасно. Семеныч, действительно, отговаривал – презентация проекта, мол, а инициатора нету, нехорошо будет… Настаивал, в общем, на том, чтобы отпуск перенести. Петров возражал, и Семеныч отступился. Хороший мужик оказался.

***

Наступила осень. Отпуск кончился. Утром в понедельник лощеный Петров вышел из дому, дошел до стоянки, открыл было дверцу новенького «опеля», но, повинуясь нелепому импульсу, закрыл ее и пошел на трамвайную остановку. С удивлением отметил, что народу – никого. Петров опасливо заозирался – и тут из-за поворота вылетел Он. Чорный трамвай. Петров кожей почувствовал, как вокруг сгустилась мгла и закачался чорный беззвучный лес. Проваливаясь в обморок, он вдруг увидел Свет – и услышал знакомое сипение:

– Да что ж ты все трясешься? Сказано ж тебе, для твоей же пользы! А ну кончай дурака валять!

Петров прекратил валять дурака, вошел в Трамвай и поехал в контору.

Про негодяев

Жил-был на свете дяденька. Хороший был такой дяденька, добрый. Бабушек через дорогу переводил, руки тетенькам при выходе из общественного транспорта подавал. В общем, хороший. Да вот беда – вокруг нашего хорошего дяденьки одни негодяи обитали. Просто ни одного порядочного человека! Ну сами судите: продавец в магазине говядины недовесил – кто? Негодяй. Водила автобуса дверь перед носом закрыл – опять негодяй. А уж начальник, когда зарплату задерживает, негодяй – дальше некуда.

И решил наш дяденька от негодяев этих в лес уйти. Кое-как построил там себе шалашик, лапничком еловым покрыл, внутрь залез, лежит, свободой от негодяев наслаждается. Вдруг слышит – шаги. Вышел, а на полянке у шалашика стоит второй дяденька.

Первый его спрашивает: ты кто такой? А тот отвечает: я, мол, жертва негодяев. Кругом, говорит, негодяи. И жена вдобавок у меня негодяйка. Не могу больше. Вот, в лес от них ушел.

Тут первый к нему на шею кинулся. Ты, плачет, как никто меня понимаешь! Ты мне как родной теперь! Входи же в мой шалаш, будь в нем как дома. А для начала хвороста, что ли принеси. У тебя, кстати, спички есть?

Стали жить вдвоем.

И в одно прекрасное утро опять раздались на их полянке шаги. Выскочили они из шалашика, а там – тетенька. Красивая! Но грустная. Они спрашивают: Что это вы, мадам, тут, в темном лесу, одна, такая красивая и грустная, делаете? А она им: все кругом негодяи, муж негодяй и дети у нас негодяйские. Ну, дальше ей даже объяснять не пришлось, они моментально ей рядом отдельный шалашик соорудили.

Живут. День живут, другой живут, а на третий день вечером первый дяденька второму говорит: А, пожалуй, женюсь я на нашей тетеньке. Буду ее от негодяев защищать! А второй ему: а чегой-то ты женишься? Может, я сам на ней жениться хочу! Я на два сантиметра тебя выше и в плечах шире, я ее гораздо лучше от негодяев защитить сумею!

Первый тут как вскочит, как заорет: ах ты, негодяй! У тебя жена, дети, пусть и негодяйские, а ты нашей драгоценной тетеньке мозги пудрить собираешься? А второй тоже вскочил и тоже орет: Да ты сам негодяй! Что ты можешь ей дать? Половину вот этого шалаша? А первый опять: Почему же половину? Шалаш мой, я тебя выселю, все ей отдам!

Тут второй дяденька как зарычит – и на первого с кулаками.

На вопли прибежала тетенька – во флисовой пижаме (холодно в лесу-то, сентябрь). Прекратите, кричит, немедленно! Что тут у вас стряслось? Тут они драку прекратили и на колени перед ней бухнулись. И бубнят: так, мол, и так, хотим оба на тебе жениться, выясняем, кто более достойный.

Тут тетенька тоже заорала: «Негодяи! Оба! А меня вы спросили? Выясняют они тут! Ну и выясняйте, а я пошла обратно к негодяйской своей семье, потому как все вы, мужики, сволочи, и надо вам одного!»

И, как была, в пижаме, потопала обратно в город.

Ну и дяденьки тоже, попыхтели-попыхтели еще друг на друга (но уже вяло как-то), потом решили, что тетенька сама негодяйка изрядная, и разошлись.

Потому что какой смысл жертвовать благами цивилизации, если кругом один фиг сплошные негодяи.

Про Художника

В одной деревне жил-был Художник. Самый настоящий. Только неизвестный. Потому что он в глухой деревне жил, куда из города автобус раз в сутки ходил. И то, когда дорога сухая. Но Художнику это было до лампочки – он свою деревню любил и считал, что краше родных мест ничего на свете нету. А в город ездил только в Академии учиться и за бумагой с красками.

Однажды зимой пошел снег – сильный-сильный! И всю деревню занес, особенно дорогу – ни въехать, ни выехать. А у Художника как раз закончилась бумага. Но художники – они ж не могут, чтоб не рисовать.

Пошел наш Художник на улицу. Еле через калитку пробился. Видит – все заборы снегом замело, а один высокий, бетонный, стоит почищенный. Рисуй – не хочу. А Художник как раз хотел. Вытащил он краски и кисточки и давай забор расписывать под Хохлому.

И тут из-за забора вылетает дядька, да как залает: «Кыш отседова! Ишь, моду взяли, на заборе писать!»

Художник попробовал ему объяснить, что у него бумага закончилась, только дядька не слушает и свое лает: «В прошлый раз один такой вот нацарапал слово неприличное – еле отскреб, а этот вона че – весь забор мне щас изуродует!»

Хотел Художник обидеться – он ведь вовсе даже прилично расписывать умел, ему в Академии вообще говорили, что он талантище! Но дядька так лаял, что Художник быстренько (но красиво!) набросал на заборе: «Осторожно, злой хозяин!» – и ушел в поля. Ну, раз его никто не понимает.

А в полях – снега! Белые-белые, ровные-ровные! Лучше всякой бумаги! Только кисточкой на такой бумаге не порисуешь. А рисовать хочется…

Постоял Художник минутку, подумал, а потом в дом кинулся и с лопатой вернулся. И давай лопатой по снегам рисовать.

Такая красота получилась! Жалко, показать некому – с земли не видно…

Тут стемнело, и пошел Художник домой.

А утром проснулся – за окном шум, гам: журналисты понаехали. Говорят, космонавты из космоса поля около деревни засняли, а там картины чудесные – не иначе инопланетяне, на Землю засланные, своим в космосе сигналят.

Народ собрался, стоит посреди деревни, руками машет, инопланетянина вычисляет. А громче всех дядька с бетонным забором орет: знаю я, говорит, этого инопланетянина – и в Художника пальцем тычет. Но тут бабушка Глафира как гаркнет: «А ну-ка цыц! Я в этой деревне всю жизнь живу, и Художника с детства знаю, когда он еще просто Васькой был! Никакой он не инопланетянин!»

Тут Художник вышел и все объяснил – и про поля, и про снега, и про рисование лопатой. Журналисты сначала расстроились – что никаких инопланетян нет, а потом обрадовались – новое дарование открыли! – и давай у Художника про творческий путь спрашивать. А Художник им – да какой там творческий путь – вы дорогу нашу видели? По ней же ни пройти, ни проехать! Вот, сижу на месте, рисую потихоньку. Журналисты сказали: «Ага!» – и уехали. Улетели, то есть. На вертолете.

А вместо них по весне приехали экскаваторы и дорогу починили – чтоб Художнику за бумагой легче ездить было.

Скажете, так не бывает? В сказках, товарищи, еще и не такое бывает!

А дядька с забором, между прочим, на следующее утро к Художнику сам пришел. Я, говорит, искусство сильно уважаю, и поэтому вот тебе мое соизволение, рисуй на моем заборе сколько хочешь. Обрадовался Художник и забор дядьке так расписал, что дядька лаять перестал и добрый-добрый сделался. А потом народ и остальные заборы от снега очистил, и Художник их тоже расписал. Особенно красивый забор у бабушки Глафиры получился – синий как небо, и белые птицы по нему летают.

И стала деревня не деревня, а музей – и летом, как дорогу починили, хлынул из города народ на заборы любоваться. Об одном только жалели – что снега растаяли, и лопатных картин нет больше. Но тоже беда невелика – космонавтские снимки в интернете лежат, кому посмотреть охота – всегда пожалуйста!

Дед Мороз и BMW