– Ну, чего ты несёшь? Как это царь отрёкся? Что за новые порядки? Работать надо, вон еще, сколько зерна на телегах. Не мути народ, и так проболтался пол-утра, – ответил Иоганн.
– Так я чё, я же давеча отпрашивался, теперь вот прибег. Правду, мне кажется, говорят, уж больно начальство озабочено, – ответил работник.
Сыновья Иоганна замерли, подняли глаза на отца, как бы вопрошая, что делать-то?
Перехватив их взгляд, Иоганн твердо сказал:
– Ну, чего опешили, работаем, хлеб – он всегда нужен, что бы и где бы ни происходило, работаем, – пробормотал, и, не вдаваясь в подробности, стал подниматься на верхние этажи мельницы. Шаги глухо отдавались под ногами, тонули в общем шуме вращения колеса, движения жернова и шума зерна и пшеницы. Поднявшись наверх, Иоганн всматривался в сторону большака, идущего по дороге на Москву, словно пытался понять, что ждать от своего будущего. Зимой у Иоганна работала мельница, приводимая в движение силой течения реки. Зерно из запасов поступало круглый год, это позволяло обеспечивать работой свою семью и окрестное население круглый год, и вроде бы все наладилось, отстроилось и действовало в привычном ритме, так надо же этой проклятущей войне начаться, теперь это отречение царя. Столько надежд и планов словно упали на зыбкую почву без фундамента.
– Что делать, – думал Иоганн, – жаль, если все сломается.
Он до боли вглядывался в заснеженную даль большака, словно хотел увидеть, не идет ли оттуда из Москвы, Петербурга какая-либо беда, но лишь морозный свежий воздух отвечал ему покоем и размеренными порывами. В природе ничего, абсолютно ничего не предвещало перемен. Народ вокруг тоже вроде бы всё делал, как всегда, но внутренняя тревожность появилась у всех. Пришла осень, октябрь.
Урожай этого года получился неплохой. Временное правительство вроде бы декларировало неплохие лозунги, но в народе появилось брожение. То там, то тут замелькали агитаторы, ратующие за свержение Временного правительства, окрестные крестьяне стали более жестки и несговорчивы, особенно дерзко вела себя беднота, среди неё появились горлопаны и многого не умеющие, но ратующие за передел собственности, установление других порядков, более справедливых с их точки зрения…
Гееры
Октябрьская революция в России для немецкого населения была как гром среди ясного неба. Вот и для семьи Гееров, Питера и Марии, мелких торговцев, она стала полной неожиданностью. Проживая в немецкой слободе губернского города Саратова, Гееры совсем не строили каких-либо далеко идущих планов. Но неожиданно для себя были вовлечены в самую гущу революционных событий. В городе быстро заполнялся вакуум власти, когда старая власть, не сумевшая сориентироваться и поэтому допустившая полное бездействие, пала, а ей на смену пришла вовсе не окрепшая власть рабочих и крестьянских Советов. Питер счел за благо примкнуть к инициативной группе, создавшей на базе немецких колоний-поселений Немецкую Коммуну. Эта идея столь понравилась немецкому населению, что она стремительно стала искать поддержку у новой власти, тем более, среди немецких колонистов, как и положено, со временем появилось социальное расслоение, неизбежное по человеческой природе. Одни колонисты стали более успешными, превратившись во владельцев мануфактур и фабрик, другие, менее успешные, выполняли роль наемных работников, профессионалов в своем деле, но не более того. То не хватало таланта на более высокое положение, то попросту недоставало средств для своего внутреннего развития. Так как прежней власти уже не было, а необходимость выживать в новых условиях стала невероятно актуальна, то думы были как у всех людей в подобной ситуации, когда бросить всё жалко, да и не известно, как и на что вернуться в Германию. Жить дальше можно было только приняв новую действительность и найдя место в ней. Обширное местное немецкое население среднего Поволжья к тому времени разрослось и укрепилось, а Советская власть была хрупка и неустойчива. Она явно нуждалась в союзниках любого плана, только бы удержать зыбкую власть. Поэтому создание Немецкой Коммуны было принято большевистской верхушкой «на ура». Среди немцев тоже прошёл раскол на имущих и неимущих. Первые ретировались, так как официальная власть их записала в эксплуататоры. И, следовательно, их имущество подлежало национализации. Но какое бы время ни приходило, любой власти нужны были специалисты, знающие и умеющие наладить любое конкретное дело. Именно здесь и пригодилось умение мелкого торговца Геера Питера налаживать и организовывать доставку и распределение, с элементами торговли, различной продукции, в которой была нужда новой власти. А сюда входило несметное количество разного товара. От продовольственного, до самого что ни на есть разнообразного. И здесь, как нельзя кстати, пригодились профессиональные навыки Питера и его жены Марии. Нельзя сказать, что Питеру и его супруге новая действительность сильно нравилась. Однако выбирать не приходилось, надо было выживать самим и помогать выживать многочисленным родственникам. Дело, вначале показавшееся непонятным и временным, постепенно становилось интересным. Питера очень ценили новые товарищи, немецкая коммуна крепла с каждым годом, помогала предприимчивость и основательность немецкого характера, те качества, которые, может быть, в других условиях были бы препятствием в развитии, такие, как педантичность и органичность, в данном случае сыграли ключевые роли. В совокупности удачливые решения Коммуны, а также значительное распространение среди немецких коммунаров грамотности и деловитости, подкрепленное ленинским лозунгом «Каждый народ имеет право на самоопределение» и стали краеугольным камнем в основании возможности возникновения в Среднем Поволжье Автономной Советской Социалистической Республики немцев Поволжья в 1922 году. В это время Питер уже на основании завоеванного авторитета занимал должность в Наркомате промышленности Республики и его личные дела шли как нельзя лучше. Мария стала учителем немецкого языка, у них росли пятеро здоровых ребятишек. Питер и Мария виделись по времени очень мало, всё время отбирала работа, которой супруги отдавались самозабвенно. Однако, устоявшаяся традиция воспитания детей в больших немецких семьях, где роль старших, как и уважение к ним, традиционно были высоки, позволяла совмещать удачный карьерный рост с должным воспитанием детей. Мария и Питер были крепкой семейной парой, сдержанно эмоциональной, ограничивающей проявление обоюдной симпатии достаточностью и необходимостью, умеющей сдерживать чувственные проявления в рамках дозволенности и благоразумия. Создавалось впечатление о том, что семья Гееров живет строго по определенному сверху циркуляру, не позволяющему никаких вольностей. И хотя иногда казалось, что такая жизнь довольно однообразна…
Иван Елисеевич
Маленькая уездная станция встретила их почти полным безмолвием. Поезда ходили очень редко, их расписание постоянно менялось. Скромность неспешной жизни уездного городка ощущалась буквально во всем. В неторопливой походке станционных работников, в раздумчивых разговорах малочисленных пассажиров. Иван с семьей вошел в здание вокзала и, подойдя к билетной кассе, спросил:
– Когда будет ближайший поезд до Самары?
Кассир, женщина преклонного возраста, бегло взглянула на расписание движения поездов и, сочувственно глядя на усталое лицо пассажира, учтиво ответила:
– Ближайший поезд до Самары будет в пять утра.
Иван взглянул на станционные часы. они показывали девять вечера, ну что ж, подумал он, хорошо, не так и долго осталось ждать.
– Дайте мне два взрослых и один детский.
Кассирша выдала ему билеты, и он поспешил к семье. На скамеечке его ждала женщина с ребенком, они явно были измучены дорогой, лица отливали серой дорожной пылью. Анастасия – так звали жену Ивана – держала на коленях дочку Фросю, красивую девочку лет семи-восьми, она прижималась к матери и, казалось, всем своим существом пыталась раствориться в ней, как в надежном убежище от всех внешних угроз и неприятностей. Иван очень любил дочку, но в силу своего крутого нрава не всегда мог выразить свою любовь языком, понятным ребенку. Фрося тоже любила отца. но часто его стереглась, так как он многое контролировал в их с мамой жизни. Его надо было слушаться беспрекословно и быстро, чего она в силу своего детского характера не всегда успевала. Мама, напротив, была всегда ласковой и долготерпимой, с ней было спокойно и безмятежно, конечно, если было сытно. Фрося отличалась цепким умом, была сообразительной девочкой и обладала редкостным трудолюбием. Красивые серые глаза Фроси часто смотрели на ее сверстников как-то излишне строго и даже как-то колюче, словно пронизывали собеседника насквозь. Редко кто мог выдержать этот строгий взгляд. Сверстники старались с ней держаться осторожно, особенно в начале знакомства. Обладая приятной внешностью, она притягивала к себе друзей, которых близко подпускала крайне медленно и очень осторожно. Отец ценил эти качества в дочери и всегда доверял ей даже уже вполне взрослые заботы, чем Фрося дорожила, изо всех сил стараясь не подвести отца.
Пристроившись на скамью рядом с женой, Иван сообщил ей о поезде в пять утра. Хотя в здании вокзала было прохладно, но всё-таки гораздо лучше, чем на улице. Осень 1933 года выдалась сырой, то и дело шли осенние затяжные дожди, дороги и тропки маленького городка превращались в непролазное месиво, ходить, а тем более ехать на любом транспорте было крайне затруднительно. Дорог ведь почти не было, и хотя Атбасар славился конными ярмарками, но мероприятие это было сезонное, проходило раз в год, все же остальное время городок жил тяжелой размеренной жизнью, в ожидании своего очередного рассвета. Анастасия взглянула на мужа, на его усталое лицо и сказала:
– Вань, давай перекусим, тебе нужно отдохнуть.
– Хорошо, давай – ответил Иван и, ласково взглянув на нее, стал расстилать между дочерью и женой запасённую впрок старую газету. Нехитрая провизия состояла из сала с черным сухим хлебом и лука, приобретенного здесь же, у местных жителей. Кипяток взяли у дежурной по вокзалу. Хотя ужин и не отличался обилием, но это было достаточно хорошее питание. В особенности, на фоне всепроникающей нужды в обществе. Бережно сложив остатки пищи в старый армейский мешок, Анастасия положила девочку головой к себе на колени. Мягкая ласковая рука матери коснулось ее головы.
– Спи, Фросенька, спи, до поезда еще далеко, спи.
Девочка охотно растянулась на скамье. Мягкое материнское тепло растеклось по всему ее телу, наполнило ее любовью и заботой, принятая пища расслабляла, и девочка вскоре уже спала крепким сном уставшего от дневных забот ребенка. Иван сидел рядом с Фросей, ее ноги легли на его колени, он поглаживал ножки дочери и напряженно о чем-то думал.
– Ты подремал бы, Ваня, – обратилась к нему жена, – что ты все думаешь о чем-то, тебе нужно отдохнуть. Поспи, я посижу, покараулю.
Иван благодарно улыбнулся.
– Да нет, Настя, отдохни, пока Фрося спит, вижу, как вымоталась вся. Отдохни, я посижу, чего-то не спится. Давай, давай, подремли, я пригляжу за вами.
Настя покорно кивнула головой, она знала, спорить с мужем бесполезно, если что сказал – надо делать. Благо его строгость всегда компенсировалась его же заботливостью. Вскоре Иван услышал спокойное и мягкое сопение Насти, жена спала, уверенная в надежности своей с дочерью защиты. А Ивану было о чем подумать. Скупой на внешнее выражение своих тревог, он всё-таки крайне переживал о будущем своей семьи. Его отец – потомственный казак Елисей, в конце 19 века был отправлен с семьей в Западную Сибирь, где влился в Сибирское казачье войско, выполнявшее задачи по укреплению и обустройству земель Прииртышья. Иван продолжил дело отца, служил в Сибирском казачьем войске. Февральская революция застала его врасплох, как и многие из его товарищей, он не втягивался в политику, спокойно занимался тем, что знал и умел, а именно земледелием, да столярничал. Но так как служба с его характером давалась ему легко, то он быстро дослужился до офицерского казачьего звания, чем и был умеренно доволен. И всё-таки к службе Иван относился как данной от бога повинности, а душа его пела, когда он столярничал – изготавливал мебель. Особенно ему нравилось ее делать сослуживцам, родственникам, знакомым, это придавало особый смысл труду, грело память.
Армия Колчака, куда он был призван, поначалу успешно наступала, но неоправданной жестокости было в ней более чем достаточно. Разрыв между офицерством и солдатом был колоссален. Долгое время живя в Сибири, Иван привык к особенному характеру этих земель, широте и богатству мест, сплоченности жителей. Сибирь сближала людей разной национальности и вероисповедания, суровая природа не позволяла выживать, не помогая соседу, путнику, даже сопернику, а подчас и врагу. Здесь сложилась особенная культура, особенный характер, особенный тип жителя этих мест. Тесные связи возникали между крестьянами и казаками, между местным самым разнообразным населением и пришлыми людьми. Так у Ивана появился друг Михай из крестьян.
Эта дружба, как часто бывает, зародилась из жёсткого соперничества двух пацанов, затем подростков и, наконец, молодых мужчин. Михай был высокого роста. белокурый и широкоплечий, он легко стал лидером в своей деревне среди равных себе. Для Ивана лидерство никогда не было самоцелью, оно рождалось естественным путем. Первое знакомство будущих друзей произошло неожиданно, во время рыбалки. Крестьянские ребята выуживали раков на старице реки Иртыш, когда к этому же месту подъехала на конях казачья ватага. Обычно крестьянские дети не вступали в спор с ребятами-казаками. Но в этот раз все пошло не по привычному сценарию. Старший среди казачат, черно смольный Григорий, уверенным тоном гикнул тогда:
– Бегите отсель, пока мы добрые.
Вопреки сложившейся практике крестьянские дети собрались в кучку, из них вышел белокурый паренёк и, скрестив на груди руки, заявил:
– Сами бегите, это общая земля, мы первые пришли, вас не ждали.
Григорий тогда направил на наглеца коня, он вообще был горяч, да и не принято было казачеству уступать, тем более крестьянам. Но наглец не только не струсил, но и смело сделал шаг по направлению к нападавшему. Иван схватил лошадь Григория под уздцы, тот вопросительно взглянул на Ивана. Иван с детства чувствовал любую несправедливость. Тогда он тоже почувствовал то, что они не правы.
– Ты чего, на лошади на пешего, что ли?
Григорий тогда смутился, и, хотя он был старший, но с уважением относился к Ивану, знал твердость его характера. Как-то надо было разряжать ситуацию Иван тогда понимал – еще минута, и крестьянские дети будут опрокинуты лошадьми. Он обратился к выступившему из крестьянских детей. Спросил, как его зовут. Тот, гордо откинув голову, ответил:
– Михай я.
Тогда Иван посмотрел ему в глаза с некоторой угрозой и спросил, что он предлагает. Михай, широко расставив ноги, выкрикнул:
– Выйдем один на один, кто победит, тот и остается.
Тогда у Ивана не осталось выбора, он этот разговор затеял, ему и пришлось разбираться. Дрались честно, только осилить друг друга не могли, оказались ровней. Усталые и злые, но не уступчивые, тяжело дыша, всматривались в глаза друг друга, несколько раз сцеплялись с тем же результатом. Иван видел то, что Григорий вот-вот готов был спустить лошадей, смять крестьян. Иван красноречиво на него не раз подымал взгляд, и это возвращало Григория к благоразумию. Когда выбившись из сил, Михай и Иван, еле удерживаясь на ногах, а по сути удерживая друг друга, в очередной раз встретились глазами, Михай сказал ему:
– Поди, ничья, что ли?
Иван отказался принимать ничью и ответил:
– Продолжим.
Они еще несколько минут отчаянно толкались, пытаясь зацепить друг друга хлестким ударом, потом, одновременно повернувшись к своим, почти одновременно сказали:
– Уходим.
Тогда в воздухе повисла пауза, и крестьяне, и казачата замялись, никто не понял, на чьей стороне правда, кто победил, а кто уступил. Михай уловил это замешательство и усталым голосом сказал:
– Ладно, буде, давай вместе рыбачить, че, места мало, че ли?
И протянул Ивану руку. Крепко сжав руку Михая, Иван тогда дал ему понять, что он не уступил, но считает продолжение выяснения правоты друг друга глупым и бесполезным занятием. И хотя Григорий всем своим видом выражал недовольство, но и он, чувствуя правоту ситуации, согласился с необходимостью ее завершения миром.
В тот день и началась их с Михаем дружба, в истоках которой бежала красивая речка – Старица, да сияли разбитые носы и фингалы под глазами. В своей жизни Иван не раз убеждался в том, что не все то, что начинается с напряжения, несет затем плохое, либо порочное. Чаще случалось наоборот, вроде бы и дело-то успешное, но не успев начаться, приводит к катастрофическим последствиям в своем итоге. Волна октябрьской революции, стремительно начавшаяся в Санкт-Петербурге, дошла и до Омской губернии, дороги старых друзей пошли по разным направлениям: Иван был призван в армию верховного правителя Колчака, следы Михая затерялись.
Судьба снова свела их у поселка Исилькуль. Как-то на очередной стоянке для отдыха вверенный под начало есаула конный отряд был привлечён для конвоирования в Омск красноармейцев. Пленные передвигались на подводах, по обе стороны колонны двигались казаки ивановского отряда. День катился к закату. У начальника конвоя, подпоручика Лейбовского, Иван поинтересовался составом конвоируемых и их дальнейшей участью. Тот охотно ответил на вопрос. Среди конвоируемых были солдаты, дезертировавшие из армии Колчака, а также командиры и солдаты-красноармейцы, потерпевшие поражение под Петропавловском. Их ожидал военный трибунал, так как у верховного должно быть все по закону, констатировал свою речь подпоручик.
Проезжая мимо очередной подводы, Иван обратил внимание на связанного и лежащего на боку красноармейца с отличительной нашивкой на рукаве, измождённое лицо было знакомо. Иван присмотрелся и узнал своего друга Михая. Правда, Михай не подал и вида, что тоже узнал Ивана. Вечером, на стоянке, они долго говорили о революции, о выборе каждого ее сторон, о правде и неправде, о правоте тех и других. Ивану запомнились основные эпизоды их разговора. Так, к примеру, на вопрос Михая, почему он, Иван, служит Колчаку, Иван прямо ответил, что он присягал царю и отечеству, и выполняет свой долг перед Богом и людьми. Он служит России, как служили его деды и прадеды. Он присягал ей на верность, а революция открыла дорогу немцам до самого Петербурга. Это грозит потерей ее самостоятельности, распаду и расчленению, охотников к тому великое множество. Михай спросил его, почему же столько карательных операций проводят белогвардейцы против несогласных крестьян. Почему на стороне Колчака столько чужих, охочих до Российской земли. На севере англичане, на востоке японцы, даже в Сибири французы, чехи, кого только нет. Неужели они пекутся о нашей России? Интервентов столько, что диву даешься. Кого они хотят обмануть, они радеют за русскую землю? А Колчак, он на какие деньги воюет, и чем будет расплачиваться? И неужели Иван надеется, что именно они – белое движение – будут управлять Россией? Ивану и самому не нравились в принципе карательные операции против собственного народа, но он находил им оправдание в велении военного времени. А вот противопоставить что-либо иностранной интервенции и ее целям он не смог. Получалось, что красные как бы за Россию, а они против?! Он не мог не видеть того, что многие офицеры, вплоть до высших, стали переходить на сторону красных, и несли с собой богатейший боевой опыт. Что ими двигало, думал Иван и верную ли сторону я выбрал? Тогда Иван задал вопрос Михаю о том, что красноармейцы не прислушиваются и к священникам, на что Михай парировал ему ответом, что священники в массе своей перестали видеть бедственное положение народа, его проблемы часто остаются незамеченными, а призывы к бесконечному терпению часто не касаются их самих. Они не выходят на заступничество, даже если видят несправедливость властей или конкретных людей, облеченных властью. И народ перестает им верить. Война, в которую втянули Россию, одним позволяет наживаться, а других гонит на убой и сиротит семьи. И хотя Иван каждому доводу Михая находил контраргументы, но и не мог не видеть голой правды.
Иван и сам считал, что России эта война была не нужна, видел то, что внутреннее противостояние русского народа на руку только его врагам. Он не был согласен с гражданской войной, был глубоко убежден в том, что в ее пламени погибнут лучшие представители этого народа, а уцелеют лишь те, кто так искусно могут менять свой окрас в зависимости от окружающей среды. Время хамелеонов, приспособленцев, и всякой, всякой непоследовательности. Тогда он смотрел на Михая и понимал, он не отступит, погибнет, но не сдастся, как тогда на рыбалке. Михай, Михай, думал Иван, как же быть, оставить – погибнешь, что трибунал, его решение – только видимость порядка. На самом деле это тупая машина убийства. Что ей человеческая жизнь? Лишь один из множества эпизодов, и только! Тогда он думал, как спасти друга, как ему помочь? Наверное поняв, о чем он думает, Михай сказал, как будто освобождая совесть Ивана:
– Ты ничего не думай, иди, служи, не рискуй, вдруг ничего не выйдет, погубишь и себя, оба в итоге сгинем, а так-то, глядишь, хоть ты уцелеешь. – И после минутной паузы добавил: – моим, если че, помоги, и буде, прощай.
Вернувшись в расположение своего отряда, Иван никак не мог уснуть, перебирал разные планы спасения друга, но так ничего и не придумал тогда. Утром был ожидаемый трибунал и ожидаемый приговор – расстрел. Командиров-красноармейцев расстреливали отдельно от рядовых, это была их единственная привилегия. Тогда он действовал спонтанно, на свой страх и риск. В леску, за ложбиной, привязал коня, напросился посмотреть на казнь и вместе с подпоручиком, взяв двух казаков, отправился к месту казни. Когда он увидел Михая, ему удалось сообщить ему о лошади, ложбине и скрытно сунуть Михаю нож. Как только расстрельная команда приготовилась к стрельбе, Иван ткнул соседнюю лошадь своего казака шилом, та взвилась от боли, сделала прыжок, расстрельная команда рассыпалась, опасаясь увечья. Михай сообразил, в чем дело, и бросился бежать к леску. Подпоручик выхватил наган с намерением пресечь побег беглеца. Секунды решали исход дела. Иван поднял своего коня на дыбы и с криком «Не стрелять!» бросился в погоню за Михаем. Тогда он старался лошадью и собой перекрыть сектор обстрела пути, по которому бежал Михай. Тот бежал что было мочи, лесок он достиг быстро. Иван, догнавший его у леска, выхватил шашку и крикнул:
– Как пройду над головой, падай и лежи, потом поползешь к лошади!
С этими словами он просвистел шашкой над головой Михая, тот упал. Сделав вид, чтобы со стороны казалось, что он вытирает шашку о траву, Иван вложил ее в ножны, вскочил на коня и рысью вернулся к расстрельной команде. Подъехав к ним, угрюмо произнес:
– Кончено.
Подпоручик не имел никакого желания идти убеждаться в этом, он равнодушно посмотрел на лесок, махнул на него рукой и отдал команду солдатам возвращаться в расположение. Иван также забрал своих подчиненных и вернулся в расположение. Всем было абсолютно безразлично, погребен ли казненный, никто из присутствующих на расстреле не хотел обсуждать случившееся в опасении последствий.
В период отступления Колчака моральный дух в войсках стал стремительно падать, иногда целые подразделения переходили на сторону Красной армии. Этому способствовали тайная пропаганда между солдатами, нехватка боеприпасов и вооружения, невыполнение союзниками своих обязательств и, конечно, элементарная усталость от гражданской войны. Не было исключением и моральное состояние в подразделении, которым командовал Иван. Все чаще они оказывались в пекле, в том числе в окружении, из которых все труднее было выходить. Теряли людей, испытывали нехватку в пище. Однако казачьи подразделения армии отличались стойкостью и надежностью, сказывалась многолетняя выучка и вскормленное с молоком матери понятие казачьей чести. Иван воевал доблестно и твердо, имел награды за отвагу от верховного, однако эта братоубийственная война угнетала все больше и больше. По армии поползли слухи о красном терроре, которому подвергались, в том числе, близкие родственники членов белого движения, эти слухи часто обрастали самыми ужасными подробностями. Иван переживал за близких. Армия верховного несла поражение за поражением, казалось, уже нет сил отразить натиск наступающей Красной армии. Враги были повсюду, не единожды в тылу вспыхивали восстания и бунты крестьян и рабочих. Это действовало на воюющих особенно угнетающе. Казалось, сама земля уходит из-под ног. При отступлении с Омска – столицы, по сути, на тот период белой России – конный эскадрон Ивана попал под удачно замаскированный огонь пулеметных расчетов и артиллерии красных. Уцелели немногие.
Находясь в плену, в бараке, Иван долго размышлял об этой войне, ее целесообразности, значимости для России и ее будущего, рядом находились подчинённые, которых он вел в бой, по его воле они сейчас здесь и, скорее всего, их участь незавидная. Его взгляд часто устремлялся в прошлое, выискивая там ответы на настоящее и ища дорогу в будущее. Потом бесконечные допросы с пристрастием, упадок сил и стремлений к жизни, то хотелось, чтобы быстрее все закончилось. То, напротив, охватывала злость и жгучее стремление вырваться из плена и мстить, мстить, мстить!
Так продолжалось около недели. Пропагандисты, беседующие с пленными, всячески старались склонить последних на сторону большевиков, призывали бороться за справедливость, равенство и братство, против угнетения и за светлое будущее родины нашей, России. Если это не помогало, людей попросту расстреливали. Их расстреливали и с этой, и с той стороны, их вели за собой лидеры, преследующие свои собственные, понятные только им цели, которые щедро, словно охапку дров, подкидывали в топку этого разогнавшегося локомотива расходный материал – собственный народ – ради такой высокой идеи с той или иной стороны. И всему было объяснение, всему оправдание, всему причина, каково, думал Иван, как ловко-то!
В начале второй недели в барак вошел военный человек в кожаной куртке со скрипом в сапогах и уверенной походкой. Он медленно продвигался по бараку, стараясь внимательно всмотреться в лица пленных, проходя мимо Ивана, военный задержался, покачал головой и, не окончив начатый осмотр, спешно вышел вон. Что-то очень знакомое в нем показалось Ивану, но свет бил в лицо, за спиной вошедшего было солнце, и Ивану не удалось его рассмотреть. Через некое время Ивана вызвали на допрос. Он уже не боялся этих жестоких процедур, они были данностью, и от них некуда было деться. Войдя в комнату допросов, Иван остановился на середине. Прозвучало:
– Свободны, вас вызову!
Конвоиры вышли в соседнее помещение, в комнате остались двое: военный в кожаной куртке и военнопленный Иван.
– Садись Иван, – сказал ему человек в кожанке. Иван сразу узнал Михая. Они поздоровались за руку. – Я искал тебя, – продолжал Михай, – увидел тебя в списках военнопленных. Знаю, воюешь хорошо, жаль только, не за тех, за кого надо.
Они проговорили до самой темноты. Михай старался убедить Ивана перейти на сторону Красной армии.
– Нет, – ответил Иван, – не могу сказать того, что мои во всем правы, есть и откровенные сволочи и подонки, но страна у меня одна, я ей присягал, ей и служить буду, а что до моей шкуры, то умирать рано или поздно придется всем, не избежишь смерти-то.
– Так-то оно так, да ты, Иван, смотришь назад, а я тебе будущее показываю, да и мужик ты хороший, проиграете вы, против народа идете, а так нельзя.
Они еще долго обменивались спорами, но так и ни к чему не пришли. Беседу прервал сам Иван просьбой отпустить его в барак.
– Дурак ты, – в сердцах сказал ему Михай, – ладно, буду думать, как тебя отсюда вытащить, иди пока.
Думать Михаю не пришлось, ночью пехотный полк, прорываясь из окружения, натолкнулся на их барак, и Иван был освобожден. Только радость его была недолгой. По пути отступающих разрозненных подразделений все чаще встречались следы мародерства, грабежа и бесчинств. Загнанные в угол солдаты превращались в озлобленную неуправляемую толпу вооруженных людей. Иван, сколько мог, пресекал варварские начала в пехотных частях. У самих казаков это было недопустимо, так как кроме общевоинских законов еще действовали казачьи уставы и наставления, в частях служили соседи, станичники и попросту родственники, не разгуляешься, но братоубийственная война делала свое дело, и в казачьей среде стали появляться бреши, в которые сразу же устремлялась всякая грязь. А вот с дисциплиной в красных частях становилось все лучше и, как следствие, народ потянулся именно к ним, перевес становился все ощутимее, влиятельнее, явнее.
Последней каплей послужила карательная операция против маленькой деревеньки, затерянной в таежной глуши. Когда на марше Иван со своими подчинёнными увидели последствия этой операции, то их оставили все сомнения. Особенно не сговариваясь, они полным подразделением перешли линию фронта. В то время у военачальников Красной армии не было времени сильно фильтровать да проверять перешедших на их сторону, ибо фронтов было много, а людей и вооружения мало. Потому перешедшее подразделение, как правило, бросалось на опасный и крайне тяжелый участок фронта, где и проявляло себя полностью, при этом сразу решалось несколько задач: шла проверка на сознательность и преданность, и уменьшалось количество голодных ртов. Часто вчерашние товарищи по оружию встречались в смертельной схватке на поле брани, и тут уже было не до компромиссов. Одни для своих бывших товарищей – предатели, другие – упертые враги, где уж здесь до человеколюбия и всепрощения. Иван воевал хорошо, чужой крови зря не лил, старался везде, где было возможно, решать все с позиции справедливости и взвешенности, чем и снискал себе добрую славу подчинённых, в основном казаков, хотя к концу 1920 года в эскадроне под его началом было немало сибиряков из крестьян.
В этом же году его подразделение влилось в бригаду под командованием Михая, чему оба были несказанно рады. В конце того же года Михай пошел на повышение и оставил бригаду своему заместителю, Ивана же командарм назначил заместителем комбрига. Судьба свела их вновь в 1933 году, в это время Иван руководил МТС в Исилькульском районе Омской губернии, был женат, имел дочь восьми лет, и давно позабыл свое военное прошлое. Михай же закончил школу реввоенсовета и прибыл в Омск очищать губернию от контрреволюционеров.
Был теплый осенний вечер, колхозники торопились завершить полевые работы. С закатом к МТС подъехал автомобиль, из него вышел широкоплечий мужчина и направился в главное здание. На подходе к нему они и встретились. Радости Ивана не было предела. Приезжий же вел себя сдержанно, эмоций не проявлял и, тихо отстранив объятия Ивана, шепнул:
– Пройдем с глаз, есть разговор.
Когда они зашли за стену здания, крепко обнялись. Иван настороженно спросил:
– Ты чего?
И тогда Михай ему рассказал о том, что по заданию ЧК по Сибири прибыл в Омск, в местное отделение, выкорчевывать контрреволюцию из районов Омской губернии. Подготовлены списки и досье на людей неблагонадежных, имевших отношение к белой армии или к бывшей власти.
– Такое дело лежит и на тебя, Иван, утром тебя заберут, боюсь в итоге расстреляют как бывшего казачьего офицера.
Михай предложил бежать с семьей через казахские степи на Украину и там схорониться. Михай с горечью смотрел в глаза Ивана, когда-то поверившего советской власти.
– Прости, это все, что я могу для тебя сделать. У нас в ЧК хватает дуроломов, они ни перед чем не остановятся, лишь бы выполнить установку, врагов найдут там, где их и нет. Не рискуй, Иван, у тебя семья, я-то один, и то боюсь их рвения, ты пойми меня, система – ее не сломать. Плетью обуха не перерубить, беги ночью, никого не предупреждай. Может, свидимся еще, вот тебе бумага на жену, думаю, поможет при случае. Прощай! – с этими словами Михай зашагал прочь, сел в авто и быстро скрылся из вида.
Ночью Иван снарядил подводу, побросал нехитрый скарб, полевыми дорогами двинулся в сторону казахской степи. И вот теперь он сидит на этой станции в ожидании поезда, с тревогой в сердце и с полной неизвестностью о своем будущем. Жена, уютно уткнувшись в плечо, мягко и вкрадчиво плыла на волнах сновидений, ее рука бережно прикрывала голову спящей Фроси, периодически соскальзывала вниз, пугая хозяйку. После очередного такого соскальзывания Иван ласково взял руку жены и удобно уложил ее рядом с головой дочери. Анастасия на минуту открыла глаза и улыбнулась мужу
– Спи, спи, – повторил ей Иван, – я слежу.
Примерно часа в три ночи зашевелилась Фрося, затем открыла глаза и сказала:
– Пап, мне надо в уборную.
Осторожно высвободив плечо из-под Насти, Иван поднялся, взял воинский мешок, подал руку дочери и тихо произнес:
– Пошли, только быстро!
Они спешно направились к выходу и вскоре снова вошли в здание вокзала. Иван посмотрел на спящую жену, потянулся и шепотом сказал дочери:
– Ложись, спи.
Но Фросе отчего-то не спалось, она крутилась, пытаясь устроиться поудобней, но сон так и не шел, словно вовсе растворился в зябкой осенней пелене. Усталость брала свое, и Ивана, помимо его воли, клонило ко сну все больше и больше. Видя, как мучается отец, Фрося взяла его за руку и с детской непосредственностью произнесла:
– Пап, ты поспи, я выспалась, спать не хочу, я посторожу нас.
Отец улыбнулся, ему была приятна эта забота, это усердие маленького человека в стремлении оказать посильную помощь своему отцу. В конце концов сон настолько сковал все тело Ивана, что он решился и сказал дочери:
– Лады, дочка, я посплю часок, но смотри, ты обязательно разбуди меня через час, не больше, да смотри сама не засни, если вдруг захочешь спать, буди меня немедленно, хорошо?
Фрося с радостью закачала головой в знак согласия. Через несколько минут и Иван, и Анастасия спали глубоким сном. Как только вокруг Фроси засопели два ее родителя, один слева, другой справа, ей самой сделалось столь хорошо, что она и не заметила, как предательский сон прокрался в ее детское тельце, схватил в свои цепкие объятья и убаюкал в этот ранний рассветный час.
Когда семья в полном составе безмятежно спала на вокзальной скамье, в здание, крадучись и неслышно ступая, вошел низкорослый молодой человек. Он беглым взглядом пробежал по пассажирам и их вещам. Затем выхватил из присутствующих спящую семью Ивана, прошелся раз-другой мимо, оценил обстановку и уселся на скамью напротив. Перебрав все возможные варианты и убедившись в их безопасности для себя, он ловким движением вытянул воинский мешок, залез во внутренний карман Ивана и, вытащив его содержимое, торопливо зашагал прочь из здания.
Резкий гудок паровоза пробудил Ивана, он проснулся, посмотрел на часы, услышал приближение к станции поезда и стал будить своих девчат.
– Настя, Фрося просыпайтесь, поезд, нам пора, – его взгляд скользнул по скамье в стремлении увидеть воинский мешок, и тут же неприятный холодок стал предательски вползать в его сердце, захватывать грудь и разливаться неприятной прохладой по всему телу. Мешка нигде не было. Сохраняя последнюю надежду, Иван заглянул под скамью, осмотрел пространство вокруг, ничего, пусто. Иван потянулся к своему внутреннему карману и обомлел. Карман был пуст. Обворовали, стучало в висках, ах ты, как же так, проворонили. Что теперь?
