Жан-Клод Мурлева "Третья месть Робера Путифара"

Кристель и Натали Гийо. 9 лет, 3-й класс 1977/78 учебный год.

Одри Поперди. 9 лет, 3-й класс, 1987/88 учебный год.

– Ну, погодите, деточки мои… посмотрим, кто кого, – прошептал он и вывел на обложке большими буквами:

Раз уж он не мог поквитаться со всеми (на это целой жизни не хватило бы), приходилось ограничиться несколькими. Но уж эти-то заплатят за всех – и за себя, и за остальных. И заплатят ох как дорого!

Было 3.30 пополуночи. По бульвару пронесся мотоцикл. Путифар слушал, как удаляется и сходит на нет его рев. Снова воцарилась тишина. Лишь из приоткрытой двери в дальнем конце коридора доносилось мирное похрапывание старушки матери.

2

Тяжелое детство и мучительная карьера

Робер Путифар всегда ненавидел детей. Даже в ту далекую пору, когда он сам был ребенком, он их ненавидел. И на то были веские причины. За восемь лет подготовительной и начальной школы не было дня, чтобы он не принес домой ссадину на скуле, синяк на ноге, пятно на куртке, прореху на рубашке, расползающийся на нитки свитер или приведенную в негодность фуражку. Как мог постоять за себя боязливый, щуплый мальчонка, на полголовы меньше остальных, который, не имея ни брата, ни сестры, не научился драться?

Особенно запомнился ему тот ужасный день, когда в семь лет он пережил наихудшее из унижений: ему пришлось пройти полгорода, оттягивая вниз полы рубахи, чтобы прикрыть голые ляжки. Изнемогая от стыда, он скорчился на третьем этаже, не смея ни подняться выше, ни спуститься обратно по навощенной лестнице. Мать, услышав его рыдания, выскочила на площадку и закричала сверху:

– Робер, ты чего там застрял? Что случилось? Только не говори, что они порвали тебе новые штаны!

И он был вынужден поведать ужасную правду:

– Нет, мама, не порвали. Я вообще без штанов!

Он взбежал наверх и упал в ее объятия. Она успокаивала его, ласкала, приговаривала:

– Ничего, сыночек, не плачь, маленький, я с тобой… Ну какие же чудовища! Точно тебе говорю, они настоящие чудовища…

Он это запомнил навсегда. Раз его милая, любимая мама так говорит, значит, нечего и сомневаться: дети и в самом деле чудовища.

На следующий день огромная, могучая мадам Путифар воздвиглась перед директором, и голос ее дрожал от возмущения:

– На сей раз, месье, они перешли все границы! Представляете, мой сын…

– Я знаю, знаю, – перебил ее директор. – Его товарищи…

– Товарищи? Вы называете товарищами паршивцев, которые заставили моего сына бежать по городу с голой задницей? Я требую, чтобы его перевели в другой класс. Иначе я завтра же запишу его в другую школу!

– Дорогая мадам Путифар, – вздохнул директор. – Робер уже сменил три школы и добрую дюжину классов. И всюду одно и то же: дети все равно его травят. Он словно притягивает, провоцирует их агрессию…

По четвергам, когда в школах нет занятий, он отказывался выходить из дому и предпочитал оставаться с матерью в уютной теплой квартире. Она его в этом поддерживала:

– И не ходи, Робер, лучше посиди дома. Они там все бездельники и хулиганы. Здесь тебя хоть никто не обидит. Знаешь, а давай вместе испечем вкусненький такой вишневый пирог, хочешь?

– Правильно, – поддакивал отец, – а потом пойдем со мной в ателье. Я покажу тебе, как обметывают петли.

Путифар-отец был жизнерадостный усатый толстячок, на пятнадцать лет старше жены и ниже ее на добрых двадцать сантиметров, что чрезвычайно забавляло окружающих. Он был портным. Его ателье занимало просторное помещение на первом этаже того же дома. Позвякивали ножницы, шелестели ткани, стрекотали швейные машинки, по радио приглушенно звучала классическая музыка. Путифар-старший, обожавший оперу, мурлыкал себе под нос арии и отзывался негромким «ишь ты, ишь ты!» на какое-нибудь интересное или забавное сообщение в программе новостей. Мир, покой! Какое блаженство! Грубость внешнего мира не проникала через эти стены. Будь его воля, Робер проводил бы там все дни недели, все недели года и все годы своей жизни.

Вот только школа была обязательна. И, что еще хуже, ее населяли эти несносные маленькие макаки, глупые, агрессивные и шумные, которые зовутся школьниками.

В коллеже лучше не стало, скорее наоборот. Как в шестом, так и в седьмом классе он по-прежнему был всеобщей излюбленной жертвой. Его портфель утаскивали и прятали раз десять, ему подкладывали слизняков в пенал, кропили голову чернилами, совали проволоку между спицами его велосипеда, посыпали перцем его завтраки, пускали по рукам любовные письма с его подделанной подписью… Изобретательность мучителей казалась неистощимой.

Так продолжалось вплоть до первого сентября 1954 года, когда Робер своим появлением в коллеже произвел настоящую сенсацию. В тот год ему сравнялось четырнадцать, он перешел в восьмой класс. Его еле узнали.

– Это ты, что ли? – недоверчиво спрашивали одноклассники.

– А кто же еще! – огрызался Робер.

За летние каникулы он в каких-то два месяца вырос на двадцать четыре сантиметра и прибавил тридцать два килограмма. Пришлось дважды менять весь гардероб и удвоить рацион. И почему-то теперь его донимали гораздо меньше. Весь год он продолжал неуклонно расти и толстеть. К началу июня рост его уже был метр девяносто один, а вес – восемьдесят семь кило. Тут его и вовсе оставили в покое.

Затем он учился в лицее, где поначалу все дивились на этого робкого дылду-жиртреста, возвышавшегося над ними на голову, а потом привыкли и перестали обращать на него внимание.

Но Робер Путифар так и не забыл свое тяжелое детство. И когда настало время решать, на кого дальше учиться, он избрал единственную профессию, позволяющую на законных основаниях мстить этим маленьким соплякам, от которых он некогда так натерпелся: он решил стать… учителем.

За учебу он взялся рьяно – так не терпелось ему дождаться благословенного дня, когда в его распоряжение отдадут целый класс детей, которых он будет наказывать, как ему вздумается. Идей на этот счет у него хватало.

Увы, только перед самым выпуском до его сведения довели невероятный, ошеломляющий факт: учитель не имеет права пороть учеников, равно как таскать их за волосы и даже ставить на колени на железную линейку, как это делалось раньше. Он, обычно такой застенчивый, собрался с духом и спросил, мучительно краснея:

– А за уши? За уши-то можно таскать? Хоть немножко?

Его однокурсники покатились со смеху, а преподаватель не без иронии ответил:

– Нет, Путифар, за уши таскать тоже нельзя, как это ни печально…

Невозможно описать его разочарование. Но переигрывать было уже поздно. Учителем он стал и учителем остался.

А дальше последовали невыносимые тридцать семь лет, в течение которых он не раз был близок к сумасшествию. Распределили его в школу «Под липами», куда добираться надо было через весь город. С этим обветшалым зданием у него были связаны не лучшие воспоминания: он несколько месяцев ходил в эту школу, будучи в первом классе, пока его не забрали оттуда с наполовину обритой, наполовину остриженной головой. Чтобы ездить на работу, он купил себе новенькую малолитражку. В продаже была одна, как раз подходящая, хоть сейчас садись и поезжай, – вот только цвет… Месье не смущает, что она желтая? Нет-нет, наоборот, очень красиво. Жил он по-прежнему с родителями в уютной квартире на бульваре Гамбетта. А зачем куда-то там переезжать? В школе ему дали особо буйный третий класс, и начался ад. Ему никак не удавалось держать учеников в повиновении. Как несносные комары, они непрерывно донимали его своим шумом и криком, вечно хихикали, смеялись над ним у него за спиной и пуляли в него шариками из промокашки, пропитанной чернилами, оставляя пятна на его светлых пиджаках.

Да, он ненавидел всех детей вообще, но особую, личную ненависть вызывали у него «больно умные», как он их про себя определял, – такие мальцы, что в четыре года уже читают, а в пять знают римские цифры, могут с ходу назвать столицу Буркина-Фасо и протяженность реки Замбези с точностью до полуметра. От этой породы учеников впору на стенку лезть, если зовешься Робером Путифаром и испытываешь трудности с умножением на восемь.

– Месье, сколько будет восемь на девять?

Ибо очень скоро как среди учеников, так и среди учителей разошелся слух, что Путифар «не знает таблицу умножения». В самом деле, где-то в извилинах его мозга, видимо, не хватало каких-то нейронов, ответственных за таблицу умножения. До шести все было нормально, но начиная с семи его охватывала неодолимая паника и заставляла ляпать наобум невесть что. Раз запнувшись, он тут же окончательно и безнадежно терялся. Дети своего не упускали: они принимались дружно тикать – тик-так-тик-так, – изображая таймер. Тогда он весь багровел и срывался на крик:

– Прекратите! Молчать, я сказал!

Иногда по вечерам учить таблицу ему помогала мать. Они усаживались в кухне, чтобы не мешать Путифару-отцу, который читал газету в гостиной, и, попивая травяной чай, повторяли до бесконечности умножение на семь, на восемь и на девять. Мать мягко и терпеливо поправляла его:

– Нет, Робер, восемь на восемь не сто двенадцать…

Он прерывался и начинал сначала. Без толку. На следующее утро он вставал все такой же несчастный, как и накануне, столь же неспособный ответить, сколько будет семь на девять: пятьдесят восемь, сто двадцать семь или восемьсот сорок!

За учебный день он выматывался до изнеможения. Возвращался из школы издерганный, кипя от подавляемой ярости. При его-то физической силе (рост – метр девяносто шесть, вес – сто двадцать пять кило) он мог бы прихлопнуть любого из этих поганцев одной левой, как комара. Только это было запрещено. Строжайше запрещено.

Он, всегда ненавидевший спорт, завел привычку бегать по вечерам, нарезая по десять километров в парке напротив дома.

– Робер, ты бы все-таки полегче… – беспокоилась мать, когда он возвращался, взлохмаченный, запыхавшийся, обливаясь потом.

– Мама, мне это необходимо, – объяснял он, вытираясь. – Снимает напряжение. Не переживай.

Скоро пришлось увеличить нагрузку: он стал пробегать пятнадцать километров, потом двадцать, потом тридцать. Случалось, в час ночи он все еще гонял по пустынным аллеям, и если бы кто-нибудь пристроился с ним рядом, то услышал бы, как он безостановочно бухтит на бегу:

– Паршивцы, гаденыши, паразиты, уроды мелкие, ну погодите, я вам еще покажу…

Пытка продолжалась год за годом. Казалось, каждый следующий класс еще несносней предыдущего.

В начале 1970-х годов здоровье Путифара-отца резко ухудшилось. Он не мог больше спускаться по лестнице и осел в гостиной, где только и делал, что читал исторические книги о Наполеоне. Осенью 1972-го он стал слабеть рассудком и каждое утро собирался «сойти в ателье поработать».

– Сегодня отдохни, ты устал, – уговаривала его жена, – завтра пойдешь.

Как объяснить ему, что он уже пятнадцать лет на пенсии, а на месте его любимого ателье теперь копировальный центр?

– Мне гораздо лучше, – твердил он, между тем как болезнь прогрессировала, – гораздо лучше, я чувствую… А у тебя, Робер, как дела в школе?

– Прекрасно, папа! – бодро лгал сын, чтобы его не расстраивать.

Однажды утром старичок объявил, что он выздоровел окончательно, и решительно засобирался в ателье. Он чувствовал себя бодрым и полным сил. Как-то его удалось отговорить, и тогда он принялся строить планы, как разобрать чердак и сделать там полки. А вечером умер.

Велико было горе Робера и его мамы.

– Ах, Робер, сыночек, – говорила мадам Путифар, обливаясь слезами, – только ты у меня и остался, единственная моя радость…

– Ну мама, ну не плачь, я тебя никогда не покину, – утешал ее сын.

Несколько недель спустя Путифар вошел утром в свой класс на третьем этаже школы «Под липами» – и остолбенел. На классной доске неведомо чья рука огромными буквами вывела:

«ПУТИФАР – МАМЕНЬКИН СЫНОЧЕК».

Он бушевал, угрожал, но виновник так и остался неизвестным. Дома он плакал от бессильного бешенства. Ну как они могут, откуда у маленьких человеческих существ столько изощренной жестокости?

В эту ночь его и осенило. Он очнулся от беспокойного сна и, окончательно проснувшись, сел в постели. Мрак безысходности внезапно озарили очень простые слова: «Я ОТОМЩУ!»

От возбуждения он не мог уснуть весь остаток ночи. «Я буду ждать, сколько потребуется, – обещал он себе, – я буду терпеливо ждать того дня, когда выйду на пенсию и у меня будут развязаны руки, я буду ждать и терпеть, но эти гаденыши у меня поплатятся! Я отомщу! Я посвящу этому все свои дни, все свои ночи, потрачу все свои сбережения, если понадобится. Я достану их, где бы они ни были, на соседней улице или в австралийской пустыне, – я их достану и отомщу! Клянусь мамой!»

Он понял: эта сладостная надежда даст ему силу выдержать все оставшиеся тридцать два года, вынести все, от мелких пакостей до самых нестерпимых обид. Он отомстит.

Мадам Путифар, которой он открылся, сразу решила войти в дело. Вместе они принесли торжественный и нерушимый обет: они отомстят! Отныне их связывала общая тайна, и мать дала себе клятву дожить до того, как «увидит это». Она полностью посвятила себя сыну, перенеся на него всю заботу, которой прежде окружала стареющего мужа. Каждый день готовила Роберу что-нибудь вкусненькое, следила за его одеждой, бельем, за его здоровьем. Она помогала ему собирать досье, изо дня в день укрепляла его дух перед очередной встречей с классом, а когда он готов был сдаться, отчаяться, ободряла его – улыбалась или просто подмигивала, словно говоря: «Ничего, Робер, ничего, сынок. Будет и на нашей улице праздник. Они свое получат…»

3

Пьер-Ив Лелюк

В череде учеников, за тридцать семь лет прошедших через третий класс Робера Путифара, одним из самых вредных был Пьер-Ив Лелюк (1966/67 учебный год). Единственный сын известного на всю округу ресторатора, этот заносчивый юный бездельник в школу ходил только затем, чтобы самоутверждаться за чужой счет. Следуя примеру своего отца, он с нескрываемым презрением относился к учителям вообще и к Путифару в частности. Зачем было ему, заранее уверенному, что он унаследует отцовский ресторан вместе со всем состоянием, унижаться до изучения истории, орфографии и прочих бесполезных предметов? Его интересовал исключительно устный счет – несомненно, с прицелом на то, чтобы впоследствии побыстрее подсчитывать свои доходы.

По вине этого маленького засранца, как он его про себя называл, 14 апреля 1967 года стало для Путифара самым ужасным днем за всю его службу. По правде говоря, он так по-настоящему от этого и не оправился.

Но прежде – необходимое пояснение: как известно, учителя и учительницы время от времени удостаиваются визита инспектора. Тот присутствует на их уроках, а потом дает им советы… и оценку. Казалось бы, учителя и учительницы должны радоваться, что им советуют, как лучше учить детей. Так ведь нет: им, наоборот, посещения инспектора внушают страх. Они боятся получить плохую оценку.

Роберу было двадцать шесть лет, и близился к концу пятый год его преподавательской деятельности, когда в один прекрасный вторник ему объявили, что в пятницу его будут инспектировать. Его тут же обметало нервной сыпью, и ночью пришлось дважды менять мокрые от пота простыни.

– Ну что ты с ума сходишь, Робер, – ворчал отец, который тогда еще был жив.

– Будем повторять таблицу умножения весь четверг, – пообещала мать.

Так они и сделали: утром – умножение на семь, после обеда – на восемь, вечером после ужина – самое страшное (особенно если не по порядку) умножение на девять. Робер лег спать, вконец обессилевший, и всю ночь практически не сомкнул глаз.

В 8.30, минута в минуту, инспектор вошел в учительскую и оказался… инспектрисой. Высокая, прекрасные стройные загорелые ноги, приталенный ярко-розовый костюм – она напоминала стюардессу. Путифар, который отчаянно робел перед женщинами, судорожно сглотнул. Он бы уж точно предпочел какого-нибудь ворчливого, противного старикашку.

– Мадемуазель Стефани, инспектор народного образования, – представилась она, и нежная ручка скользнула в огромную лапу Путифара. – Приятно познакомиться.

– Я тоже! – ляпнул он, выбитый из колеи улыбкой дамы.

Хоть он и поправился уже через секунду – «мне тоже», – лицо его залилось краской, которая так и не сошла до самой перемены (10.30).

В классе инспектриса с чарующей непринужденностью представилась детям:

– Не пугайтесь, я просто посижу в гостях у вашего учителя. Считайте, что меня тут нет.

После чего, покачивая бедрами, проследовала в конец класса и уселась, закинув ногу на ногу, на приготовленный для нее стул. Достала из сумочки обычный блокнот и авторучку и, взмахнув ресницами, устремила на Путифара цепенящий взгляд, словно говорила: «Приступайте, я смотрю и слушаю…»

До самого звонка все было более или менее неплохо. Писали диктант, делали упражнения по теме «прошедшее время совершенного вида»: я ем – я поел, я прихожу – я пришел… Дети вели себя вполне сносно. Юный Лелюк, обычно всегда готовый на какую-нибудь каверзу, был на удивление смирным и благонравным. Путифар даже подумал: «В сущности, не такой уж он, оказывается, плохой. Понимает, что этот день для меня имеет решающее значение. Надо будет поблагодарить его после уроков».