Одновременно Вяч. Вс. Иванов, ссылаясь на исследования, проведенные Р. Якобсоном, утверждает, что человек-волк (оборотень-вурдалак, волколак) имел в славянских текстах обозначение вещий. Это подтверждается, в частности, сохранившимися в славянских языках обозначениями волков-оборотней словами с корнем *ved. См. др-чешск. vedi ‘волчицы-оборотни’, словен. vedomci, vedunci, vedarci ‘волки-оборотни’, ve?ce ‘волчицы-оборотни’, укр. вiщун ‘волк-оборотень’ (в западноукраинском фольклоре)[12 - Ср. с тем же корнем: ведьма ‘колдунья, которая может обратиться сама и обратить человека в зверя’.] [25, 400, 407].
Таким образом, термин вещий по отношению к Олегу обозначает почти то же самое, что и термин волк в устах древлян по отношению к Игорю. За относительно небольшой промежуток времени между гибелью этих двух исторических деятелей кардинально изменился коннотативный оттенок, сопровождавший определение человека как вещего или волка. Если для Олега определение вещий звучит комплиментарно, подчеркивая его сакральную функцию вождя-жреца, предводителя волков-викингов, то для Игоря определение волк, в сущности, является обвинением в исторической отсталости и нецивилизованности.
Во многом переходной фигурой был и Святослав. Могучий воин, талантливый завоеватель новых земель, он упорно не желал заниматься делами государственного управления и отказывался принять христианство. В летописи специально подчеркивается его особая, почти первобытная непритязательность в воинском обиходе (пожирание полусырого мяса и сон на голой земле без шатра), что уравнивает его с человеком-«волком» ранних охотничьих инициаций. Осмысление себя как человека «дикого поля», вечного отрока, «волчонка», вероятно, во многом объясняет и устойчивую привязанность Святослава к язычеству, последовательное нежелание принять христианство. Но несмотря на все эти рецидивные явления, Святослав уже воспринимается и Русью, и другими народами не как князь-воевода (конунг), а как князь-правитель.
Итак, древнеславянский вождь-князь выполнял синкретическую функцию, соединявшую в себе роль воинского предводителя (воеводы) и роль жреца воинских культов[13 - По-видимому, ответственность за другие культы несли родовые шаманы – волхвы.]. В такой двойственности содержались потенциальные возможности именовать словом князь носителя как политической, так и религиозной власти. С превращением племенного вождя в феодального властителя часть его военных и сакральных функций передается его ближайшим сподвижникам. Так, хорошо известно имя Свенельда, выполнявшего роль воеводы, т. е. военного вождя, при Игоре и Святославе. По-видимому, попытку придать волхвам и кудесникам функции государственных служителей культа (этаких русских rex sacrorum) предпринял Владимир, создавая языческий пантеон.
С принятием христианства сакральные функции окончательно закрепляются за православными священнослужителями. Показательно при этом, что за высокими иерархами Русской православной церкви закрепилась на какое-то время формула князья церкви[14 - Следует заметить, что отдельного священнослужителя князем церкви не именовали. Этот термин имел собирательное значение.]. Однако для священнослужителей более низкого ранга появились другие, главным образом заимствованные или калькированные названия, например поп, иерей, пресвитер, священник, чиститель и др.
С другой стороны, у западных славян за словом, восходящим к праславянскому *kъnedzь (польск. ksiadz, чешск. knez, слц. knaz), закрепилось значение ‘христианский (а позже только католический) священник’[15 - Аналогичным образом развивалась в польском языке и семантика слова pop. По словам польской исследовательницы Х. Рыбицкой-Новацкой, до XV века оно обозначало христианского священника, после чего произошло сужение его значения до священника православной церкви [71, 27].]. Показательно, что в «Старославянском словаре» (М.: Русский язык, 1994), составленном российскими и чешскими лингвистами, где старославянские лексемы переводятся как на русский, так и на чешский язык, практически всем названным выше именованиям священнослужителей соответствует одно и то же чешское слово knez.
Итак, в чем же причина различной семантической истории слова *kъnedzь, с одной стороны, у западных, с другой – у восточных и южных славян?
По всей вероятности, это связано с формой христианства, исторически обусловленной различиями между православием и католичеством. Православная церковь сформировалась и получила свое первоначальное развитие в Восточной Римской империи – в Византии. Византийское православие существовало всегда при сильной светской власти. Наместником Бога на земле был не патриарх, а император, который именовался «тленным богом»[16 - В отличие от других монархов, византийский император в торжественно-ритуальных ситуациях имел в левой руке не державу, а акакию (мешочек из тонкой ткани, наполненный пылью и прахом). Этот элемент торжественного облачения должен был ежеминутно напоминать императору его отличие от небесного царя – смертность.]. Одновременно православное священничество выполняло функцию «идеологических работников» при светской власти, поддерживая ее легитимность с точки зрения вечностного абсолюта.
Соотношение же католической церкви со светской властью несколько иное. Католицизм формировался на обломках Западной Римской империи, где сильной, связанной глубокими традициями с Древним Римом светской власти не существовало. Католическая церковь сама являлась неким мощным фактором, хотя бы внешне (идеологически) объединявшим многочисленные варварские государства. Таким образом, Римско-католическая церковь всегда как бы стояла над государством, имея собственного объединителя в лице папы римского. Конечно, ее отношения с разными государствами были сложными и противоречивыми, и дело доходило даже до знаменитого «авиньонского сидения римских пап». Однако общая тенденция оставалась: папская и даже епископская власть обычно оказывала огромное влияние на власть светскую.
Показательно в связи с этим, что для обозначения князя как феодального правителя западнославянские языки используют дериват от слова *kъnedzь, которое стало обозначать священнослужителя, т. е. носителя сакральной функции древнего князя. Этот дериват образован при помощи форманта *-e, который использовался при словообразовании существительных, обозначающих детенышей животных и человека (см.: ягня ‘ягненок’, утя ‘утенок’, близня ‘близнец’ и под.). Подобными дериватами (польск. ksiaze, чешск. kn?ze, слц. knieza) первоначально обозначался княжеский сын (букв. ‘княжонок’), а после приобретения словами типа польск. ksiadz значения ‘священнослужитель’ за этими дериватами окончательно закрепилось значение ‘феодальный правитель’, а затем ‘высокий дворянский титул’ [см. 71, 28].
Вернемся к балладе Мицкевича и ее пушкинскому переводу. В своей «литовской балладе» польский поэт и уроженец Литвы исторически очень точно отразил особенности сознания литовских воинов эпохи позднего Средневековья. Для литовской культуры той эпохи был характерен некоторый архаизм, в частности, христианизация Литвы шла крайне медленно, и большинство литовцев очень долго оставались язычниками («Niech litewskie prowadza wasBogi» – «Да хранят вас литовскиебоги»).
Походы, в которые отправляются сыновья Будрыса, совершенно не связаны с идеей государственности (с освобождением своей земли или завоеванием новых территорий) – это набеги ради добычи и пленных. Возглавляются они князьями в древнем, догосударственном, смысле. Вот почему Мицкевич употребляет не позднее слово ksiaze, т. е. ‘феодал’, а семантический архаизм ksiadz, т. е. ‘воинский вождь периода военной демократии’, слово, давно изменившее в польском языке свой смысл. Это очень точно улавливает Пушкин. И хотя русское слово князь почти буквально и фонетически, и семантически соответствует слову ksiadz у Мицкевича, Пушкин отказывается от его использования, потому что, во-первых, в польском языке лексема ksiadz стилистически маркирована, а князь в русском относительно нейтральна, а во-вторых, ksiadz у Мицкевича – это еще не феодальный владыка, а именно военный вождь архаики – воевода.
* * *
Современные исследователи древнейших семиотических систем, рассматривая вопрос о генезисе ритуала, мифа и языка, убедительно показали, что «ритуальное действие было первым семиотическим процессом, на основе которого формировались мифологические представления и язык» [37, 50]. Рудименты мифологического сознания и архаических ритуальных практик можно обнаружить не только в виде устойчивых выражений и древнейших языковых формул, но и, казалось бы, на «пустом месте», в таком, например, явлении, как полисемия.
Так, у глагола гулять в современном русском языке можно выделить три основных значения: 1) ‘ходить для отдыха, удовольствия, прогуливаться’; 2) ‘веселиться, развлекаться, кутить’; 3) ‘распутничать, вести беспорядочную половую жизнь’. С точки зрения современного сознания наиболее нейтральным, основным, контекстуально свободным является первое значение. Именно семантика совершения променада всплывает в памяти носителя современного русского языка при произнесении слова гулять. Однако, как известно, подобные индивидуальные прогулки – явление относительно позднее. Еще в XIX веке даже в городах люди гуляли коллективно, в традиционных местах массовых народных гуляний по определенным маршрутам (чаще всего круговым) и в определенное время (обычно праздничное). Упоминания о таких гуляниях можно легко найти в произведениях Н. Гоголя, А. Островского, Н. Лескова, А. Чехова и других.
Гуляние – это всегда коллективное шествие. Даже в тех случаях, когда человек выходит на гуляние в одиночку, без спутника, присутствие других участников шествия является для него важным и значительным фактором. Вряд ли можно сказать об этом лучше Гоголя:
Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно позабудешь о всяком деле. Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. Кажется, человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист, нежели в Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской и других улицах, где жадность, и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих каретах и на дрожках. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на песках или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное бюро не доставят такого верного известия, как Невский проспект. Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как чисто подметены его тротуары, и, боже, сколько ног оставило на нем следы свои! И неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестью которого, кажется, трескается самый гранит, и миниатюрный, легкий, как дым, башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика, проводящая по нем резкую царапину, – все вымещает на нем могущество силы или могущество слабости [Г., II, 5–6].
В середине XIX века, рисуя картину жизни молодого столичного европейского города, Гоголь отмечает наиболее важные функциональные и структурообразующие черты массового гуляния, сохранившиеся с глубокой древности: характерное для данного места и времени относительное снятие социальных различий, отсутствие «эгоизма», т. е. нивелирование индивидуально-личностного в человеке, участвующем в шествии, идея всеобщего единения, характерная только для этого места, и отсутствие явно видимой прагматической цели движения человеческой массы, невольная и тоже лишенная чистого практицизма коммуникация, понимаемая не только как вербальный обмен новостями и сплетнями, но и как взаимное созерцание, имеющее знаковый характер.
Показательно, что этимологические словари отмечают значение ‘прогуливаться для удовольствия’ как вторичное, возникшее из ‘отдыхать, кутить, веселиться, вести беспорядочный образ жизни, спускать имущество’ [Шанский, Боброва, 65; Черных, I, 226].
Нейтральное словарное толкование второго современного значения глагола гулять ‘веселиться, развлекаться, кутить’ далеко не вмещает всех тех коннотаций, которые связаны в сознании носителя русского языка с этим лексико-семантическим вариантом глагола гулять. Гульба – это шумный многолюдный пир, участники которого находятся в состоянии сильного опьянения и крайнего экстатического возбуждения. Показательно, что многие этимологи связывают этот глагол со словом гул и прилагательным гульный ‘волшебный’. При таком понимании исконным значением глагола гулять было ‘шуметь, шаманить, быть в состоянии наития, кудесничать’ [Черных, I, 226].
У третьего современного значения глагола гулять ‘распутничать, вести беспорядочную половую жизнь’ есть определенные, довольно устойчивые коннотации. Обычно, когда о мужчине или – чаще – о женщине говорят, что он или она гуляет, то эта формула заключает в себе представление о демонстративности и даже лихости подобного поведения, а также негативно-восторженную оценку такого образа жизни (ср. отсутствие подобных коннотаций в словах развратник и развратница).
Таким образом, полисемия глагола гулять явно фиксирует древнее синкретическое значение этого слова, включавшего в себя представления и о коллективном шествии по определенному маршруту, и о впадении во временное экстатическое возбуждение, и о демонстративных формах сексуального поведения.
Эта синкретическая семантика восходит в конечном счете к такой древнейшей форме культуры человечества, как ритуальное шествие с целью освоения пространства, отделения обитаемого людьми места, наконец, моделирования мира. Сакральность шествия, его магическая действенность во многом обеспечивалась экстатическим состоянием участников, их священным безумием. Именно оно давало возможность балансировать на грани миров. Ритуальное шествие несет в себе идею единения человеческого сообщества, магию плодородия как человека, так и природы, а также идею жертвы.
Представления о сакрально-ритуальном шествии содержатся и в этнографических материалах, связанных с ритуальными практиками первобытных народов, и в вакханалиях Античности. Этими традициями пропитаны все формы карнавала и народных празднеств карнавального типа (например, Масленица), многие произведения фольклорного искусства, восходящие к древнейшим ритуалам (например, хороводы разных народов), ритуальные формы поздних религий (например, крестный ход). В современной культуре в связи с этим можно отметить разные формы государственных и политических массовых торжеств (парады, демонстрации, факельные шествия, круги почета у спортсменов[17 - Любопытно, что участники демонстраций, шествуя по городу, обычно описывают круг, а их маршрут по главной площади города представляет собой лишь сегмент этого круга. При этом и демонстранты, и спортсмены (бегуны и конькобежцы) описывают круги против часовой стрелки, т. е. так, что находящимся на трибунах их движение видится слева направо, т. е. в сторону жизни. (Об оппозиции «правый – левый» см. 29.)]).
Итак, анализируя лексико-семантические варианты современного многозначного слова, мы попытались восстановить древнейшее синкретическое значение глагола гулять и ритуально-мифологические основы этого синкретизма, базирующегося на архаической пространственной модели мира. По мнению многих лингвистов, древнейшие слова несли в себе синкретическую семантику, отражая ранний, примитивный этап мышления, когда модель мира в сознании рождающегося человечества только формировалась и еще не была подвергнута достаточно четкой дифференциации.
Как мы попытаемся показать в исследовательских главах, подобным синкретизмом обладали в древности такие слова, как лютость (обозначавшее не только жестокость, но и неотделимое от него милосердие), печаль (передававшее не только боль от утраты ушедшего в иной мир, но и радость единения с ним), разлука (имевшее значение не только потери контакта, но и вечного обретения его), палить и знойный (обозначавшие лишь экстремальные отклонения от нормы без дифференциации на холод и зной).
Все слова и выражаемые ими понятия, проанализированные нами в этой книге, оказались тесно связанными с рождавшейся, складывавшейся и трансформировавшейся в результате антропосоциогенеза картиной мира. Модель мира осмысливается человечеством на всем протяжении его истории.
На наш взгляд, моделирование мира – основная функция, задача и цель человека. Что бы ни делало человечество, созидательное и разрушительное, светлое и темное, прекрасное и безобразное; о чем бы ни спорили философы и бабушки на скамеечках, деятели искусства и мужики у пивного ларька, ученые-теоретики и участники пошлейших ток-шоу, – в конечном счете человечество обсуждает, строит и перестраивает модель мира.
Глава I
«Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?»
Фольклорно-мифологические истоки этимологии слов стыд и срам
Носителями современного русского языка семантические различия лексем срам, стыд, совесть, позор практически не ощущаются. На первый взгляд, перечисленные слова во многих контекстах выступают как полные синонимы. Достаточно вспомнить такие устойчивые выражения, как стыд и срам, ни стыда ни совести, стыд и позор, или обратиться к толковым словарям современного русского языка, где многие из этих слов толкуются друг через друга. Например, согласно МАС, стыд – это позор [МАС, IV, 296], а срам – это стыд, позор [МАС, IV, 237]. Совесть и стыд, кроме того, одинаково толкуются как «чувство моральной ответственности за свое поведение, поступки» [МАС, IV, 175, 296].
Однако в Древней Руси такие слова, как позор и срам, четко различались и даже существовали как два различных юридических термина. Так, изнасилование девушки или женщины, о которой «до того не слышали ничего непотребного», терминологически определялось как опозорить, а если о ней шла дурная молва, ее прежняя жизнь была непотребной и, следовательно, она уже была опозорена, то преступление определялось термином осрамить. Е. Левина, автор исследования, посвященного отношению древнерусского общества к сексу, отмечает, что в средневековой Руси, в отличие от Западной Европы, по крайней мере в сохранившихся юридических документах, изнасилование женщины низкого социального положения (рабыни), сомнительной репутации (гулящей) и даже явной проститутки не должно было пройти безнаказанно. При этом статусом женщины определялись лишь строгость наказания и размер компенсации [35, 359].
Данные этимологических словарей также не приближают нас к разграничению семантики этих слов. Этимологи объясняют, что у слова стыд значение ‘срам, позор’ является переносным и развилось из значения ‘холод’. Аналогичную семантическую историю они усматривают в лексемах мороз и мерзкий [Шанский, Боброва, 307].
Срам родственно германскому корню harm, который может иметь значения ‘грусть’, ‘страдание’, ‘обида’, ‘вред’ [Фасмер, III, 724; Черных, II, 196]. Слово позор исходно связано со зрелищем, показом, демонстрацией [Шанский, Боброва, 242]. Совесть является калькой с греческого и буквально означает ‘совместное знание’ [Черных, II, 184], т. е. изначально это чувство неловкости оттого, что кто-то кроме тебя знает о твоем неблаговидном поступке.
Больше всего в этих этимологиях поражает связь слова стыд со словами стужа, застыть, студеный и т. п., обозначающими идею холода. Самым простым объяснением их этимологической связи было бы утверждение о сходстве того физического или даже физиологического дискомфорта, которое испытывают как замерзший, так и пристыженный человек. Но это объяснение кажется нам весьма поверхностным. Ведь в число физически неприятных ощущений, словесные обозначения которых могли бы послужить основой для выражения чувства нравственного дискомфорта, можно включить и жар, и жажду, и боль, и голод, и страх.
Связь слов, обозначающих нравственный дискомфорт человека, и лексем с семантикой холода блестяще проследил в своей статье Б. А. Ларин [34]. Он отмечает близость слов стыд и стынуть (т. е. ‘замерзать’), мерзкий и мороз, а также срам и литовского ?armа ‘иней’. Исследователь выстраивает следующую семантическую историю лексемы стыд. «От синкретического, нерасчлененного значения: ‘ощущение холода, боли’ ? ‘мучение страха, стыда, позора’ ? ‘чувство стыда’ ? ‘поругание, позор’. Параллельно развивалась и вторая линия филиации значений: ‘чувство стыда’ ? ‘интимные действия (половые связи)’ ? ‘позор порока’ ? ‘pudenda’ (т. е. в буквальном переводе с латыни ‘то, чего должно стыдиться, половые органы’. – С. А., Е. С.)» [34, 153].
Рассматривая языковые средства, с помощью которых выражаются различные эмоции, Ю. Д. Апресян отмечает, что внешние симптомы многих эмоций сходны с симптомами различных биологических ощущений. Так, по его словам, «реакция души на страх очень сходна с реакцией тела на холод» [5, II, 459]. Например, как от страха, так и от холода можно дрожать, цепенеть, онеметь. Аналогичное сходство симптомов исследователь отмечает в целом ряде подобных пар (эмоция – биологическое ощущение): отвращение и неприятный вкус, жалость и боль, горе и тяжесть.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70795603&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Сноски
1
Здесь и далее, если не указано иное, выделение в цитатах наше.
2
Ksiadz действительно обозначал сначала светского властителя. Еще в XVI веке писали, например, Wielki Ksiadz Litewski (Великий Князь Литовский) (вместо современного Wielki Ksiaze Litewski).
3
Впрочем, следует заметить, что на Руси и среди верхушки общества даже после князя Владимира стремление к христианизации не было единодушным. Характерна в связи с этим фигура князя Всеслава Полоцкого, который некоторыми фольклористами считается прообразом Волха Всеславича.
4
Например, Агамемнон перед Троянским походом сам принес в жертву свою дочь Ифигению. Хитрость Одиссея тоже может быть понята как его магическая мощь и причастность к ритуальным практикам. Одним из поворотных моментов «Одиссеи» является вызов главным героем духов мертвых, принесение им жертвы и магический контакт с ними.
5
Уместно вспомнить, что ныне столь же высокую оценку имеют во многих странах мира чеченцы, состоящие на службе в качестве телохранителей или воинов-наемников. В связи с этим люди, которых принято называть полевыми командирами, в сущности выполняют те же функции, что и kunings, архонт-басилевс, rex, воевода и князь (в древнейшем смысле этого слова). Показательно, что полевыми командирами могут быть те, кто носит сан священнослужителя, и, наоборот, «светские» полевые командиры могут выполнять функции служителей культа. Так называемые тейповые объединения являются не столько пережитками родового строя, сколько именно теми мужскими воинскими объединениями классического периода военной демократии, которые жили войной и грабежами. В жизни таких объединений большую хозяйственно-экономическую роль играют раздел добычи и продажа пленников в рабство.
6
В. Я. Пропп считает, что вещий герой – это обычно хозяин вещего коня [48, 75].
7
Греческая формула великий архонт отмечена на русских княжеских печатях XII века.
8
Этот титул был признан за русскими князьями в Византии.
9
Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров приводят в своих работах скандинавский обычай казнить преступника, называемого волком, на дереве, именуемом волчьим деревом [см. 25 и 27].
10
Распасти – устроить, управить [СлРЯ XI–XVII вв., XXII, 21].
11
Подробнее об особенностях этой оппозиции и истории ее развития в процессе цивилизации см. в работах В. Михайлина [38 и 39].
12
Ср. с тем же корнем: ведьма ‘колдунья, которая может обратиться сама и обратить человека в зверя’.
