Его задача состояла в том, чтобы найти Аишу Пачачи.
Значит, надо разузнать как можно больше о Карстене. А до этого еще далеко.
На самом деле, Бергер не знал о нем ничего.
Кроме стоящих перед глазами картинок. Картинок, которые невозможно забыть. Сюлен с черным носком, торчащим из горла. Убийца с материка, которого прикончили тремя прямыми выстрелами в сердце. Покрытое пчелами тело Роя, парящее в бесконечности, словно в невесомости.
Ни одно из этих воспоминаний не померкнет. Все они будут всплывать в сознании Бергера, пока он сам жив.
Им овладел гнев, жесткий, тяжелый, беспощадный гнев. Надо во что бы то ни стало найти Карстена.
Он просто обязан это сделать.
Бергер взглянул на свою правую руку. Она дрожала от ярости. Он прижал ее левой рукой. Собрал всю волю в кулак, чтобы немного успокоиться и вернуть ясность рассудка.
Раз Карстену удалось стать правой рукой Августа Стена, значит, у него за плечами долгий карьерный путь в СЭПО. Это означает, что органы вывернули его биографию наизнанку и знают его как облупленного. И все же ему удалось обвести их всех вокруг пальца. Стен целый год безуспешно искал крота, а тот находился прямо у него под носом. Все это соответствовало представлению о Карстене, сложившемуся в голове у Бергера, которому доводилось самому с ним встречаться, пусть и мельком, – как о человеке умном и способном на решительные действия. А еще, вероятно, немного безумном – иначе он не продался бы иностранным властям, да не абы каким, а самым опасным – некогда лишь зарождавшемуся, а теперь переживающему свой закат халифату.
Да, Карстен был умен, решителен, безумен, безудержен, жаден и почти слеп – и, по наблюдениям последних месяцев, очевидно, немного влюблен в Молли Блум.
Все это не было новостью для СЭПО. Стен сам рассказал об этом Бергеру. Эти данные уже вовсю обрабатывались огромной хорошо смазанной машиной. Бергеру нечего было добавить, никакой новой информации, никаких идей, которые показались бы неожиданными. Как бы он ни копался у себя внутри, Бергер не мог обнаружить такой плоскости, в которой у него, бывшего полицейского, разыскиваемого в связи с убийством подозреваемого, было бы преимущество перед СЭПО.
Разве что одно – ему нечего было терять.
Потому что все уже было потеряно.
Он сел за стол, провел ладонью по панели ноутбука и обнаружил, что поиск по-прежнему продолжается. Очередной шаг на пути к системе госбезопасности. Необходимо найти открытый канал; Молли пыталась ему объяснить, но он, по своему обыкновению, слушал вполуха, в какой-то иллюзорной уверенности, что она всегда будет рядом и возьмет техническую сторону на себя.
Но он предал ее. Пара психически больных серийных убийц буквально вырвала ее у него из рук, а он не смог им помешать.
Он допустил это.
Нет.
Не сейчас.
Все равно, как только он уснет, кошмары вернутся.
Бергер снова устремил взгляд на мелькающие на экране ноутбука цифры. Ему трудно было сидеть на месте. Может быть, снова выйти, спуститься к причалу и полюбоваться убегающими в бесконечность островками? Чего он точно не собирался делать в период этого томительного ожидания, так это надевать гидрокостюм и бросаться в ледяную воду. С этим хобби покончено.
И тут до него дошло, что у него есть интернет. Он уже активировал анонимную сеть. По сведениям Бергера, на острове было установлено несколько камер видеонаблюдения, которые могли в любой момент включиться, игнорируя происходящее в данный момент на экране.
Он позволил себе открыть Гугл и начать ставший уже механическим поиск – то, чем он занимался ежедневно год за годом, но безрезультатно. Сначала он набрал «Фрейя Бабино». Как обычно, ни одной ссылки; его бывшая словно сквозь землю провалилась со своим новым парижским мужем. Вероятно, думал он не без злорадства, она теперь обычная домохозяйка, живет жизнью своего мужа. Затем Бергер набрал «Маркус Бабино». Хотя и здесь все было бесполезно, он даже мысли не допускал о том, что можно уже и не вбивать третье имя – имя брата-близнеца Маркуса, который был на десять минут младше. Бергер набрал «Оскар Бабино».
Его сыновья-близнецы.
Свет в его жизни, свет, который пока сиял неизвестно где, но оттого казался еще ярче. Полярная звезда, вокруг которой крутится мир. Точка отсчета.
И тут вдруг что-то произошло. Страница «Фейсбука». Оскар Бабино, Париж.
А на фотографии профиля действительно его младший сын. Только совершенно обновленная версия. Одиннадцатилетний парень и, судя по снимку, вполне оперившийся танцор хип-хопа. Бергер тут же сделал скриншот всего, что нашлось на странице, а это было немного. Страницу создали всего несколько дней назад, и на ней имелось всего две записи с немногочисленными комментариями, все по-французски. У Оскара набралось двенадцать друзей, и все комментарии были от них. Первый пост выражал скорбь по поводу крупного теракта в Париже, который произошел, пока Бергер валялся без сознания в Лапландии, комментарии здесь были скупыми, явно оставленными ровесниками Оскара. В основном грустные смайлики. А последний пост сделан пару дней назад. На фотографии неубранная комната мальчишек, двухъярусная кровать, на нижней кровати кто-то лежит, вытянув обе руки с жестом победителя. А снизу из-под одеяла торчат ноги. И пальцы ног тоже формируют символ победы.
Внутри у Бергера что-то щелкнуло. Он почувствовал ком в горле. Вытянул руку, погладил холодный экран компьютера. Это был его жест, утрированный радостный жест папы Сэма. У близнецов он долго не получался, им пришлось много тренироваться, чтобы научиться раздвигать два самых больших пальца на ноге и одновременно подгибать остальные. В результате выглядело это весьма своеобразно. И можно было залезть под одеяло, например, после победы в компьютерной игре, и высунуть руки и ноги в победном жесте.
Четыре символа победы.
Единственный комментарий к фотографии гласил «14-8», очевидно, результат каких-то состязаний. Вероятно, один из близнецов обыграл другого, но определить, кто из них лежал под одеялом, всем своим видом выражая не омраченное злорадством счастье, было невозможно.
Сэм Бергер воспринял это как знак. Его сыновья – по большому счету, выпавшие из его жизни в последние три года, проглоченные Парижем, – не потеряли связь со своим отцом-предателем. С отцом, который безо всяких возражений позволил их матери Фрейе оформить единоличную опеку над мальчиками. И который, будучи полицейским, не удосужился проверить, хорошо ли детям в их новом доме, с их отчимом-французом Жаном Бабино. Этот отец руководствовался сомнительным девизом «отсутствие новостей – хорошие новости», и вместо того, чтобы искать контакта с детьми, пестовал и лелеял свое одиночество.
За последние несколько недель Сэм Бергер как будто повзрослел на пару десятков лет.
В эту минуту он принял решение зарегистрироваться в «Фейсбуке». Пока он сидел и размышлял над тем, стоит ли использовать свое настоящее имя или лучше взять какой-нибудь ник, понятный лишь близнецам, компьютер издал звук, означающий завершение задачи. Поиск остановился, и теперь экран светился одобрительным подтверждением; значит, Бергеру удалось сделать еще один шаг на пути к покорению сложной системы Молли Блум.
Молли.
А у нее под сердцем, возможно, ребенок Сэма.
Нет, не сейчас. Дождись ночи. Пусть все это дерьмо вызреет, настоится, как следует протухнет и превратится в новые кошмары.
Бергер осторожно активировал продолжение процесса загрузки. Включился новый поиск.
Он вернулся к «Фейсбуку». Теперь он, по крайней мере, знал, как можно бороться с ночными кошмарами.
С помощью четырех символов победы.
5
Услышав этот звук в первый раз, ночная медсестра никак на него не отреагировала. То есть, она, конечно, подняла глаза от испанской грамматики, но глагол hacer удержал ее за письменным столом; спряжение доводило ее до бешенства. Кроме того, это ну никак не могло быть окно: если и имелись в отделении незыблемые правила, так это держать окна тщательно запертыми. Люди, которые приходили в себя после длительного наркоза и бессознательного состояния, часто плохо контролировали свои действия, если выразиться мягко, и если бы существовала хоть какая-то возможность вывалиться из окна второго этажа, их бодрствование превратилось бы в невнятные скобки между долгим сном и его продолжением.
Как и сама жизнь, подумала медсестра и содрогнулась от холода. Только что наступил декабрь, а декабрь все же лучше ноября. Зато потом идут январь, февраль, март и апрель – их, разумеется, легче пережить на Лансароте.
Hago, написала она. Haces. Hace. Hacemos…
И тут она снова услышала тот же звук. На этот раз сомнений быть не могло – и скрежет рамы, и все остальное. Медсестра отложила ручку и прислушалась.
В остальном тихо.
Она встала. Звук, несомненно, доносился из какой-то из трех-четырех ближайших палат, либо из шестиместной, либо из одноместной.
Если бы она боялась призраков, она не выбрала бы эту профессию. Или если бы ее пугало одиночество. Она выбрала эту работу, потому что она отчасти напоминала труд пожарных. Или штурмовой группы. А может быть, даже военных? Ожидание, спокойствие, одиночество, бесконечные возможности для самосовершенствования – и при этом постоянно на цыпочках, в полной боевой готовности. Все это было ей очень созвучно.
Однако со временем эти способности ушли в пассив, и удачным дежурством стало считаться такое, когда можно всю ночь, не поднимаясь, учить испанский. Который, несмотря на глагол hacer, казался детским лепетом по сравнению с ивритом и корейским.
А вот теперь, похоже, пора действовать. То, что в таком отделении открылось и вновь закрылось окно, – это не какой-нибудь пустяк.
Медсестра вышла в коридор. Охранник, сидящий у запертой входной двери, по всей видимости, не только вставил в уши наушники, но и успел уснуть; судя по его позе, он мог в любой момент свалиться со стула. Ну и хорошо; ей хотелось все разрулить самостоятельно. А если она вдруг заорет, он, по идее, должен проснуться.
Она открыла дверь в ближайшую палату на шестерых. Все кровати были заняты, и никто из пациентов, как обычно, не подавал признаков жизни. Окна закрыты и заперты, как всегда.
Следующая палата – пустая одиночная комната, предназначенная для более тяжелых пациентов. Тут тоже никакого движения.
Дальше – опять одноместная палата. Здесь окно тоже заперто, а пациентка все в том же состоянии, которое уже начало восприниматься как перманентное. Медсестра уже хотела закрыть за собой дверь и бежать дальше, в последнюю шестиместную палату, когда вдруг краем глаза уловила что-то в проеме. В слабом ночном свете было видно, что респиратор по-прежнему приподнимается и опускается от тяжелого глубокого дыхания, но что-то определенно изменилось. Что-то было не так.
Капельница.
Шланг покачивался, как будто по комнате шла струя воздуха. Но никакого ветра тут быть не могло.
Медсестра снова распахнула дверь и вошла. Подошла к кровати и посмотрела на пациентку. Та неподвижно лежала под одеялом, видны были только тщательно перебинтованные руки, все в порезах, да еще растрепанные волосы, когда-то подстриженные под каре. Коричневая краска почти вся стерлась о подушку, обнажив натуральный светлый цвет. Медсестра подошла ближе к покачивающемуся шлангу, долго смотрела на него, потом несколько раз слегка надавила на пакет с лекарством, постучала ногтем по регулирующему колесику.
Вроде все как обычно.
Она подошла к окну, постояла, всматриваясь в первую декабрьскую ночь. Из палаты открывался вид на Орставик, мерцающие огни в районе Лильехольмскайен с трудом противостояли большой темноте. Медсестра подергала ручку окна – заперто, как всегда, без исключений, невозможно открыть ни изнутри, ни снаружи. Она опустила глаза вниз, пытаясь рассмотреть больничный фасад, но взгляд быстро уперся в ночную мглу.
Никаких признаков того, что окно кто-то трогал. Чтобы его открыть, нужен специальный ключ, а он хранится под замком в комнате вахтера.
Но она точно слышала звук. И шланг от капельницы действительно покачивался, явно под каким-то внешним воздействием.
Она медленно и задумчиво вернулась к кровати. Взяла в руки карту пациентки. Молли Блум. Первый месяц беременности. Плод, по всей видимости, не пострадал. Медсестра положила карту на место и переместилась ближе к изголовью кровати. Еще раз взглянула на шланг, который теперь висел неподвижно. Наверное, ей просто почудилось. Никто сюда не заходил, да это и невозможно, по крайней мере, через окно точно. Отделение всегда запирается, все-таки это отделение повышенного риска. А охранник, сколько бы он ни слушал музыку или дремал, не впустил бы сюда постороннего.
Единственное возможное объяснение – кто-то из пациентов мог очнуться и ошибиться палатой. Хотя тогда ей на пост поступил бы сигнал. И вообще, какое это могло иметь отношение к запертому окну, которое открылось и снова закрылось?
Нет, ей все это просто показалось.
И тут взгляд ее упал на столик рядом с кроватью. Там что-то стояло, прислоненное к стакану. Листок бумаги? Нет, скорее небольшой конверт. Да, похоже на конверт с поздравительной открыткой внутри.
Медсестра подняла его, повертела в руках; никаких надписей. И при этом конверт заклеен.
Конечно, он мог стоять здесь и раньше. Естественно, он мог остаться от какого-нибудь давно завядшего и забытого букета. Но она его раньше не видела. Во время обхода она протирала столик, и никакого конверта на нем не было, в этом она была уверена.
Она снова проверила резервуар с лекарством. Никаких признаков, что его кто-то трогал.
Но шланг-то качался.
Медсестра постояла мгновение с конвертом в руке. Достаточное ли это основание, чтобы поднимать тревогу? Поднимать на уши всю клинику, отвечать на вопросы спящего охранника и его противных коллег, а потом выслушивать их шутки по поводу слуховых галлюцинаций. А потом наткнуться на скептическое отношение руководства больницы, которое как раз собирается сокращать штат. Сейчас, когда она только начала переписываться с частной клиникой на Лансароте.
Нет, ей все это почудилось.
Определенно померещилось.
Она положила конвертик в карман и, возвращаясь в коридор, где охранник на тот момент практически лежал на полу, всеми мыслями была уже в испанских глаголах.
6
На стене за спиной у одетого в костюм мужчины висел целый ряд фотографий таких же мужчин в костюмах. Ее поражало, что следить за моральным статусом полиции поручено было исключительно мужчинам. Хотя должно быть, скорее, наоборот.
– Комиссар Русенквист, – строго произнес мужчина. – Будьте добры, сосредоточьтесь.
– Я сосредотачивалась, – ответила Дезире Русенквист, которую все называли Ди. – Я была сосредоточена все два дня, пока меня допрашивали люди интенданта Эскильссона – естественно, мужчины, – и делали они это с большим пристрастием.
– А теперь мы пытаемся подвести итоги, – угрюмо проговорил интендант Эскильссон. – И я был бы вам благодарен, если бы оторвали наконец взгляд от приятных как никогда лиц моих предшественников.
Ди показала на одно из лиц в конце ряда, лицо с красной бородавкой на щеке, и сказала:
– Вот он читал нам лекции о внутреннем регламенте, когда я училась в Высшей школе полиции, на последнем курсе.
Лейф Эрикссон обернулся, проследил, куда указывает палец Ди, и кивнул с несколько озадаченным видом.
– Да, Йельм, – пробормотал он. – Ну и что, нравилось?
– Насколько я помню, он нам подробно объяснял, почему полицейские должны постоянно задумываться над своим отношением к монополии на силу.
Эскильссон кивнул и ответил:
– Но вообще-то он у нас в каком-то смысле белая ворона…
– Да? – заинтересовалась Ди.
– Он потом перешел в СЭПО, и непонятно, чем он там занимался. А затем вообще уехал в Европу при невыясненных обстоятельствах. Теперь занимает какую-то высокую должность в ЕС. Да вы наверняка слышали эту историю…
– На самом деле, нет.
– Но мы сейчас не об этом, – спохватился Эскильссон и со скрипом придвинул стул к письменному столу. – Мы говорим об итогах. Меня больше всего интересует ваш собственный вывод, комиссар Русенквист. Как вы сами оцениваете ваши экстравагантные выходки?
Ди помолчала. Она задумалась, взвешивая каждое слово, которое собиралась произнести. Наконец ответила:
– Настолько хорошо, насколько это позволяют человеческие возможности.
Эскильссон бросил на нее скептический взгляд.
– Тут уже по всему учреждению ходят слухи о некоем подвиге, – произнес он. – Если верить этим слухам, вы самостоятельно разоблачили доселе неизвестного серийного убийцу, нашли немалое количество до сих пор неизвестных жертв и активно содействовали нейтрализации этого самого убийцы. Однако подобные слухи не учитывают противоречивых, если не сказать омерзительных обстоятельств произошедшего.
Ди смело встретила его взгляд.
– Надеюсь, в ходе долгих допросов вы все же уяснили, что некоторые отступления от правил были просто необходимы, – сказала она. – Иначе у нас не было бы ни малейшего шанса.
