– Капнист… Капнист…напомни… ода….
– Ха-ха-ха! Едва Императрица заменила «раб» на «верноподданный», как он вдарил «Одой на истребление звания раба».
– Едкий пострел! Свеженькое от него есть?
– Еще какое!
Капни?ста я прочел
И сердцем сокрушился:
Зачем читать учился?
Василий расхохотался.
–Знатные люди, однако!
– Неужели! А как красавицы-сестры родственны моей матушке Любови Петровне, то мы любим друг друга семейно и литературно. Все. Помчался.
– Эй-эй-эй! – Василий протянул руку. – Еще из тезки! На прощанье.
Александр задержался у двери с тростью в руке.
«Законы святы,
Да исполнители –
Лихие супостаты».
Василий радостно закивал с закрытым ртом. Александр подмигнул.
– Тож на пятьсот лет. Все. Не поминай лихом!
Проснувшись по-деревенски рано, Александр Бакунин, лишь вчера приехавший в родительское имение Премухино из Гатчины, ощутил утренний прилив счастья и вскочил с постели.
Деревня! … деревянные стены, дощатые полы, зеленая свежесть за распахнутым окном… как непохоже на его гатчинское жилье, удобное, достойное нынешнего чина, но столь казенное!
Пройдясь по анфиладе тихих комнат, он оказался на крыльце. О, что за воздух! В медовый аромат зацветающей липы вплелись запахи ромашки, ночной фиалки, струйки тысячелистника и даже цветущей гречихи с полей, и мокрого камыша из болотистой старицы, потерянной в половодье руслом Осуги.
Ясно-малиновый диск солнца только-только показался над сизой кромкой дальних лесов. Нежные лучи озарили холмистые поля, рощи и перелески, розовым блеском отразились в тихой Осуге; навстречу им, словно застигнутые врасплох в росистых низинах и ложбинах, уже подымались и таяли ночные слоистые туманы.
В обширном деревянном барском доме, купленным батюшкой почти двадцать лет назад у премьер-майора Шишкова, он, Александр, можно сказать, никогда не жил, возрастал в стране всевозможных искусств и наук под присмотром влиятельного родственника-дипломата. Дядя отнесся к воспитанию мальчика со всевозможной ответственностью, держал в строгости и постоянном труде, в особенности же следил как за тем, чтобы в круг чтения Александра непременно попали все великие произведения человечества, воспевающие честь и благородство знаменитых людей древности, так и за тем, чтобы собственные размышления отрока о прочитанном были подробно изложены им на языке подлинника.
По прошествии немногих лет, следуя семейной традиции в государственной службе, юный Бакунин поступил в канцелярию российского посланника в Турине. Вскоре он окончил университет в Падуе по факультету натуральной истории, получил диплом доктора естественных наук, преуспел в ботанике, географии, освоил все европейские языки. Служа переводчиком при императорских миссиях в мелких итальянских государствах, Александр широко пользовался свободой путешествий, совершая деловые поездки по Европе.
Ах, Италия! Испания, Франция!
Объемистые тома французских энциклопедистов, Вольтера, Руссо заполняли кабинет молодого чиновника. Под страстным воздействием передовых европейских умов любимыми думами его тоже стали идеи всеобщей справедливости.
"Человек рождается свободным!» повторял он пылко, отзываясь на веяние времени, пока не прозрел.
Указом Императрицы Александр Бакунин произведен в коллежские асессоры, а вскоре, образованный, многое повидавший, вернулся в Россию, в Санкт-Петербург. За плечами был уже немалый жизненный опыт и определившееся политическое мировоззрение. Честность и разумная твердость отличали его в делах. Принятый в самых родовитых домах, рослый, красивый, европейски образованный, он вошел в лучшие слои общества. Собственные же интересы молодого человека простирались на поэзию, литературу, историю, он стал своим человеком в литературном кружке Державина-Львова, самом изысканном собрании того времени.
Пробовал силы и в сочинительстве, но, главным образом, внимал любимым и великим современникам…
Указом Павла Александр Бакунин назначается советником Гатчинского городового управления. Блестящая дорога российского государственного мужа открывалась перед ним. "Наслаждениям жизни", казалось, не будет конца!
Но…
Летом 1799 года пришло письмо от родителей. Его вызывали в Премухино. Он и сам собирался, попозже. И тотчас помчался по пыльному тракту среди лесных и озерных просторов прямо в Тверь, оттуда дорожками поплоше в Торжок, а там и в Премухино. Завидев с пригорка крышу родного дома, Александр соскочил с повозки и пустился бегом.
Родителей нашел он постаревшими и недужными, особенно отца, страдавшего болезнью глаз и ног, троих сестер – по-прежнему незамужними, крепкими телом и духом, коротавшими свой век в молитвах, постах и чтении священных книг. Вечер прошел в долгих беседах. Михаила Васильевича, екатерининского вельможу, тайного советника и вице-президента камер-коллегии в отставке, интересовали петербургские порядки, заведенные новым императором. Сидя в глубоком "вольтеровском" кресле, он осуждающе качал головой, слушая о чудачествах нового государя Павла I. Матушку, Любовь Петровну, занимали подробности жизни родственников, дворцовые хитросплетения и придворные наряды.
Женщины всегда женщины.
За всеми расспросами Александр не мог не ощутить дальнего, скрытого смысла своего вызова в родительский дом. Доверчивый и почтительный сын, он не ждал ничего дурного. Поэтому и поднялся так счастливо на зорьке, и отправился, сломив тонкий ивовый прутик, горьковатый и свежий, на прогулку, разрубая со свистом воздух, вдоль росистого бережка чистой, прихотливо вьющейся речки Осуги, в тихих струях которой резвились пескари и колыхались длинные зеленые водоросли.
За завтраком все объяснилось.
– Сын наш Александр, – не без торжественности произнес батюшка. – Пришло время сказать тебе отцовское слово. Преклонные лета и тяжкие хвори не позволяют нам надлежащим образом печься о благоустройстве дел всего семейства. Поместье требует неусыпных трудов. Пятьсот душ, под присмотром старосты, должны иметь властную и твердую направляющую руку. Объявляем тебе нашу родительскую волю.
Нелегка оказалась их воля.
Отец повелевал сыну подать в отставку и поселиться в Премухино. Возможность подавать в отставку по собственному желанию была дарована еще Императрицей Екатериной в "Указе о вольности дворянства", отменившем закон о сорокалетней государственной службе.
Молча выслушал Александр громом поразившее известие, так же молча подошел к родительской ручке, после чего удалился в свою комнату.
Через час с небольшим вышел во двор усадьбы. Видно было, что он взбешен.
– Сашенька! – окликнули его
О нем беспокоилась Татьяна Михайловна, любимая сестра. Она стояла у ворот, приложив руку ко лбу от солнца, и понимающе улыбалась. Сдержав резкие слова, он обнял ее.
– Прости, я не в себе. Как ты?
– Не спрашивай. Одна-одинешенька. Как Алешенька мой пропал, никуда не выезжаю, даже в Тверь. Не тянет.
– Голубка! Жених твой Алексей Вересаев геройски погиб под Выборгом. Награжден посмертно.
Татьяна заплакала. Постояв с грустной улыбкой, Александр направился к коляске.
– Ждать ли тебя к ужину?
Вскочив на козлы, Александр помахал ей легкой полотняной шляпой.
– Я задержусь у Львовых дни на два, на три.
– Поклон Николаю Александровичу и его семье! Счастливый путь!
В глазах Татьяны уже мерцала обреченность перестарелой девушки, живущей в глухом лесном краю.
Щегольская открытая коляска, запряженная двумя лошадьми, выехала за пределы усадьбы. Правил ими сам молодой хозяин. Потрясенный неожиданным поворотом в своей судьбе, Александр Бакунин спешил к Львову за пятнадцать верст, в имение Никольское-Черенчицы. В душе кипело и пылало возмущение "родительским деспотизмом", в глазах стояли слезы.
"Это невозможно! Невыносимо! Это… это пулю в лоб!" – безмолвно возмущался он.
Сытые добрые кони легко понесли вдоль широкой деревенской улицы, по дороге к березовой роще, дальше, дальше. Широко, бесконечно расстилалась вокруг равнина. Зеленые пологие холмы, засеянные рожью, пшеницей, овсом, ячменем, редко гречихой, привольной чередой нарушали ее ровность. Земля родила небогато, на красноватых суглинках почти никогда не созревали тучная жатва, редкому крестьянину хватало хлеба до нового урожая. Этого не мог не знать и не видеть молодой хозяин. Возделанные поля перемежались с перелесками, и чем дальше от имения, от деревенских серых изб, тем ближе и гуще подступали леса, пока, наконец, не сомкнулись вдоль влажной грязной дороги сплошной темной чащей.
"Батюшка прав, – думал Александр по трезвому размышлению, – хозяйство на пороге разорения. Нужны скорые меры, строгий надзор. Если бы не это, ужели бы он решился запереть меня в глуши? Жестокие, жестокие обстоятельства!"
Вновь засветлели перелески, показались ближние и дальние поля, пары, болотистый ручеек и низкая пойма с луговинами, стогами сена, зарослями ивняка. Блеснула синевой ленивая река с обрывистыми желтыми берегами.
Коляска миновала одну за другой еще две серые деревеньки, пустынные в эту страдную пору. Отсюда до имения Николая Александровича оставалось три-четыре версты.
Оно показалось в отдалении, на возвышенном холме, прекрасный дом в классическом стиле, с портиком и колоннами.
О, Франция, Италия!
…Мавзолей с колоннами, античный круглый храм, перекрытый куполом, розовая лестница, цокольный этаж из дикого камня грубого око?ла, наверху же блестел золоченый шар с ясным крестом. Александр снова на мгновение прикрыл глаза – столь явственно и больно возникли в душе виды Европы. Неужели все кончено? Неужели участь его отныне – деревянный дом, отчеты старосты и глушь, глушь…
"О, деспот, деспот собственных детей!" – воскликнул он про-себя, не решаясь, однако, отослать упрек в точный адрес.
Николай Львов, как истинный представитель екатерининского просвещения, успел проявить себя во многих областях культуры. А между тем даже читать не обучили его в родном доме! Как поэт, он был известен стихами и поэмами, издал целый сборник русских народных песен, а как архитектор, Львов стал одним из основателей русского классицизма. Им были построены Невские ворота Петропавловской крепости, здание Кабинета, Почтамт, жилые дома в Санкт-Петербурге, возведены храмы и соборы во многих городах России.
… Обогнув мраморный фонтан, колеса зашуршали по мелкому гравию просторного подъезда и остановились.
– Александр! – Львов сам выбежал под узорчатую тень свода, поддерживаемого колоннами над парадным крыльцом. – Как я рад! У меня как раз в гостях Гаврила Романович да Василий Васильевич. Уж собрались гнать посыльного, ан глядь, сам собой молодец явился. Хвалю, Сашка, хвалю.
– Легок на помине, – невесело улыбнулся Бакунин. – Здравствуй, Николай. Мои домашние шлют тебе добрые пожелания.
– Благодарствуй, друг! Да с тобой-то что стряслось, какие тучи? Пойдем, пойдем, поделишься, посоветуешься. Рад, очень рад тебе.
Несмотря на цветущий мужской возраст, сорок пять лет, Николай Львов был хрупок, как юноша, с тонким, почти женской красоты лицом, с подвижными, ласковыми, всегда одухотворенными глазами.
По лестнице, устланной светло-зеленым ковром, они поднялись на веранду второго этажа.
Здесь, за накрытым столом, уставленным легкими закусками, хрустальными бокалами и темной бутылкой шампанского в серебряном ведерке с полу-растаявшим льдом, сидели великий поэт и вельможа Гаврила Романович Державин и Василий Васильевич Капнист, румяный сорокалетний мужчина в кудрях седоватых волос.
– Ба, ба, ба! – загудел Гаврила Романович, легко подымаясь с места, чтобы обнять молодого Бакунина. Зоркие глаза его тут же заметили тень печали на лице новоприбывшего.
Он набрал воздуху в грудь.
Забыть и нам всю грусть пора,
Здоровым быть
И пить:
Ура! ура! ура!
– зычно прокричал он отрывок своего еще юношеского стихотворения. – Садись, садись напротив, смотри, как надо жить!
Высокий, носатый, сухощавый, в широкой белой, тонкого полотна расстегнутой рубахе с кружевом и вышивкой на груди и рукавах, в светлых коротких панталонах цвета сливок, с серебряными пуговицами на манжетах ниже колен, он выглядел свежее и моложе своих пятидесяти трех лет. От него припахивало не только шампанским. Судя по закуске в одной из его тарелок, розовой ветчине с дрожащим желе-студнем, и графинчику с лимонной настойкой поблизости к ней, великой поэт наслаждался жизнью с разными напитками.
Капнист, широко улыбнувшись, крепко пожал новоприбывшему руку.
– Приветствую, Сашок!
Отколь тебя к нам Бог принес?
Из Гатчины по воздуху примчался?
И прямо на пиру соседей оказался?
Окна с цветными стеклами были распахнуты. В них открывались виды на дальние вереницы все тех же пологих зеленых холмов, косые желтые поля, извивы рек и ручьев, по которым скользили тени от кучных, озаренных и медлительных облаков. Вокруг них широко ниспадали на землю солнечные лучи, над дальними лесами висели темные полосы дождей.
Александру принесли умыться с дороги, поставили четвертый столовый прибор, налили шампанского. В?на в этом доме выписывались по особенным картам из Франции и Италии и хранились в глубоком погребке, по годам, каждый в своем месте. Там же стояли бутылки и бочонки попроще, привезенные из Румынии, Крыма, Малороссии.
– Что Соколик наш не весел, что головушку повесил? – улыбнулся чуткий хозяин дома.
Александр незаметно вздохнул. Вино отозвалось в груди грустной отрадой. Захотелось утешения, не жалостливого, но изысканно-поэтического.
– Гаврила Романыч, – промолвил он, повернувшись к поэту с изяществом, усвоенным с детства в гостиных Европы, – сделай милость, почитай начало "Видения Мурзы". Душа просит.
Державин устремил на него проницательный взгляд. Помолчал и кивнул головой.
– Изволь.
Все приготовились слушать. Просьба была обычна, в этом кружке постоянно читались стихи, поправлялись неудачные места в сочинениях, обсуждались возможные направления творчества каждого.
