Лариса Галушина "Чайка на проводе"

С его ботинок натекла лужица.

– С патронажной я договорилась. Втридорога возьмёт, как пить дать! – Про себя перечисляла бабка.

Мишка перестал загонять носком ботинка лужицу под коридорный коврик.

– Тряпкой! – увидела бабка. – Тряпкой, ну что за тетёха! Ну! Лужу подотри! Убираешь, убираешь за ними! Не нанималась на вас батрачить день за днём!

Мишка сжался. Он подался бы назад, но за спиной уже стена. Кажется, бабушку «накрывает».

Но она резко успокоилась. Так бывало.

– Куда-а-а? Хочешь знать куда-а-а? – вдруг протянула она ласково. Светло-карие глаза блеснули над отёчными подглазниками: – Домой разве не хочешь? В Питер твой разлюбезный, чтоб он провалился!

– А? – Мишка и вправду не понял. Куда? Домой? Зачем? Что случилось?

– Что случилось? Папаша твой случился! – через плечо бросила бабка на пороге комнаты. – Хоть и алкаш, но похоронить надо.

– Кого? – переспросил Мишка, уставился на просвет открытой двери в комнату. Виднелась часть кровати, холмик под покрывалом. По-обыкновению, убаюкивающе шелестел массажный механизм.

Бабушка протащила в дверную щель дорожную сумку и бросила через плечо:

– Лужу, чухонец! Подотри за собой!

В Санкт-Петербурге чуть с поезда они, с сумкой и недоеденной дорожной курицей, рванули в крематорий. Кто-то другой, видимо, папины друзья организовали похороны, поминки и всё, что полагается в таких случаях…

Мишка с бабушкой едва успели на церемонию прощания.

Поэт бы сказал, что Питерское небо скорбело. Но это неправда.

Небо как небо. Голубое, высокое, с легкомысленной одинокой тучкой. Солнечно. Тепло не по-осеннему.

В крематорий можно попасть по широченной лестнице. Мишка шёл, уткнув нос и считал ступени: …три …пять… Когда он в последний раз видел отца? Два года назад – совсем мелким был Мишка, глупеньким… Отец приезжал к ним – сначала из дверей появлялся живот, затем щекастая стильная бородка под красным крупным носом… Мишке самокат привёз – красный, для трюков. Обещал сходить с Мишкой на рыбалку, но через два дня, в пух и прах разругавшись с бабкой, сбежал.

Самокат бабка продала в тот же день.

Мишка позже увидел мальчишку из соседнего дома. Тот хвастал, что ежедневно бывает в скейт-парке. Показал трюк – проехал задом наперёд и подпрыгнул, развернув самокат в воздухе. Мальчишки встретили кульбиты радостными возгласами.

– Неплохо, – небрежно бросил Мишка. – Но мой самокат круче.

Но никто его не услышал. Мальчишки обсуждали трюк. Кто-то просил повторить.

Мишке же до боли захотелось, что мальчишка грохнулся, разбил нос и коленки.

Он прямо увидел, как вылетевший из ниоткуда чёрный внедорожник с хромированными дисками нёсся по дороге. Под передним колесом смачно хрустнул новенький самокат.

Отскочило колёсико. Поскакало, покрутилось, по асфальту «щ-щ-щ-а-а». Мальчишка, размазывая слёзы, бежит следом… Наперекор мальчишке несётся внедорожник. Водитель вцепился в руль, рот перекосило. Отчаянно взвизгнули тормоза…

– Ну! Стоп! – одёрнул себя Мишка. Он сам испугался своей мысли. – Что я как… как!..

Бабушка только головой качала, когда фантазия начинала фонтанировать из Мишки:

– Твои мысли по кочкам, по кочкам! Едут, скачут, иго-го!

– Куда? – смеясь, спрашивал Мишка.

– Вприпрыжку, как кобыла дохлая, – отмахивалась бабка. – Задрав хвост, тетёха ты на дикобразе.

…восемь …десять…

По лестнице тянулись люди. Вверх и вниз. Вниз и вверх. Кто-то на похороны – у каждого второго в руках торчали стрелочки опухших гвоздик и роз. Настоящие живые цветы. Умирающие живые цветы.

– Искусственные букеты в крематории запрещены, – напутствовал их похоронных дел мастер. Небольшого роста парень, он изо всех сил старался напустить на себя подобающий профессии траурный вид, но его рот сам собой растягивался в глупой улыбке. Причина тому – звук сообщения телефона в кармане пиджака. Звяк-звяк-звяк, каждые три минуты. Наверняка от девушки.

Торжество жизни в царстве смерти…

Без цветов – те, кто спускался, были уже без цветов. Почти у каждого – опухшие глаза и носы.

Кто-то держался. Скользил нарочито трезвым взглядом поверх людских голов и верхушек деревьев. Сжимали бесполезные кулаки.

Но все они, люди, и вверх, и вниз двигались медленно, через силу, сутулясь, будто серые ступени мгновенно старили, вытягивали силы через траурные нарукавные повязки и тёмные головные платки....

…одиннадцать…

Бабка остановилась передохнуть. Дышала тяжело, копалась в саквояже. Выудила носовой платок, вытерла щёки. Потянулась платком к Мишке, он увернулся.

Отцу в марте исполнилось сорок шесть лет. Совсем старик! Бабка в папин день рождения разрешила им поговорить. Телефон сунула. Сама стояла рядом. Вслушивалась в каждое слово.

Мишка отвернулся, но видел в старинное трёхстворчатое зеркало бабушкины тёмные глаза. Она поминутно шевелила губами. Будто подсказывала Мишке, о чём вести разговор.

Папа в трубку весело алёкал, смеялся:

– Старик, сколько лет, сколько зим?

Мишка дежурно пожелал хорошо учиться и слушаться старших… Ой, то есть счастья, здоровья, долгих лет жизни.

– Обещаю, Мишка, обещаю! Жить долго и счастливо, – смеялся в ответ телефон. – Ты как, отличник? В школе? Кто-нибудь обижает?

– Только директор!

– А что так?

– Уроки делать заставляет! – бодро отвечал Мишка. – Курить в туалете запретил!

– Первый Ключный Царь, приезжай ко мне на каникулы, а? – и замолкал.

Молчал и Мишка. Слушал хриплое дыхание в трубке.

Бабка скрестила руки на груди. Губы шевельнулись в чётком «губитель».

– Как мама? – так тихо спросил папа, что Мишка не услышал, а догадался.

– Нормально! – преувеличенно бодро ответил он. Он всегда на подобные вопросы отвечал: «нормально».

– Всё хорошо! – дополнил с уверенностью, которую хотел бы ощущать. – Хорошо… всё… да. Хорошо живём.

Отражение бабки в зеркале хмыкнуло.

– Пьян? Пьян, алкаш! А кто сомневался? – безошибочно определила она, отбирая телефон. – Кто же проклял мою доченьку, что связалась с губителем?

Потом бабка долго ругала Мишку за какой-то пустяк, закончив дежурной фразой:

– Проваливай к своему папаше-алкашу, сил моих нету! Я не нанималась!!!

И хлопнула дверью. Щёлкнула изнутри защёлка, звякнула цепочка.

Мишка облегченно вздохнул. После девяти вечера бабка всегда запирается в своей комнате. И никогда не выходит, даже если Мишка её зовёт.

Может, бабушка не выпускает то, что живёт в этой комнате? А вдруг оно по ночам опасно? Бродит, шарит в темноте слепыми белыми руками?

Мишку передёрнуло.

…двадцать семь …двадцать девять…

Прямо на ступенях сидела девчонка. Не причёсанная, потерявшаяся в своём горе, не старше Мишки. Она выла как зависший компьютер, некрасиво скривив обкусанные губы, без остановки теребила всех: «Почему? Почему? Почему? Почему она?» Люди, по-видимому родственники, толпились вокруг, совали девочки платки и баночки с лекарством, кудахтали, смахивали слёзы… Жалели девчонку. Но что они сделают?

– Кто у неё, ну… это самое, умер? Неужели мама? – Мишка сжал зубы, и твёрдо решил не допускать слёз.

«Почему? Почему? Почему она? Почему не кто-то другой? Да кто угодно! Почему?»

Это тоскливое и острое «почемушие» сверлило Мишку в спину до самого входа в прощальный зал.

Людей у гроба набилось – не протолкнуться. Люди стояли плотно. Женщины, не стесняясь, растирали потёкшую тушь со щёк. Мишка, глядя на них, тоже сглотнул жёсткий ком.

Перед Мишкой и бабушкой народ почтительно расступился. Мишка никого не знал, да и отца в гробу не узнал: худой, жёлтый. Голова почему-то в шапке…

Противно и назойливо пахло сладким.

«Смерть – это гадость, – думал Мишка. Он старательно отводил взгляд от малознакомца в гробу. Рассматривал цветы, большой плакат у изголовья гроба. На нём папа, молодой и стройный, запустил пальцы в длинную шевелюру. Внизу портрета – папин девиз: «Нам осталась только молодость и радость!».

«Груснота – вот что такое похороны! – «записал» Мишка в свой мысленный блокнот. Есть у него в голове словарик, куда он складывает необычные слова-открытия. – Это не по мне. Я-то никогда не умру».

– Глубоко Валентин Юрьевич жил, – услышал он громкий шёпот позади себя. – Не вынес тяжести…

В ответ низкий голос пробурчал неразборчиво.

Невидимый Мишке собеседник подтвердил:

– Что говоришь? Опасно? Да, наверное, это то самое… На грани помешательства.

– Сына его жаль – тш-ш-ш, тихо! – вот он, спиной перед тобой, горемычник. Юрич-то, Юрич! Вот такие дела… Жалко, жалко…

Тут распорядитель нажал невидимую кнопку. Медленно и торжественно разошлись в полу створки.

Мишка вытянул шею – жаждал и страшился увидеть огонь, или что там бывает в крематории. Но гроб опустился медленно, под долгую грустную мелодию невидимого оркестра. Створки задвинулись.

Так Мишка осиротел.

Люди подходили к нему и бабушке. Подходили и подходили. Конца им не было. Кто в кожанке и в бандане, кто в строгом костюме. У одной девушки уши были сплошь в железе, даже в носу серьга. Мишка невежливо таращился её на серьгу, торчащую из щеки, пропустил, о чём говорил.

Девушка с серьгой в щеке исчезла, появились двое – вылезли из «Скорой», заскочили, прямо в белых халатах. Бегом к гробу, походя хлопнули Мишку по плечу. И поспешно удалились.

Незнакомый мужчина приблизил своё лицо к Мишкиному – с воспаленными глазами, мятое, жалостливое, – почти ткнулся красным носом в щёку и проговорил, поминутно шмыгая:

– Я когда эту дрянь подхватил – шмыг, шмыг, – вирус, чтоб его! Юрич меня у себя приютил, чтоб – шмыг, шмыг, – мою семью обезопасить. У меня ведь сынишка, только год вышел… А Юрич один… он жил, шмыг, шмыг. Если б не он…

Мужчина обреченно махнул рукой. Мол, лежали бы он сейчас с Юричем в соседних гробах.

– Несчастный ты парень…– прежде чем отойти, шмыгнул красным носом мужчина.

Его отодвинула девушка, та с россыпью серёжек в ушах:

– Жанна Николаевна, вы, наверное, меня не помните, – обратилась она к бабке, – мы встречались…

– В сентябре 2003 года, – отвечала ей бабка, – на день рождения Алёны. Ты – Марина.

– Верно… – рассеянно кивнула женщина. – Как она, Алёна? – Но, тут же, как будто испугавшись возможного ответа, поспешно продолжила: – Я, знаете, терапевт, и мой муж Никита – тоже. Мы за Валентином ухаживали до… Пока он не… Михаил, папа о тебе говорил. Часто.

Люди подходили и подходили.

Сочувствовали. Называли горемыкой, обездоленным бедным мальчиком. Кудахтали: «Жалко, жалко!» Мишка кивал, а сам разглядывал нарисованных толстых голубей на потолке и белые стены, а бабка поджимала тонкие губы.

Трое мужчин – крепкие, одинаковые в тяжёлых кожаных куртках – прогудели: «Похож, наследник!» Сжали Мишкины плечи до хруста. Похлопали по спине так, будто выбивали пыльный ковёр. Прогудели:

– Медведище он… был, человек Валька-Юрка! Как ханг его пел – не сковорода какая-то!

Мишка кивал. Он не понял, что такое ханг и причём тут медведи со сковородкой. Папа дрессировщиком подрабатывал? С него станется!

Ханг – слово-то какое! Будто собачий лай:

– Ханг! Ханг!

– Барабан такой, металлический, – позже объяснила бабушка. – Для наркоманов. Наркоманы его и придумали. Наркоманы и играют.

И достала из глубин памяти:

– Первый глюкофон, он же ханг, придумали в 2000 году, в Швеции, наркоманы и бездельники.