Дмитрий Игоревич Павлов "Мы – серебряные!"

Выйдя на балкон недавно восстановленного Кастель Сант-Анджело, грузный заспанный Папа устремил взор к северо-западу, насколько это было возможно, учитывая замысловатую архитектуру прекраснейшего из замков. Сегодня должно свершиться правосудие.

Папе казалось, что порывы ветра доносят до него восторженные возгласы толпы, треск пламени и крики предателя.

Звук шаркающих сандалий, традиционно сопровождавший появление папского викария, отвлёк властителя христианского мира от приятных размышлений.

– Да будет это утро полно благости для Преемника князя апостолов!

* * *

Смятение – вот лучшее слово, которое сумел подобрать Леонардо, глядя на толпу вокруг. Смятение овладело площадью Сан-Марко. Шуршали подолы платьев, скрипели кожаные дублеты, то тут, то там раздавались звуки почёсываний, покашливаний и сдавленный, нерешительный шёпот. Изредка отдельные смельчаки рисковали выкрикнуть что-то, волновавшее их, но ни один из выкриков не сподвигнул толпу к действию.

– Савонарола – наш пастырь!

– Сжечь еретика!

– Моро – цареубийца!

– Иисус – синьор и король Флоренции!

– Слава королю Людовику!

– Покайтесь!

Визгливые, скрипучие, дребезжащие, трубные – редкие голоса тонули в гуле толпы, и те, кто осмелился возвыситься над ней, смущённо прятали лица, стараясь стать как можно незаметнее. Леонардо улыбался, отмечая удивительную инертность толпы. «Неживость и смятение», – так он записал в свой блокнот. Хотел внести ещё какую-то мысль, но тут на эшафот поднялся папский легат, и площадь затихла, словно кто-то подал некий специальный сигнал.

* * *

Идти было легко. Раны, синяки и ссадины, ещё недавно напоминавшие о себе поодиночке и все вместе, вдруг умиротворённо затихли. Боль, усталость, обида, страх вмиг покинули бывшего епископа, оставив в душе его спокойствие и свет.

Сопровождаемый угрюмой молчаливой стражей, он преодолел подъём по узкой каменной лестнице и через захламленный двор выведен был на улицу Гобеленов. Зажмурившись от неожиданно обрушившихся на него солнечных лучей, Джироламо запнулся, потёр глаза и прислушался. С площади доносился гул толпы и редкие, плохо различимые из-за монастырской стены выкрики.

«Иисус – синьор и король Флоренции!»

Джироламо улыбнулся. Его дети. Его паства. Его «белые». Его «плаксы». Они не оставят своего наставника в последние мгновения. Они лишь укрепятся в вере, увидев, как он взойдет на эшафот. Уверуют! И не свернут с пути!

* * *

Вино искрилось в бокале алыми и багряными всполохами, отвечая танцу свечного пламени. Серая хмарь этого утра вынудила Понтифика зажечь светильники и наслаждаться завтраком в мерцающем мареве теней. Папа Александр поднял бокал и вгляделся вглубь сосуда, будто пытаясь постигнуть ту самую истину, что, по мнению древних мудрецов, скрывается в этом дивном напитке.

Но нежнейшее тосканское вино молчало. Оно было куда менее разговорчивым, чем многочисленные просители, наушники и клевреты. Оно не желало разделять ответственность за казнь горделивого священника, возомнившего себя прорицателем и презревшего милость кардинальского служения. Чудесный дар иезуитских монастырей был молчалив, таинственен и беспристрастен.

Сжимая в левой руке бокал, другой Папа поглаживал шерсть пушистого чёрного кота. Питомец, что и говорить, неподобающий для викария Христа, но эту маленькую слабость могущественнейший из правителей христианского мира преодолеть не мог. В минуты тяжелых раздумий он часто гладил своего любимца, наслаждаясь его басовитым урчанием. В эти мгновения ему приходили в голову лучшие мысли.

* * *

От смятения не осталось и следа. Толпа бушевала. То тут, то там происходили стычки, и страже приходилось охлаждать особо ретивых сторонников приговорённого или же его противников. Казалось, споры и потасовки занимают население куда больше основного зрелища. Запах пота, смолы, сена будоражил кровь, а скучный гнусавый голос монаха, зачитывавшего приговор, не мог перекрыть ропот толпы, окрики стражников и звуки оплеух.

Леонардо не принимал участия в общем «веселье». Как-то само собой вокруг Мастера возникло небольшое, но вполне свободное пространство, и он мог полностью сосредоточиться на наблюдениях. Он внимательно изучал рубленое горбоносое лицо приговорённого. Отмечал удивительную белизну кожи бывшего негласного властителя города, ссадины и кровоподтёки и кристальную ясность взора. Джироламо Мария Франческо Маттео Савонарола стоял, расправив плечи, не препятствуя суете за спиной и словно вовсе не замечая усилия стражников, пытавшихся привязать его к столбу.

* * *

Он видел каждого. В многотысячной толпе Узник различал мужчин, женщин и детей. Видел выражения их лиц, капельки пота, тени под глазами, седину в волосах, морщины, пульсирующие на лбах жилки. Он слышал каждое их слово, зубовный скрежет, их дыхание и даже самые сокровенные, потаённые мысли.

Ясность сознания и неожиданно обретённая лёгкость поразили Джироламо. Приговорённый даже не замечал, как руки его стянули верёвкой, а сам он оказался привязан к столбу. Узник с трепетом прислушивался к каждому в толпе. К монахам, ремесленникам, благородным дамам, простолюдинам. Слышал возлюбленных своих «плакс». И лишь одного не слышал. Не слышал Его!

Не так он хотел встретить свои последние мгновения. Только не под мракобесный гомон. Только бы не слышать их. Только бы заглушить это безумие!

* * *

Вино закончилось. Блюдо с фруктами опустело. Слуги уносили остатки обильной папской трапезы, а сам Понтифик предался неподобающему чтению «Энеиды». Чёрный кот давно удалился по своим кошачьим делам и не мешал хозяину впадать в ещё большую ересь.

Что греха таить – Папа был тончайшим ценителем и восхищался поэмой безбожника Вергилия, но в этот день даже великий сын Рима не мог заставить Понтифика сосредоточиться. Мысли его были далеко, в далёкой, мещанской, богемной и встревоженной Флоренции.

Сумбурные мысли полностью овладели стареющим Родриго Борджиа. И лишь приход викария, который явился в покои Понтифика, чтобы огласить полученные донесения, письма и прошения, несколько отвлёк Папу. Он поморщился, отложил в сторону Вергилия и уставился на секретаря, пытаясь вникнуть в суть принесенных им новостей. А викарий, не замечая отстранённости Папы, сел за конторку и, неспешно перебирая бумаги, зачитывал их тихим, скрипучим голосом, чуть растягивая гласные.

* * *

Огонь занялся удивительно быстро. Хворост вспыхнул, и просмолённые дрова не заставили себя ждать. Над площадью взметнулся чёрный дым. Пламя ревело и трещало, заглушая гомон толпы.

Джироламо стоял, казалось, не замечая расцветающего вокруг огня. И в какой-то миг Леонардо понял, что бывший Генеральный викарий Тосканской конгрегации смотрит прямо ему в глаза. Их разделяли десятки, сотни людей, но Мастер чувствовал, что смотрит Савонарола прямо на него. Спокойное и горделивое лицо монаха было словно вытесано из камня. Лишь губы его чуть заметно шевелились. «Милосердия», – прочёл Леонардо. Милосердия.

Странное оцепенение овладело Мастером. Он опустил руку в карман и достал маленькую серую шкатулку. Полированная металлическая коробочка размером с половину ладони была легкой на вес и холодной на ощупь. Она блестела в утренних лучах, играя то серебром, а то синими и фиолетовыми разводами. И лишь два небольших рычажка нарушали её безупречную стальную красоту. Под одним из них были выгравированы перечеркнутые губы. Под другим было изображено ухо, также перечёркнутое.

Удивительное изобретение. Насмешка. Шутка. Не иначе, напетая самим Искусителем, если бы Леонардо верил в прародителя зла. Но нет. Верил он в глубинные тайны природы, в математику и логику, в наблюдательность и красоту. И как бы в насмешку над собой соорудил Мастер это странное устройство. Он и сам не мог ответить себе, что руководило им, кроме банального любопытства. И ещё более затруднился бы дать ответ на вопрос, зачем взял эту металлическую шкатулку с собой.

Леонардо вновь перевёл взгляд в сторону эшафота. Пламя ярилось всё сильнее. Он едва различал фигуру Савонаролы, но мог бы поставить в заклад всё, что у него было, на то, что священник стоит так же прямо и лишь тихо шепчет: «Милосердия».

Не думая больше ни мгновения, Леонардо повернул один из рычагов.

* * *

Треск горящего дерева и рёв пламени не были слышны за какофонией голосов. Их были сотни. Тысячи. Они заглушали неукротимую стихию. Испуганные и восторженные, злобные и сочувствующие, мужские и женские – все они звучали в голове у Савонаролы. Голоса тех, кого вёл он к Царствию Небесному, оказались адом на земле…

И тут, сквозь дым и языки пламени, увидел он единственного человека на площади, кто в этот решительный миг – молчал. Молчал, не добавляя свою толику его личной преисподней. Просто смотрел.

Савонарола сразу же узнал безбожного любимца герцога – художника и механика Леонардо. Священник долго вглядывался в лицо Мастера и, несмотря на бушевавший ад, видел его в мельчайших деталях. Смотрел и, повинуясь инстинкту, шептал: «Милосердия».

А пламя безумствовало. Чёрный дым закрывал уже половину неба, запах гари забивал лёгкие, мир раскалялся, и воздух наполнялся ядом. Такой же нестерпимой, подобной адскому пламени, была стихия в тот памятный день седьмого февраля одна тысяча четыреста девяносто седьмого года. Тогда на «эшафот» были брошены зеркала, украшения, духи и шикарные расшитые платья. В огненном безумии нашли свой конец игральные карты, кости, лютни и цистры. И конечно же, сотни и сотни осквернённых дыханием Нечистого книг, полных языческого мракобесия. В том очистительном огне были преданы забвению Овидий, Вергилий, Эсхил и проклятый Создателем Боккаччо. Всю скверну их очистило огнём. И огонь тот был так же ярок, так же неудержим. Он так же трещал, громыхал и гудел, заглушая собой все звуки этого заблудшего мира.

И вдруг Джироламо осознал, что ясно различает рёв пламени. Первобытный, тяжелый гул звучал в его ушах. Он слышал, как лопаются дрова и осыпается пеплом хворост. Слышал шум налетевшего с северной стороны ветра. Слышал всё, кроме… Кроме голосов. Крики, визги, вопли – всё исчезло в единый миг. Только стихия, управлявшая последними мгновениями его жизни. Загадочные, неподвластные, глубокие звуки. И в этот миг Узник услышал! Услышал Его!

Джироламо Савонарола улыбнулся. В последний свой миг, прежде чем огонь коснулся его тела, он попытался вознести хвалу Господу, но… не различил звуков своего голоса.

* * *

Стоя на балконе, Папа Александр Борджиа вновь смотрел на северо-запад. Он прислушивался к пению птиц, наслаждался звуком листвы, пребывавшей в беспокойстве от налетевшего порыва ветра, вслушивался в мерный бой подкованных гвардейских сапог. Очарование пасмурного весеннего утра ненадолго захватило Понтифика. И всё же чувство долга брало верх. Папа обернулся и, глядя в залу, хотел попенять своему викарию, что тот прекратил утренние доклады, но в этот же миг обнаружил, что его секретарь мерно и, видимо, уже давно о чём-то говорит.

Понтифик замер. Секретарь же продолжил «немое чтение». Он старательно шевелил губами и иногда водил пальцем по строчкам. Некоторое время спустя он отложил истрёпанный лист и, не глядя на Папу, принялся за чтение следующего. Однако и в этот миг звук не потревожил ушей Понтифика.

Родриго Борджиа улыбнулся. Возможно, впервые за многие годы. Отвернувшись от викария, он вновь подошёл к перилам и, закрыв глаза, принялся слушать, как поют в папской роще дивные римские птицы.

12.02.2022

Это случилось на восходе

Дорожная плитка была ещё влажной от утреннего полива, и в глянце её отражались лучи восходящего солнца. И пусть само светило ещё пряталось за правым склоном Красного холма, который местные жители называют Мапо Ри, золото лучей благословляло пробуждающийся мир. Редкие облака приобрели дивный оттенок, знакомый лишь тем, кто встречал утро в Лхасе. Словно вышитые драгоценными нитями, напоминали они дивные церемониальные одеяния местных лам.

По пустынной в это раннее время дороге медленно катил шикарный приземистый автомобиль. Блестящий, тёмно-синий, с кремовым верхом, он зримо воплощал собой понятия «величие» и «успех». Массивная хромированная решётка радиатора сияла, словно тиара венценосной особы. Насыщенные затемнённые стёкла отражали возвышенность тибетского утра, а матовые чёрные шины разгоняли дорожную влагу, приобретая глубокий антрацитовый оттенок.

Настоящее произведение искусства от концерна FAW, без смущения названное Hongqi – «Красное знамя», ультрасовременный представительский Н9 всем своим видом показывал, что к подножию древнего дворца подъехал не простой смертный. А чёрная табличка с номером, на которой рядом с белыми цифрами пламенел алый иероглиф, лишь подчёркивала особый статус раннего туриста.

Ярким рубином вспыхнули массивные стоп-сигналы, и автомобиль остановился. Дверь переднего пассажирского сидения распахнулась, и на мостовую выпорхнул невысокий, чуть лысеющий китаец в хорошем костюме и с непроницаемым выражением на лице. Сохраняя достоинство, при этом действуя стремительно, он приблизился к задней двери, отворив её со всем возможным почтением. Выражение лица при этом изменилось с непроницаемого на восхищённое.

Из недр же автомобиля выбрался загорелый мужчина совершенно европейской внешности. Он был невысок, носил собранные в косу волосы, а глаза прятал за стёклами солнечных очков знаменитого западного производителя. Одет мужчина был в тёмно-синие брюки современного свободного кроя и белую футболку. Самую обыкновенную, меланжевую, имевшую лишь одно украшение – эмблему на левой груди. Контур какого-то здания с колоннами и надпись кириллицей.

– We've arrived, Honored Master, – чётко артикулируя, произнёс открывший дверь мужчина.

– Thank you, Shen, – тихим голосом, с едва заметными паузами между словами, ответил мужчина в футболке. – Is everything ready?

– Don't you worry, Master! Everyone is warned!

– Thanks again! – произнёс европеец, чуть заметно склонив голову. – The rest of the way I have to do myself.

Китаец церемонно поклонился, провожая прибывшего взглядом.

Прибывший же европеец огладил футболку, огляделся и, едва заметно вздохнув, двинулся в сторону лестницы. Он чуть помедлил перед тем, как поставить ногу на белые, стёртые за многие века ступени. Впрочем, надо признать, что белыми они были годы и годы назад. На фоне недавно выбеленных стен ступени казались серыми, старыми и ненадёжными. Тысячи и тысячи ног поднимались по ним бесчисленное множество десятилетий. Монахи, слуги, стражи и, конечно же, самые назойливые из представителей цивилизации – репортёры и туристы.

Тот, кого Шень назвал Мастером, поднимался неспешно. Спина его была прямой, лицо спокойным и умиротворённым. Он глядел по сторонам, и в памяти его лестница эта всплывала совсем иной. Ещё целой, недавно отполированной, безупречно белой.

Мастер закрыл глаза и будто бы вознёсся над бесконечным подъемом. Он видел, как три десятка человек, не озираясь, бегут вверх по ступеням, сжимая в руках испачканные кровью короткие мечи с закруглёнными рукоятками. У некоторых, впрочем, были копья. Видел Мастер и себя самого во главе этого отряда. Невысокий, лысеющий, в оранжевых одеждах, вцепившийся в рукоять ритуального кинжала Пхурба, притороченного к поясу, он что-то кричит своим людям. Кажется, это фраза: «Мы опоздали».

Преследуемые воинами Лхавзан-хана, разбитые, потерявшие девять десятых от числа принявших бой, они что было сил неслись под спасительную сень дворца Потала. Израненные, запыхавшиеся, буквально травимые двумя сотнями отлично подготовленных бойцов, они достигли великой лестницы, но всё равно опоздали. Над далёкими, но всё же различимыми в утренней дымке воротами развевались знамёна рода Борджигин.

Дворец был захвачен. А следовательно, тулку Ригцзин Чжамьянг Гьяцо пленён или даже мёртв. Всё было зря.

Названный Мастером открыл глаза. Он вновь видел те самые врата, но в этот раз развевались над ними красные флаги и солнечно-желтые звёзды. На миг поднявшийся ветер распахнул полотно стяга, и звёзды затрепетали над древним дворцом.

Мастер вздохнул. Он медленно продолжал подъём, восхищаясь величием приближающихся стен Белого дворца. Ему помнился каждый шаг. Каждая ступень. Да, именно тут, когда стены крепости были так близки, всё и было кончено. В живых не осталось никого, а сам он был схвачен и, кажется, избит. Жизнь его, конечно, оборвалась не здесь. Казнённый при большом стечении народа, он окончил свой жизненный путь двумя неделями позже. Но именно тут, на белых ступенях дворцовой лестницы, было проиграно всё. Оставшиеся дни прошли в тишине и бесконечной молитве. Или, как сказали бы сейчас, в медитативном трансе. Он не слышал вопросов дознавателя, не воспринимал издёвок хана и не чувствовал ударов тюремщиков.

Утро между тем полностью вступило в свои права, и свежесть восхода отступала под его напором. Ветра не было. Становилось душно. И названный Мастером испытал некоторое облегчение, когда подъём завершился, ведь под сводами дворца царила прохладная нега.

Мастер шёл по коридорам, казалось, без всякой цели. Шагал медленно, иногда замирая, закрыв глаза, время от времени касаясь рукой стен, будто желая ощутить их вещественность. И на всём протяжении своего пути он не встретил ни единого человека. Дворец был, кажется, совершенно пуст.

Никто не мешал Мастеру наслаждаться красотой серебряной статуи Падмасамбхавы в Южной часовне. В той самой часовне, где некогда Нгаванг Лобсанг Гьяцо впервые предложил ему стать деси, или, как это примитивно называют сейчас – регентом Пятого Далай-ламы. Он помнил тот долгий и тягостный разговор. Помнил грусть в глазах величайшего из властителей Лхасы и своего друга. И помнил свой отказ, продиктованный слухами о его родстве с Далай-ламой.

Названный Мастером обнаружил себя в Северной часовне, разговаривающим со статуями Шакьямуни и Вайдурья-прабха-раджи. Он снова закрыл глаза и вспомнил, как молился в той часовне, будучи призван во дворец во второй раз. Несколько дней провёл он в Северной часовне, прежде чем вновь предстать перед своим другом.

И вот он уже в Красном дворце. В одном из многочисленных залов, расписанных чудесными фресками с жизнеописаниями будды Дипанкара. С годами фрески выцвели, а некоторые и вовсе были утрачены. Но Мастер помнил. Вспомнил, как Нгаванг Лобсанг Гьяцо назвал его полным именем – Деси Сангье Гьяцо – и повелел принять ношу деси. Помнил и как с покорностью, рождённой в многодневной молитве, принял волю своего Владыки.

Ещё один зал. Тот, где он предпочёл бы не появляться. В этом, увешанном расписными шелковыми гобеленами зале у него даже сейчас горели щёки. Горели так же сильно, как в ту ночь, когда вспыхнул пламенем румянец на её щеках. Это горнило, поглотившее немолодого уже монаха, было первым и последним в его жизни случаем нарушения монашеских обетов. Ах, как была она тонка, как изящна. Светящая в узкую оконную щель луна подчеркивала белизну её кожи. Длинные, подобные ночному небу над Лхасой волосы, разметавшиеся по рыжему покрывалу, делали её нереальной. Её трепетное, прерывистое дыхание и чуть слышный стон впервые за многие годы заставили сердце Деси Сангье Гьяцо биться сильнее. Нет! Прочь! Прочь из этого зала!

Мастер стремглав вылетел из увешанного гобеленами зала и уверенной походкой зашагал в западную часть Красного дворца. Туда, где свершилась величайшая из ошибок. Он шёл, не замечая, как кеды на его ногах утрачивают свой европейский лоск и спортивный вид, превращаясь в довольно простые красные ичиги. Брендированная неизвестным символом футболка и современные брюки тоже изменились. Мастер даже не замечал, что ступает по коридорам дворца, облачённый в плотные ткани бордового и рыжего цветов. И лишь длинные, собранные в косу волосы да легкая испанская бородка никуда не исчезли.

Тут, впервые за всё время пребывания во дворце, Мастер наткнулся на другого человека. Это был невысокий, обритый налысо монах с подносом фруктов. За ним шёл другой и нёс куда-то несколько новеньких свитков. Впрочем, Мастер не обратил на это ни малейшего внимания. Он уверенно ступал по коридорам и наконец вошёл в Большой зал западной части Красного дворца.

Тут было людно. Чуть левее, ближе к окнам, был накрыт стол, за которым сидели восемь персон. Трое монахов и трое мирян, явно высших сословий. А кроме того, Нгаванг Лобсанг Гьяцо в церемониальном приёмном облачении и невысокий худой мужчина в шикарных шелковых одеждах желтого и зелёного цветов, украшенных богатым шитьём. Если кто-то из присутствующих и обратил внимание на необритую голову вошедшего, то виду не подал.

Мастер же на мгновение замер, сраженный неожиданным ощущением дежавю. Он уже был в этом зале. Он уже видел эту трапезу и этих людей. Мог назвать каждого по имени. Назвать тайные и явные мотивы, что привели их сюда. И, конечно же, не смог не опознать мужчину в желто-зелёных шелках. Вождь хошутов, внук Гуши-хана, сын Далай-хана, отравивший собственного брата Лхавзан-хан.

Алчность и пороки этого тщедушного человека были безмерны. Желание, подобно своим предкам, именовать себя ханом Тибета снедало его изнутри. Ради этого он был готов на всё. И именно в этот день решилась судьба Лхасы. Нерешительность Деси Сангье Гьяцо, его гуманность и вера в «меньшее из зол» не позволили ему свершить предначертанное. Не позволили остановить этого обуянного демонами человека.

Мастер, шаг за шагом повторяя то, что уже делал ранее, шагнул в сторону стола. Подхватив по пути кувшин с вином, он задумчиво покрутил на пальце небольшое серебряное кольцо с зелёным камнем. То же самое, которое не давало ему покоя и в прошлый раз. То самое, которое содержало в крохотном потайном отделении порошок, который жители давно почившей в веках страны Та-Кемет называли «огненным ядом». То самое, которое он не решился пустить в ход.

С этими мыслями Деси Сангье Гьяцо подошёл к столу и с придворной учтивостью наполнил бокалы спутников хана и его собственный. Но в этот раз он не знал сомнения. Неуловимо малая доля ядовитого порошка отправилась в бокал хана вслед за свежим вином. Однако, видимо, что-то в действиях монаха насторожило гостей. Лхавзан-хан поднял кубок, внимательно рассмотрел его и обратился к деси:

– Не изволит ли регент властителя Лхасы разделить со мной глоток этого чудесного вина?

Голос хана был высок и скрипуч, а на лице его блуждала странная, какая-то бесноватая улыбка. Он внимательно смотрел на регента и ждал ответа. Его сановники приосанились и, кажется, положили руки на эфесы мечей.