Вчера растаял снег
Иван Карасёв
Когда проявляются истинные качества людей? Наверное, лучше всего в экстремальной ситуации, особенно на войне. В начале весны сорок пятого робкие взаимные чувства поселяются в совсем юных сердцах двух сослуживцев: ничем не примечательной Кати и красавца Володи. У них, казалось бы, всё впереди, до Победы рукой подать, но в тот же день на их участке фронта, в районе венгерского озера Балатон, разразилась неожиданная катастрофа: немцы прорвали фронт. И всё полетело кувырком, спокойная по военным меркам служба в штабе превратилась в эпопею с бегством, пленением, внезапным освобождением, а вместо любимого рядом с Катей оказывается пожилой кривоногий солдат. И будет цель – выжить, сохраняя в сердце свою первую любовь.
Иван Карасёв
Вчера растаял снег
День первый. Катя
В глазах Кати прыгали солнечные зайчики, она зажмуривалась, отмахивалась, а они прыгали и прыгали. Прыгали по её лицу, по шинели, по стволам деревьев. Володя смеялся и вертел зеркальцем. Катя тоже смеялась, она только делала вид, что боролась с этими зайчиками. На самом деле, эта забавная суета жутко веселила её. Зайчики веселили, они прыгали быстро, а Володя целовал, целовал долго, казалось все её веснушки исцеловал, уже не хватало дыхания, а он всё целовал. И вокруг не существовало ничего больше, только она и Володя, его смеющиеся глаза, его горячие губы и эти зайчики, которые он пускал, да ещё небо, с дивными, совершенно сказочной формы, облаками, солнце, что пыталось пробиться сквозь их бегущую низкую пелену. Казалось, какой-то неведомой человеку силой оно останавливало их быстрый бег, раздвигая своими лучами промежутки между серыми горками непролившегося дождя. И щемящая сердце тишина. Только шуршали на ветру ветви деревьев и где-то очень далеко, как будто не на этом свете совершенно, что-то погромыхивало, рокотало, раскатисто побахивало. Но это было далеко, не здесь и почти не слышно. Здесь, вокруг – только тишина, которую хотелось обнять, ухватить кусочек, оторвать ещё один. Её ведь так не доставало всегда. Зато сегодня можно было насытиться ей сполна. Сегодня ведь всё было по-другому. Сегодня Катя поцеловалась в первый раз. Ничего подобного в её восемнадцатилетней жизни ещё не было. Даже провести пальцами по щеке Славки, который из школы её провожал, даже это боялась сделать, а как хотелось! И вот, случилось! И это оказалось так здорово, так непередаваемо прекрасно, так удивительно сказочно! И сладко! Губы Володи будто источали сахар, нет, не сахар, нежный тягучий мёд и не было сил оторваться от них, никаких сил не было!
– Уф, – Катя перевела дух, снова прильнула к тёплым володиным губам, и поцелуй опять тянулся долго, почти бесконечно, ведь он не должен был закончиться! Никогда! Ни вечером, ни завтра, когда они снова смогут уединиться на маленькой полянке, затерянной в глубине тисовой рощи, завтра поцелуй опять будет тянуться бесконечно. Он и будет таким, бесконечным, потому что они всегда будут целоваться.
– Мне пора, прости, командир роты вызывает к двум, – Володя бережно отстранился от Кати, она потеряла его губы и, не открывая глаза, как рыба ловила воздух, пытаясь достать утраченное, выскользнувшее, наслаждение.
– Не уходи, побудь со мной.
– Не могу, прости, служба, вечером, обязательно, а сейчас пора, – Володя взглянул на доставшиеся от отца часы, – всё, – он притянул к себе Катю и ещё раз быстро прильнул к ней губами, – всё, убегаю, прости, до вечера!
– До вечера, – повторила Катя, – до после дежурства, до вечера, – промямлила она уже самой себе, глядя на удаляющуюся фигуру Володи.
Катя лишь два месяца всего служила в роте связи, где одним из взводов командовал младшей лейтенант Суровцев, Владимир Суровцев, а теперь просто Володя. Она сразу влюбилась в него, в высокого, стройного черноглазого красавца с угольно-чёрной кудрявой шевелюрой. Даже короткая армейская стрижка не смогла полностью сгладить его кудряшки, упорно пробивавшиеся из-под краёв фуражки. Катя замирала при виде рослого брюнета с лейтенантскими погонами, млела от восторга, когда он обращался к ней. Чувства её просто выпирали наружу. Сослуживицы, телефонистки и радистки по военным профессиям, но по жизни прежде всего обычные девчонки, посмеивались над новенькой, подтрунивали, а Суровцев, вроде бы ничего не замечал. Он очень строгим казался внешне. Ещё бы, как иначе? Трудно молодому девятнадцатилетнему парню, свежеиспечённому лейтенанту, быть командиром взвода в полковой роте связи, где, кроме офицеров и старшины только пятеро связных, один начальник телефонной станции, ездовые да ещё пара бойцов, не принадлежали к легкомысленному и смешливому женскому полу, самим своим существованием вечно напоминавшему Суровцеву о его собственной жизненной неопытности. Но Катя не подозревала насколько предмет её влечения сам был робок и неловок по женской части. Для неё он парил где-то высоко в небесах, лишь изредка спускаясь оттуда, чтобы отдать очередные приказания. Девчонки подзуживали её: «Кать, глянь-ка, твой лейтенант опять один сидит, с котелка хлебает, составь компанию, да котелок помой, а то ему ординарца не дали». Но по неслужебному делу Катя не решалась даже подойти к Суровцеву, а тот явно стеснялся и тоже делал вид, что кроме исполнения непосредственных обязанностей его ничего не интересует. Однако девчонки не отставали, самые явные то ли в шутку, то ли всерьёз предупреждали: «Кать, смотри, упустишь лейтенанта, мы его себе заберём, в общее пользование!» Тут обычно раздавался дружный хохот да кто-нибудь добавлял: «А чё, девки, проверим взводного на мужские способности?»
Катя ничего не говорила в ответ, да и что она могла сказать им, заматеревшим на фронте девицам, почти у всех в штабе полка имелись ухажёры, а наиболее продвинутые наряду с основными обязанностями по совместительству исполняли должность «ППЖ» – походно-полевой жены. И внебрачные супруги их, не чета Суровцеву, звёзд на погонах носили побольше количеством и качеством. Да ещё орденами сверкали на широких грудях, перекрещенных ремнями. В общем, девицы-связницы, как их называли в полку, не стеснялись особо. Некоторые вовсе прямо говорили: «А где я после войны жениха найду? Так хоть ребёночка заделаю, а может и на основную жену потяну». Катю подобные варианты не устраивали, она искала своего, единственного, суженого, хотелось сильного, настоящего чувства, душа и тело жаждали любви и взаимности. И вот всё пришло, и настоящее чувство, и взаимность. А всего-то – случайная встреча в этой роще, каждый вроде шёл по своей надобности, у каждого свои докуки. И вдруг после уставного приветствия и пары расхожих фраз:
– Катя, а вы заметили, как почки набухли на деревьях? Смотрите, какие они толстые! И солнце вот выглянуло, весна, возрождение природы, сила жизни, которая каждый год побеждает смерть!
– Да, товарищ лейтенант, точно, а я не обращала внимания, точно, весна!
– Мы не в строю, меня вообще-то Володей зовут.
– Воло-одя, – протянула она.
И всё, и Катя забыла про портянки, за которыми её послали на вещевой склад, забыла про девчонок, про войну. Остались лишь набухшие почки, весна и он, такой красивый, высокий Володя. Она взглянула ему в глаза и прочитала в них то, что чувствовала сама. Слегка запрокинула голову назад, чтобы губы стали ближе. Остальное сделал он. И поцелуй был бесконечен. Он продолжался всё время, пока они были вместе, играли в солнечные зайчики, просто говорили. Даже когда она осталась одна, ей чудилось, что он снова целовал её губы. Сладко. Безотрывно. Бесконечно.
Семёныч
Робкий мартовский снег растаял накануне, теперь где-то там наверху вовсю разбушевался ветер, он гонял по небу низкие облака, сквозь которые изредка стали пробиваться солнечные лучи. Ветрище, вообще-то на него не обращали внимание, а тут эта такая необычная тишина на позициях. Слишком подозрительная, только редкое пулемётное «тра-та-та» раздавалось впереди да регулярные погромыхивания где-то справа. И всё, тишь. Даже в землянке было слышно, как разгулявшаяся стихия ломала ветки деревьев, швыряла их на землю и гоняла по весенней, мокрой земле. Вот одну веточку занесло внутрь через всколыхнутую ветром плащ-палатку, повешенную вместо двери, одновременно с ней, словно он того и ждал всё время, пробился рваный луч солнца, залил светом, как зажёг, край соломы, раскиданной по земляному полу. Луч, рваный словно шрам на бедре от осколка. Стоило вспомнить о нём, и сразу заныла нога. Противно так, сверляще, как будто в неё аккуратно вкручивали буравчик. И ранение было не тяжёлое, в санбате отлежался, а ноет до сих пор. Плащ-палатка продолжала трепыхаться. Казалось, что в такт сердцу. Но это только казалось. Сердце стучало учащённо. Нервишки, нервишки. Вот и рука стала мелко подрагивать – перо уже второй раз подряд не попадало в чернильницу, в старинную толстую венгерскую чернильницу с двумя медными книжицами по бокам. Такое случалось после прошлогодней контузии, стоит полезть в голову всяким мыслишкам, как начинается. Стариков напрягся и постарался овладеть собой, левая рука так и тянулась придержать правую кисть, подправить. Но очень не хотелось обращать на себя внимание комбата и нового, недавно присланного взамен убитого Андрона, командира взвода из третьей роты. Скажут: «Сдрейфил ветеран Империалистической, наделал в штаны раньше времени герой былых сражений». А чего раньше времени? Он слишком хорошо знал, что означают эти лаконичные фразы боевого донесения.
– Пиши дальше, Семёныч: «… в результате связь в течение ночи восстановить не удалось. Но с раннего утра, предположительно со второй позиции соседнего, 256-го полка, опять были слышны разрывы снарядов и мин. Наша артиллерия тоже вела огонь. Ситуация становилась неясной. Связные, посланные в расположение соседей, опять не вернулись». Семёныч, ты чего там копошишься с чернильницей? – ввиду почтенного для фронта возраста даже комбат, здоровый, краснолицый детина, тридцати четырёх годов, уважительно звал Старикова по отчеству. Но спуску не давал, напротив, любил подтрунить над ним лишний раз. – Пиши, Семёныч, Стариков-Старичок, пиши давай! Ты же писарь! Время сейчас не деньги даже, а… хм, да ладно. Пиши! А ты, Перовский, свободен уже, дуй в расположение взвода!
– Виноват, товарищ капитан, готов. – провожая взглядом уходящего взводного, извинился батальонный писарь.
– Значит, дальше. На чём остановились? На связных?
– Так точно, товарищ капитан: «.. не вернулись». – Семёныч глубоко вздохнул.
– Да, продолжай: «В промежутках между разрывами доносился гул моторов, предположительно танков. Примерно с девяти часов шум боя стал переноситься дальше в тыл соседей, а затем ещё глубже, километра на три-четыре. С двенадцати часов стали слышны только редкие выстрелы крупнокалиберных орудий. Судя по всему, противнику удалось прорвать оборону 256-го полка и его левого соседа, и в настоящее время он, вероятно, продвигается вдоль канала Шарвиз, имея вероятной целью наши дунайские переправы в Дунафельдваре. В результате левый фланг обороны батальона, – комбат остановился на несколько мгновений, потёр средним пальцем переносицу, потом почесал раннюю проплешь на затылке и добавил, – а также всего полка, оказался оголённым. В связи с чем прошу разрешения отойти на вторую линию обороны. Командир третьего стрелкового батальона, майор Кононенко. Седьмое марта тысяча девятьсот сорок пятого года». Всё. Нет, погоди, время бы лучше указать. Пиши, – комбат глянул на трофейные, с позолотой, часы, – «Тринадцать часов тридцать пять минут». Вот, всё, можешь быть свободен.
Майор перечитал донесение, удовлетворённо хмыкнул:
– И где ты так научился красиво все закорючки выводить, Семёныч?
– Я ж говорил уже, товарищ майор, при царском режиме, в четырёхклассном городском училище.
– А-а, ну да, здорово, знать, вас там дрючили эксплуататоры. Но красиво! – не удержался ещё раз от похвалы майор.
Семёныч молчал, он знал, что комбат разговаривает сам с собой, а писарь сейчас для него просто мебель, вешалка в погонах.
Кононенко подписал, звучно шлёпнул батальонной печатью о лист серенькой бумаги и продолжил обращённые к себе самому рассуждения.
– Вот вам теперь официальная бумага, а то заладили: «противник не особо тревожит, не тревожит. Вчерашние атаки отбили и сидите, ждите. Хм, чего ждать. Елисеев, – вдруг рявкнул майор сержанту из комендантского взвода, курившему у входа, – бери бойца и быстро в полк.
Комбат, как будто избавившись от тяжкой ноши, выдохнул, вытер пот со лба и доверительно, как старому другу, сообщил замешкавшемуся слегка Семёнычу, а, скорее, самому себе в порядке личного успокоения:
– Ну теперь там должны не только репу себе чесать, а действовать наконец, документ – это вам не звонок по телефону. Документ – это, – комбат ткнул растопыренными пальцами в потолок землянки, – это… О!
– Разрешите идти, товарищ майор? – посмел встрять в рассуждения командира Семёныч и добавил, – в животе пусто, подхарчиться бы.
– Да разрешил уж, иди, – раздражённо пробурчал комбат.
Семёныч молча вышел. При звуке его шагов караульный торопливо спрятал цигарку в рукав шинели. «Зелёный, из свежего пополнения, – отметил Семёныч, – ещё всех боится, а тут надо не нас боятся, тут фронт, а не запасной полк! Тут так скоро долбанёт, что забудешь, сынок, кто майор, кто генерал!»
Терентий Семёнович Стариков на этой войне воевал давно, с сорок первого. Ему не понаслышке было известно, что может значить эта предательская тишина и удаляющийся шум боя на оголённом фланге. Окружение? В него Семёныч попадал аж два раза, поэтому и задрожала рука, когда майор надиктовывал боевое донесение. Ведь уже было – в январе 1942-го после тяжёлого ранения под Малой Вишерой его определили, как «старичка» в дивизионные писари, подумал тогда, что повезло. Всё ж подальше от пуль. Сначала так и оказалось. Ползимы, всю весну и начало лета сидел себе на спрятавшейся в перелесках окраине тихого посёлка Холм-Жирковский, исписывал пачки бумаг, наворачивал кашу да прятался по щелям от редких немецких налётов, даже вшей не нужно было вытряхивать из нательного белья. По сравнению с окопной грязью и двумя кровавыми атаками под Малой Вишерой это был почти рай. Почти курорт, даже свист пуль там только снился. Так можно было хоть до конца войны воевать, правда, смущало понимание того, что там, в Холме-Жирковском она никак закончится не могла. Ну не такое это место, не Берлин, не Москва и даже не Варшава. И рай действительно оказался слишком коротким. Их тридцать девятая армия глубоко вклинилась в оборону немцев и дамокловым мечом висела над ними, засевшими в Вязьме и Ржеве. Те терпеть такое долго не стали, не в их духе терпеть такое. В июле в Холме-Жирковском услышали далёкую артиллерийскую канонаду в тылу, сначала тихую, затем всё громче, всё ближе, то есть там, где вообще-то ничего не должно было происходить. Но произошло. Это немцы отрезали их тридцать девятую армию.
И тут началось: их утюжило с воздуха «Люфтваффе», с закрытых позиций била артиллерия, автоматчики со своими «Шмайсерами» шли на них, попрятавшихся в зарослях, выкашивая даже ветки с елей. Обезумевших от ужаса и обессиливших от голода красноармейцев как зайцев гоняли по лесам, потом собирали на полянах и вели под конвоем в плен. Старикову вместе с приятелем – сапожником из хозроты удалось пересидеть облаву под вывороченном из земли корнем заваленной сосны. Потом они почти две недели добирались до своих, питались корой и ягодами. А когда вышли, ещё неделю, пока выясняли их личности, гнили в подвале у особистов. Тогда обошлось, но из дивизионного штаба писаря Старикова определили в батальонного – совсем рядом с передовой. Тут уж не пошикуешь как при штабе дивизии, тут почти как на переднем крае – и пуля шальная пролетает, и мина миномётная или снаряд землю на дыбы ставят. Знай успевай с сырой землицей обниматься.
Там, вместе со штабом батальона он и попал в окружение второй раз. Дело было следующей зимой. Больше недели мела метель. Она их и спасла, сделала невидимыми. И они вышли почти организованно, то есть со штабом, но без батальона. Притёрлись к колонне мехкорпуса, с генералом во главе и с единственном, последним танком, в который танкисты слили всё оставшееся горючее.
Вот и сейчас Семёныч уже почти не сомневался, что дело –дрянь. Лишь размышлял на предмет того, как получится в этот раз – в одиночку или хотя бы с начальством? Навернув у спрятанной за каменным сараем полевой кухни котелок каши с тушёнкой, он побрёл к подвалу сгоревшего хутора, где ютился ещё с десятком, таких же как он, штабных, как говорили окопники, прихлебал. Сегодня немец почти не беспокоил, кланяться нужно было не пулям, а ветру, но это такое редкое для передовой спокойствие и настораживало больше всего. Если рядом наших попёрли, а здесь тихо, значит фрицы ждут, что они сами им в ручки упадут, как ньютоновы яблочки. «Хотелось бы также знать, а что там справа? И интересно, а комбат задаётся этим вопросом? – спросил себя Семёныч. – Наверняка, задаётся, потому так и дёргает без конца штаб полка. А справа ведь тоже не очень, там тоже здорово гремит, только совсем далеко, не понять, как гремит – на месте топчется или тоже в сторону нашего тыла ползёт?»
В подвале Семёныч притулил у входа новенький карабин с откидным штыком, погрел с минуту пальцы у самодельной печурки с выведенной наружу трубой и добрался до своей кучи соломы, расстеленной на бетонном полу. Кряхтя и держась за вечно ноющую поясницу, устроился в отведённом ему углу. Майор отпустил, а начштаба пропадал где-то, можно было покемарить часок-другой. Утром-то разбудили ни свет-ни заря. Он скинул сапоги, потёр колени, поправил съехавший тёплый трофейный носок, повернулся к стене, смежил веки и попробовал отключиться. Но сон не шёл, вместо него в голову лезли всякие тревожные мысли. На войне Стариков привык не особо задумываться о завтрашнем дне – всё жил сегодняшним, пуля не достала, кашей с тушёнкой живот набил – уже хорошо. Но нынче не давали ему покоя раздумья об этих проклятых, душу их мать, флангах. Что там творится, что немчура затеяла? Не сидится им спокойно! Наши уже почти в Берлине, союзники Рейн перешли, подбрасывали бы сами лапки к верху, конченое ведь дело! Но нет, неймётся им, собакам поганым.
Володя
– Младший лейтенант Суровцев по вашему приказанию явился! – отрапортовал по-уставному Володя командиру полка, едва тот оторвал глаза от карты при звуке открывавшейся двери.
К подполковнику его отправил ротный, когда Володя пришёл ровно в четырнадцать ноль-ноль. Капитан только махнул рукой на соседнюю дверь и коротко бросил: «У нас отменяется, а ты давай к комполка, вызывает». Володе было не привыкать к внезапным переменам, всё же война, а не танцы в клубе, и он отправился к командиру.
– Явился, хорошо! Садись!
Подполковник Разуванов подвинул стул. Лейтенант, удивлённый таким вниманием, сел, а Разуванов остался стоять, только руки, которыми он, изучая карту, опирался на стол, засунул за спину и испытывающим взглядом смотрел на юного комвзвода связи, как будто пытался понять: потянет ли он, сможет ли справится с поставленной задачей? Или, может, послать другого, поопытней? «Нет, – решил про себя подполковник, – пусть этот пойдёт, он как раз радист, а опытные ещё пригодятся, разведчиков мало осталось, дам ему парочку для сопровождения, и хорош».
– Может, я постою, товарищ подполковник?
– Сиди-сиди. Вот какое дело, Володя, – неожиданно по-свойски, совсем не как подчинённому, тихо сказал Разуванов, – потеряна связь с соседом слева, ты знаешь это. И шум боя удаляется. А это нехорошо. Нам надо знать точно, что там произошло. В дивизии тоже нет сведений, точнее какие-то есть, но они, похоже, темнят чего-то. То ли убедиться хотят в их верности, то ли ещё что. Знаешь, иногда на войне неверные данные о ситуации приводят к катастрофе, к панике, например. Вот, – подполковник многозначительно посмотрел на Володю.
Тот согласно кивнул. Что ему ещё оставалось, не спорить же?
– Авиаразведка, говорят, прикована к аэродрому, нелётная погода, сплошная низкая облачность, – Разуванов потёр красные от недосыпания глаза и глянул в окошко, откуда вдруг вырвался солнечный луч, и комполка протянул, – м-да, у нас тоже вообще-то, хм, была нелётная. В общем, не знаем мы, что там, у соседей происходит. И не только у них, а до самого озера Балатон. А знать надо, – повторил Разуванов, помолчал и добавил, – обязательно, просто жизненно необходимо. Вот и в наших батальонах нервничают люди. Понимаешь, к чему я?
– Так точно, понимаю, товарищ подполковник. Связь – наше дело.
– Хорошо, что понимаешь, дадим в помощь двух бойцов из разведки, там ребята бывалые, они тебе будут очень кстати, возьмёшь рацию, и двигайте в сторону канала. Вот тут, – Разуванов ткнул карандашом в разложенную на столе карту, – мостик имеется. У тебя он отмечен?
Володя взглянул на пожелтевший лист пятисотметровки и кивнул:
– Отмечен, товарищ подполковник.
– Хорошо, там определитесь на местности, что и как, да попробуйте разобраться, где идёт бой. Если поймёте, что немцы прорвались, докладывайте и продолжайте движение, пока не заметите противника. Определите его примерные силы и докладывайте. Дальше тоже будет мост, он пригоден для тяжёлой техники, ему – особое внимание. Понятно?
– Так точно!
– Ну вот и прекрасно, давай собирайся и в путь. Обо всём, о каждой существенной детали немедленно сообщать по рации! Любая информация может стать жизненно важной! Любой ценой надо получить её! Даже ценой собственной жизни! Ясно?
– Так точно! Есть, сообщать о каждой существенной детали, товарищ подполковник!
– Да, вот тут, – комполка опять ткнул в карту, – тут минное поле, проход сделан вдоль ручья, там и идите. Всё ясно?
– Так точно!
– Ну вот и хорошо. Вперёд, жду от тебя новостей. Иди.
Володя встал и повернувшись на каблуках, быстро покинул комнатку. В коридоре наткнулся на штабную телефонистку. Разбитная девица, фронтовая любовь чуть ли не половины взвода разведки, только ухмыльнулась при виде Суровцева; «Наш паренёк (так его звали между собой «опытные» связистки) озабоченный какой-то. И когда Катька его окучит наконец, аж жалко смотреть на бедняжку!» Но Суровцев словно не заметил деваху, едва выйдя из кабинета комполка, он снова погрузился в мысли о Кате. Увидь он сейчас саму Людмилу Целиковскую, например, своего любимого кинокумира, чью фотографию, вырезанную из клубной афишки «Воздушного извозчика», почти всё училище Володя хранил в нагрудном кармане гимнастёрки, увидь он даже её в этот момент, прошёл бы мимо и не узнал. Милое Катино лицо, её карие, почти шоколадного цвета, цыганские глаза, очаровательный, чуть вздёрнутый носик, губы, источающие жар, и тихо произнесённое «не уходи!» занимали все его сознание. Даже важность задания, а он ей полностью проникся, отступала на второй план. Стоило закрыть на мгновение глаза, как тут же выступал образ Кати, обрамлённый толстой шапкой стриженных на армейский манер русых волос. Постриженных так, чтобы не мешались лишние косички, но от того казавшихся ещё более густыми и тёплыми, как Катины губы. Нет, естественно, ответственность возложенной на него задачи, льстила самолюбию молодого, не очень опытного взводного, только три месяца назад прибывшего из училища. Это на передовой за пару недель необстрелянный комвзвода становился «зубром», прошедшим сквозь огонь и воду, а здесь, при штабе полка, он мог просидеть до самой победы, налаживая связь с батальонами и дивизиями или, хуже того, погибнуть ни за грош при артобстреле. Бывали ситуации, он знал, когда из взводов связи выскребали на передовую всех, кого могли, и взводных в первую очередь, считалось, что без них тут и так справятся. Так погиб на дунайской переправе его предшественник. Но Суровцеву пока доставалась лишь обычная рутина – наладить связь, устранить повреждения на линии, следить за сохранностью техники. И вот наконец, настоящее, серьёзное поручение, от которого зависит, может быть, судьба всего полка. Он представлял себе, как после долгих и опасных поисков найдёт соседей и радирует комполка их местонахождение, а потом вернётся в своё расположение, гордый собой и успешно выполненным заданием. И, наверное, его должны будут представить к награде, и тогда уже будет бегать на свидания с Катей не зелёным летёхой, а боевым офицером, орденоносцем.
Но он не смог попрощаться с Катей. Она ещё не вернулась со склада. Только представил себе, как подходит и скромно сообщает, что получил задание от самого Разуванова! А она кивает, незаметно для других улыбается и прикрывает ладонью глаза. Так, наверное, остальные не разглядят, как они сияют. «Ведь они должны сиять? Да, сиять от счастья! – решил Володя. – Обязательно, а как же иначе?» Но ничего этого не было, только объявил всем громко: «Ухожу налаживать связь, со мной идут два бойца, они уже получают боекомплекты». Ему пожелали удачи. А что бы сказала Катя? Наверное, негромко, чтоб никто больше не слышал, произнесла бы: «Возвращайтесь, товарищ младший лейтенант, мы будем вас ждать!» Володя бы отшутился, мол, что со мной будет, не в атаку же посылают. Но ничего этого тоже не было.
И они ушли, Суровцев и двое мрачных, обвешанных запасными дисками и ручными гранатами, бойцов из разведвзвода. Мрачных, потому что недовольных заданием. Людей из разведки ценили на вес золота, использовали не по прямому назначению обычно только в самом крайнем случае, когда надо было заткнуть дыру в обороне. А их, дыр этих, уж последние месяцы не было, драпали – да, случилось в январе, но вот дыр нет, не было. И тут – на тебе, куда-то срываться, искать что-то в тылу, месить грязь с молодым, зелёным лейтенантиком-связистом да ещё его радиобарахло тащить. Молоко на губах не обсохло, а туда же, в командиры. И ещё ими командовать, а они не окопники какие, не простая пехтура, а взвод разведки, бывалые солдаты, у каждого не одна медаль на груди, гвардия командира полка, его последний резерв. Таким дорожат всегда, не держат на побегушках у необстрелянных связистов. Они даже фамилии свои пробурчали так невнятно, что Володя не разобрал, один смуглый такой с орлиным кавказским носом представился то ли Андрющенко, то ли Антощенко, а второй, блондинистый, вообще непонятно кто. Шли молча, явно без настроения.
– Лейтенант, – совсем не по уставу обратился к Суровцеву разведчик кавказского вида. Он тащил коробку питания за спиной, – передохнуть бы. Тяжела бандура-то, на все двадцать килограмм потянет.
– Пятнадцать, – поправил Володя, – некогда отдыхать, передайте её товарищу, задание у нас срочное, безотлагательное. – Володя вытащил карту из планшета и сверился с местностью, шли правильно, с правой стороны остался брошенный хутор, ещё километр и будет мостик. Сам он нёс рацию, побоялся доверять её чужим, вдруг ещё стукнет ненароком. Тяжеловат груз, но пришлось взять «РБ-Мку», лёгкий «Север» решил оставить, он мог подвести в самый нужный момент.
– Эх, на войне всё срочное, только смерть может подождать. Бери, Васюта, аккордеон с гирями, – твоя очередь, вишь, лейтенант спешит.
Володя недовольно глянул на развязного бойца, но промолчал, не до того было. Ещё раз прислушался, пытаясь поймать звуки боя. Но впереди по-прежнему царила тишина, такая желанная порой и такая зловещая сейчас. Её нарушало лишь обычное на фронте нечастое ухание пушек. «У-ух!» – раздавалось где-то, потом долгие минуты шума ветра и снова: «У-ух!»
Семёныч пишет письмо
Только-только Семёныч задремал, как у лаза в подвал раздался зычный голос полкового почтальона, такого же, как и он, старичка по местным понятиям: «Почта, ребятки, почта, налетай, хватай, жонке письма посылай! – и после небольшой паузы. – Терентий, где ты там? Тебе!»
Семёныч развернул листок, вырванный с последней страницы какого-то реестра, пристроился спиной к стене, читал всегда сидя. Жена сообщала, что хворает ногами, на работу в потребсоюз ходит с трудом, к врачу не попасть, один на всю поликлинику остался. И в остальном тоже хорошего было мало: дочка младшая мается: всех парней в армию забрали; умер старый приятель Терентия; от сына Семёна по-прежнему никаких вестей, уже почти полтора года, последнее письмо аж позапрошлой осенью пришло. Давал понять, что где-то под Киевом воюет. «Совсем рядом были, наверное, – опять отметил для себя Семёныч, – а сейчас?» На старшего зятя ещё в сорок втором получили похоронку, только младший служил себе спокойно где-то под Читой, Надька туда уже перебирается. «Ну хоть его война не тронет, хоть Надюхе повезёт, не успела пока, так нарожает ещё с ним детишек, будут радовать нас, стариков, как Сёмин Петька и Веркин Андрюшка». Внуки, кстати, что от сына, что от старшей дочки, росли, тьфу-тьфу, почти не болели, старшего в следующем году уже в школу отправят. Вот с ними всё нормально было.
Семёныч достал припасённый в штабе лист бумаги, вытащил из нагрудного кармана химический карандаш, послюнявил его и принялся за ответное письмо.
«Дорогая моя, родная Пелагея! Получил твоё письмо от 22 февраля с.г. и спешу сообщить, что со мной всё в порядке: жив-здоров и нахожусь на прежней должности делопроизводителя. Тут почти неопасно, ты знаешь. Сижу в штабе, бумаги мараю, потом на койку. Ждём конца войны, а он, как говорится, уже не за горами. Демобилизуют меня по возрасту в первых рядах, так что ждать осталось недолго. В общем, у меня всё нормально. Бьём фашистов!» Тут Семёныч остановился и добавил про себя: «Мы их бьём, а они нас». Но такие вещи писать нельзя, цензура прочитает, да доложит куда следует. Продолжил письмо.
«Полюшка, моя родная, береги себя. Ноги запускать нельзя. Так и без них остаться можно. Сходи к бабке, к Макаровне, например, она травами хорошо лечит. Обязательно сходи! А то, сама знаешь. Вон Никодим. Очень жалко было читать о его смерти. Мы ведь с ним целый год рука об руку на Империалистической с германцем воевали, в одной пулемётной команде, пока меня не ранило. Ему всегда везло, и вот на эту войну его не взяли как ответработника, да со зрением не лады были, а помер от сердца, надо ж, смерть не разбирает, и в тылу жалит. Помню, когда меня в конце восемнадцатого в Красную армию забрали, его при военкомате оставили, как грамотного, а меня, с тем же образованием – в пехоту. Обидно ведь было! И после Гражданской, когда в уездном нарпросвете работать стал помощником завсектора. Я за заведующего писульки сочинял, а Никодим быстро в начальники Заготскота выдвинулся, и дальше бы пошёл, кабы в тридцать первом из партии не вычистили. Но он, видишь, и беспартийным умел хорошо устраиваться, а тут на тебе».
Семёныч задумался: «Эх, Никодим, Никодим! Сердце не выдержало, вот когда его в тридцать восьмом на допросы ночные таскали, выдержало, а сейчас – на тебе. Да, везенье рано или поздно кончается, а я, коли бы в те годы из райотдела наробраза не выперли за происхождение, то и на фронт бы не попал. Одно дело в кабинеты высокие быть вхожим, другое – в конторе хлебозавода небо коптить. Тоже нашли купеческого сынка, у отца бакалейная лавчонка была всего-то, да и та ещё до революции закрылась».
Мысли Семёныча прыгали, перескакивали с одного на другое. Он положил карандаш на пол, вздохнул, потёр ладонью не успевшие отдохнуть глаза, продолжил.
«Да, сказать хочу: ты, Пелагея, эти мысли про Анюту оставь и ей скажи. Не дело девке на фронт проситься. Во-первых, поздновато уже, не успеет, а во-вторых, не женское это дело, тут мужикам тяжело, а бабам да девкам – тем более, хоть и при штабе устроятся, так ведь заранее не знаешь, где ты, к примеру, ручку телефона крутить будешь – в траншее или в штабе каком в двадцати километрах от передовой. Да и там убить могут. И жениха не факт, что найдёт, а вот забеременеть от «святого духа» может легко, принесёт тебе в подоле, то бишь под ремнём. Пусть лучше в институт поступает. Образованная будет, как говорится, так, может, на неё хоть шофёр какой-нибудь клюнет. Всё ж таки и после войны мужики останутся. И не причитай сильно, не сей панику раньше времени. Всё обпазуется, вот, Бог даст, и я вернусь живой-здоровый, всё вам полегче будет Петьку с Андрюшкой на ноги ставить».
