По зову памяти былой
Solar Abyss
После шести лет отсутствия молодой человек по имени Эдвин Долоре решает вернуться в родной город, предаваясь разным воспоминаниям: и радостным, и тоскливым. Однако возвращение юноши омрачает произошедшее буквально накануне ужасное событие – один из его лучших друзей добровольно ушёл из жизни. Главный герой пытается разобраться с истинными причинами произошедшего и в это время знакомится со странным, будто преследующим его повсюду, человеком, который явно что-то обо всём знает, но умалчивает.
Solar Abyss
По зову памяти былой
Глава 1. Город детства
Город Тихе встретил гостей неприветливой серостью и сыростью: в небольших лужицах на перроне отражалось небо, заполонённое тяжёлыми тучами, в которые устремлялся чёрный трубный дым. Лениво покачивались ветви елей, высаженных в торце выкрашенного серой краской здания вокзала. Сошедший с поезда юноша улыбнулся, подхватив свой маленький чёрный чемоданчик и поднимаясь на мост. С его высоты здешние люди, прячущиеся от дождя под своими зонтами, выглядели множеством больших разноцветных точек. Раньше, особенно в солнечные дни, наблюдать за ними можно было часами: некоторые обычно спешат куда-то, другие же – неспешно прогуливаются, летом часто проезжает детвора на велосипедах, а на вокзальных скамейках, вальяжно рассевшись, бурно обсуждают что-то местные алкоголики, коих, по обыкновению, становится куда больше по вечерам. Иной раз они, отвлекаясь ненадолго от болтовни, спрашивают прохожих о времени или наличии мелочи с собой – на выпивку или дешёвую закуску. Сам же мост и железнодорожные пути делили город как бы на две основные части: одна с бледно-жёлтыми пятиэтажками, множеством магазинов с неоновыми вывесками, другая же – с трёхэтажными деревянными домишками, которым было явно больше семидесяти лет и на которых с годами выцвела и осыпалась краска. Туда-то и держал свой путь Эдвин Долоре, вернувшийся домой после долгого отсутствия.
Неспешно прогуливался он по зелёным улочкам, разглядывая дома и стараясь уловить малейшее изменение в них, и чем ближе становился он к собственному, тем больше его одолевало горькое чувство ностальгии. Находился дом в конце одной из улиц и не выделялся ничем примечательным: обыкновенный и бесцветный, трёхэтажный, с огромным окном в подъезде, открывавшим вид на старенькую, поросшую травой детскую площадку. За дверьми было мрачно и пахло ветхостью, а единственным источником света была одиноко висящая лампочка. Здесь же, на лестничном пролёте, раньше часто можно было увидеть жительницу десятой квартиры.
В мыслях Долоре возник яркий, точно живой образ из детства: как низенькая и слегка полноватая девчушка, по обыкновению забившись в уголочек, по нескольку раз в неделю смотрела в окно совершенно пустым и безнадёжным взглядом и оживала лишь ненадолго, стоило раздаться дверному хлопку или громкому, приглушённому стенами крику. Тогда она вздрагивала и спускалась на ступеньку вниз, закрывала не то уши, не то лицо дрожащими ладонями и беззвучно плакала. Иногда Эдвин пытался вывести её из этого панического состояния, овладевавшего ею словно гипноз, однако попытки эти были тщетными: соседка не реагировала. Впрочем, её страх разделял ещё один завсегдатай лестничного пролёта, которого Долоре помнил совсем ребёнком. Это был мальчик с очень нежными, по-детски невинными чертами лица и пронзительным взглядом, наполненным, самым что ни на есть, искренним недоумением и тоской. Он не дрожал и не плакал, нет – этот ребёнок верил и ждал: скоро всё стихнет, и можно будет идти обратно к маме с папой. Бывало, эти двое разговаривали: обычно девчушка что-то читала ему, смотрела картинки в его книжке и ненадолго забывалась ровно до того момента, пока снова не впадёт в ступор от мало-мальски громкого звука. Эдвин и сам как-то сидел с мальчишкой и книгу эту с ним листал: это были истории о боге, наполненные различными яркими иллюстрациями – как-никак, для детей предназначалась, и соседский ребёнок знал её вдоль и поперёк. Носил, правда, всегда и везде с собой, любовно поглаживая пальчиками переплёт, перелистывая страницы или прижимая к себе, когда становилось страшно или горестно.
Парень сорвался с места и побежал: на мгновение ему показалось, что это не просто образы, что вот, сейчас он снова увидит их перед собой. Но лестничный пролёт был пуст. Тоска отозвалась болезненным уколом в сердце Эдвина, и, не найдя причин надолго задерживаться здесь, он зашёл в родную квартиру. Мать, Агата Долоре, не знавшая о приезде сына до этого момента, с порога заключила своего мальчика в крепкие объятия и полностью поддалась чувствам, рыдая и зацеловывая обе щёки юноши. Долоре и сам был рад встретить её, потому что не виделись они как-никак лет шесть точно. Квартира показалась ему спустя столько времени очень уютной и родной, а ещё из кухни веяло таким знакомым ароматом выпечки, из-за чего в груди потеплело. За чаем, который ему заварили и к которому так заботливо подали свежеиспечённые булочки, Эдвин узнал от матери последние новости их маленького городка: больше всего его, конечно же, интересовала судьба друзей. Говорили долго, обсуждая и жизнь юноши тоже, и ему было чем похвастать. Рассказывал и о работе, и о последних событиях в университете, где уже не в первый раз шли какие-то преобразования институтов, в которые с годами Долоре не очень вникал. Стараясь не упустить самую мало-мальски важную, по его мнению, деталь, парень до того увлёкся, что и позабыл про всё, а в частности и те вопросы, которые так хотел задать в преддверии следующего дня. На вопрос о друзьях мать, в замешательстве поджав губы, сделалась печальной, но всё же нехотя начала рассказ. По счастливой случайности, почти все оказались в городе: кто-то работал, кто-то женился или вышел замуж. Иногда, когда озвучивалось какое-то имя, она выдерживала небольшую паузу и горько выдыхала: спился, умер или вовсе пропал без вести. У многих оставшихся, опять же, к счастью, адреса были те же, что и когда-то давно, что значительно упрощало Эдвину задачу навестить старых друзей. Сам он пребывал в смешанных чувствах: то горевал по кому-то, то радовался, что всё хорошо, то грустно вздыхал, узнавая, что кто-то уехал.
– Да уж, – заключил Эдвин, задумчиво помешивая остывающий чай, – Столько всего произошло за эти годы. А что стало с Джереоном, мама? Где он сейчас? Чем занят?
– Джереон… – усталое лицо Агаты стало мрачным, – он умер, Эдвин. Повесился неделю назад, оставив жену и маленькую дочку.
– Повесился? И никто не знает, что случилось?
– Нет, – женщина печально вздохнула, – ушёл вечером и не вернулся, а после его нашли мёртвым в лесу. Ни записки, ничего: никто не знает, почему вдруг он решил покончить с собой. До сих пор поверить не могу: такой хороший мальчик был.
– Жену его жаль, да и дочку тоже, – с тоскою ответил Эдвин, опуская взгляд в пол, – Им пришлось хуже всех. – Эдвин не мог поверить своим ушам: лучший друг детства, которого он считал едва ли не родным братом, человек, который всегда был энергичен и весел, вдруг ни с того ни с сего решился на такой отчаянный шаг. История Эдвину не понравилась сразу же: всё выглядело чересчур странно. С другой стороны, Долоре вдруг почувствовал вину за то, что не позвонил и даже не написал ни разу за последние два месяца, за то, что забыл его. – И всё же, мама, я не верю, что на то не было весомых причин: он не из тех людей, что могут спонтанно принять такое решение. Я попробую сам выяснить, в чём тут дело. Я хочу знать, что толкнуло его на это. – В этом, виделось юноше, заключалась теперь его дань памяти старому другу, ведь по-другому искупить вину за то, что его не было рядом, Эдвин уже не мог.
– Даст бог, у тебя это получится, сынок, – женщина встала из-за стола и направилась в сторону двери, – Сейчас же тебе лучше поспать: ты наверняка устал с дороги. Доброй ночи, Эдвин.
– Доброй ночи, – тихо ответил парень, от усталости потирая глаза: нужно срочно идти спать, и уже завтра приниматься за дело, которое тяжкой ношей молодой человек добровольно водрузил себе на плечи, не желая мириться со столь странными обстоятельствами смерти его друга детства.
С тяжёлой от вороха мыслей головой он ложился спать, твёрдо для себя решив завтра же, с утра, не откладывать встречу на неопределённый срок. Он всё никак не мог уложить это в своей голове, понять, почему так? Джереон, сколько его помнил Эдвин, никогда не говорил о чём-то таком, и лишь сейчас, сейчас, когда уже ничего нельзя изменить, парень понял, что Твайс и не хотел, чтобы кто-то знал. Им же ещё на психологии в университете говорили о том, что настоящие самоубийцы никому не говорят о своих планах. Чувство вины становилось всё больше и давило. Если бы только он был в Тихе эти несколько месяцев, то он бы – понапрасну думал Эдвин – обязательно заметил изменения в друге. Впрочем, разумом-то он понимал, что выявить такое тяжело, а уж тем более, предотвратить. Легче от таких самоутешений не становилось.
Измученный и вспотевший от напряжения, он нервно перевернулся на бок, чтобы легче дышалось. По покрытым лёгкой щетиной щекам прокатилась пара слезинок: Твайс ведь писал, что ждёт его, предвкушает, как они пойдут в бар и пропустят по пинте. И чем чаще эта мысль, как в патефоне пластинка, крутилась у него в голове, тем больше Долоре ощущал себя виноватым. Виноватым в том, что не спас. На следующий день, – планировал он, – можно сходить к кому-то, кто был так же близок с Джереоном: быть может, они что-то да знают. И выбор его пал на тех двоих, что так часто по вечерам куковали на лестничном пролёте.
Глава 2. В плену собственных чувств
Заимев ещё в Ардене привычку вставать рано, Эдвин проснулся часу в девятом точно. В летнее время мать имела привычку снимать все занавески, и утренние лучи без труда проникали в небольшую комнатушку, играя с развешенными по карнизу ловцами солнца. Долоре бодро поднялся с кровати: голова его стала не такой тяжёлой, как ночью, и впервые за долгое время ему не снилось ничего – ни хорошего, ни плохого. Юноша ощущал мощный прилив сил: хотелось столько всего сделать за день, глаза горели, а сам он не знал, за что же первым взяться. За наведение порядка ли? Или зайти в гости к кому-нибудь из друзей? А может, просто прогуляться по любимым местам? Раздался звонок в дверь. Оторвавшись от зеркала, глядя в которое он пытался уложить растрёпанные после сна волосы и рассматривал тёмную щетину на лице, он тотчас же ринулся в прихожую и открыл дверь.
Перед ним стоял худощавый парнишка. Лицо его было уж очень знакомым: такое же по-детски милое, с большими невинными тёмно-серыми глазами, едва заметным румянцем, мириадами веснушек и розовыми пухлыми губами.
Подумать только! Паренёк почти не изменился: разве что появились выразительные скулы. Тёмно-рыжие волосы были аккуратно уложены, и Долоре не сдержал улыбки, вспоминая, какими непослушными, торчащими во все стороны они были когда-то давно. Всё ещё не веря своим глазам, Эдвин крепко обнял его, и паренёк замер, однако вскоре тоже заключил старого друга в объятия.
– Поверить не могу: это и вправду ты, Анхель, – радостно похлопав друга по плечу начал Эдвин, – Ну и ну, столько лет не виделись! Ты так вырос! Я тебя и не узнал сначала.
– Я очень рад тебя видеть здесь, – мальчишка улыбнулся, – Мать навещаешь? Это хорошо: ей, наверное, очень тебя не хватало. Заходи ко мне сегодня: поговорим по душам, как раньше, помнишь? Ты надолго? Хочешь ли остальных навестить?
– Эй, не всё сразу, – Эдвин улыбнулся: Анхель, будучи самым младшим, всегда сходу задавал друзьям множество вопросов и становился невероятно оживлённым и эмоциональным, стоило встретиться с кем-то после долгой разлуки, – Я здесь на месяц-полтора точно и как раз собирался прийти к тебе. Ты даже не представляешь, как я по всем скучал, – он с ещё большей силой прижал парнишку к себе, – Когда я могу заглянуть в гости?
– Заходи после обеда: у меня ещё есть некоторые дела, – он глянул на подошедшую к ним мать Эдвина. – Вот, Агата, всё как вы и просили: я только что был на рынке и всё купил, – парнишка глянул на госпожу Долоре, протягивая ей небольшую сумку, доверху набитую различными овощами. Та приветливо ему улыбнулась и поблагодарила, заодно спросив того о здоровье отца, отчего парень резко помрачнел, опустил по-детски виноватый взгляд в пол, да ответил, что прогнозы врачей весьма неутешительны. Решив на этом закончить столь неприятный для него разговор, Анхель сослался на известные только ему одному дела и ушёл.
Эдвин словно застыл и не закрывал дверь, глядя другу вслед, и переполняли его смешанные чувства: было и сочувствие, и недоумение, и обида за мальчика.
Отца Анхеля он знал не понаслышке. То был невероятно жестокий и властный мужчина, державший свою семью в ежовых рукавицах: ничто не могло решаться без его слова, а за непослушание его домашних всегда ждала страшная кара. В назидание, чтобы об этом помнили, на двери родительской спальни всегда висел кожаный армейский ремень. «Боже правый, – подумал Долоре, – неужели бедняга Анхель до сих пор с ним живёт? Старик Уотан болен? Так-то ему: заслужил». И никак не мог он понять, почему же тот никак не бросит отца- тирана, почему ухаживает и помогает, несмотря ни на что. Уж кто-то, а Уотан Хант того явно не стоил: слишком уж много боли причинил и сыну, и жене. Мать Анхеля Эдвин помнил смутно: та умерла, когда мальчику было восемь. Хельга была женщиной кроткой, робкой и смиренной: если что-то случалось, она всегда отвечала, что на то воля божья, значит, она провинилась. Так она и принимала избиения мужа, да не терпела лишь тогда, когда Уотан замахивался на их маленького сына. В такие моменты она запирала мальчика в комнате, плача и моля его закрыть уши ладонями. Книгу эту тоже подарила Анхелю мать и часто читала ему перед сном, а после её смерти ничего, кроме писания, в память о Хельге не осталось, словно и не было её. Так Анхель и остался с отцом один, проводя большую часть времени на улице, чтобы ненароком не разозлить его, а если таковое и случалось, выбегал из квартиры, спускался на этаж ниже, и ждал, когда тот успокоится.
Нахлынувшие воспоминания совсем избавляли Эдвина от всякого желания идти к другу в гости: очень не хотелось смотреть на этот храм тирании и насилия снова. На душе стало мерзко и тошно, и чувство это преследовало его целый день, вплоть до того момента, как он уже стоял перед дверью квартиры номер двенадцать. Нажать на звонок парень не решался долго: колебался насчёт того, стоит ли заходить. Долоре всё же себя пересилил: не к Уотану же идёт, а к другу детства. Позвонил. За стеной раздался грубый скрипучий голос, кричавший какое-то неразборчивое ругательство на Эдвина, посмевшего потревожить хозяина квартиры, а после послышался топот. Завидев на пороге Долоре, Анхель оживился, а во взгляде его отчётливо читалась искренняя радость. Пригласив гостя на кухню, Хант аккуратно закрыл обшарпанную белую дверь, на ручке которой раньше висел ремень, и прошёл следом за другом. В помещении повисло напряжённое молчание, и угнетающую тишину нарушал только надрывный свист чайника на плите да очередной грубый крик из-за стены.
Анхель устало вздохнул, мельком грустно глянул на дверь и сел рядом.
– Рассказывай, как у тебя дела? Как тебе Арденн? – натужно улыбается Хант и пристально смотрит на друга, – Там, наверное, намного лучше, чем здесь, да?
– Да, – выдыхает Эдвин, – но Тихе всё же роднее. Хороший город: есть на что посмотреть, развлечения на любой вкус, кафе и ресторанчики – всё, чего душа пожелает. Парк рядом с домом – сидишь с утра, пьёшь на кухне кофе, и даже настроение меняется, когда в окно смотришь. Поезжай как-нибудь со мной, и я тебе покажу. Я уверен, что тебе там понравится, – кивок в ответ, – Ты сам-то как живёшь? Что планируешь дальше делать, как школу закончишь?
– Живу я, как и прежде, если не говорить о папиной болезни, – слово «папа» из уст Анхеля всегда почему-то резало слух, – Ему больно очень и плохо, а я, сам понимаешь, ничем помочь не могу. Но и смотреть, как он страдает, я тоже не могу: папа всё-таки, единственный родной и близкий мне человек. Я безумно боюсь потерять его, Эдвин, однако из раза в раз я слышу неутешительные прогнозы врачей, – глаза его влажно заблестели: Анхель был готов вот-вот расплакаться.
– Я не могу ему сочувствовать, прости уж. Сказать честно – я вообще не понимаю, как после всего, что он тебе сделал, ты можешь жить с ним в одной квартире, да ещё и папой называть, – Долоре взял его за руку, едва ощутимо поглаживая холодные ладони подушечками пальцев. Он видел перед собой всё того же ребёнка, что и тогда, шесть лет назад. Ребёнка, который часто плачет, когда думает о родных, всегда отводит взгляд, говорит очень тихо и робко, – Бросай ты это всё: нечего тебе с ним делать.
– Я – всхлип; парнишка тихонько постукивает бледными пальцами по столу, – Хотел, очень. Два года назад, – устало вздыхает Анхель и кладёт ладонь на потрёпанное писание, – Я собрался с мыслью, решил: всё, надо уходить. И ведь ничего не держало меня здесь – наоборот, мне было до ужаса страшно находиться с ним, потому что последние годы пил он, что называется, по- чёрному. Как напивался, начинал ругать и проклинать на чём свет стоит. – у Ханта предательски подрагивают губы, – А я не могу ему ответить: не хватит решимости даже голос на родного отца поднять, не то что руку… Мама всегда говорила, что какой бы ни был, но он всё-таки мой папа. А теперь папа и вовсе один не выживет: болезнь слишком ослабила его и он теперь почти не ходячий.
– Анхель досадливо вздохнул и посмотриел на друга. В этот момент в груди Эдвина что-то, давно сидящее в нём и вырвавшееся наружу, отозвалось горькой болью где-то в груди.
Эдвин почувствовал, как глаза становятся влажными: ему было жаль. Жаль, что Анхель – этот очень светлый, добрый и открытый миру мальчишка – оказался в плену у своей любви к семье, пусть её глава и не заслуживал её. Долоре крепко обнял его, уткнув лицом в плечо, и лёгкими движениями пальцев перебирал его кудрявые медные локоны. Это стало последней каплей для израненной души, хрупкой, словно хрустальный сосуд. Хант разрыдался и заключил друга в крепкие объятия, пряча лицо, точно ребёнок, ищущий защиты у матери.
Остаток дня они просидели, почти молча: если о чём-то и заговаривали, то каждый всячески старался обойти разговоры о семье, и для Анхеля это было огромным облегчением. Ему понадобилось немало времени, чтобы успокоиться и прийти в себя, отвлечься от навязчивых мыслей. Мальчик вспоминал самые счастливые моменты из детства, проведённые с местными ребятами, что и обсуждал со старым другом. От такого прошлого всегда веяло особым теплом, которое с возрастом как будто становилось недосягаемым, ускользавшим, позволяя лишь едва коснуться себя, стоило любому из парней предаться воспоминаниям. Это чувство приятно разливалось в груди каждый раз, когда в мыслях отчётливо проскальзывали образы из детства. На небольшой кухоньке с жёлтыми стенами, уже давно не видевшей ремонта, об этом времени напоминало старое радио. Оно стояло на подоконнике, выкрашенном белой краской, которая уже давно сделалась серой, а в некоторых местах и вовсе отставала. Эдвину вдруг вспомнилось, что раньше здесь были цветы в красивых расписных горшках, которыми Хельга очень гордилась, хотя на них и сказывалось время, что было видно по небольшим отколам. С карниза лёгким потоком струился полупрозрачный оранжевый тюль, что придавал проходившим сквозь него лучам вечернего солнца рыжеватый оттенок. Даже аромат свежезаваренного чая, распространившийся по помещению, как будто переносил ребят на несколько лет назад в прошлое. И в памяти невольно возникали образы Хельги, что хозяйничала на кухне и всегда угощала детей чаем, пока мужа не было дома. И то, как она незамысловато тихонечко подпевала крутившимся по радио песням, когда развешивала бельё во дворе.
Когда говорили о ней, Анхель совсем оттаял. И в закатном солнечном свете глаза его блестели и казались намного светлее, чем это есть на самом деле, а после, на мгновение на милом веснушчатом личике проскользнула мимолётная улыбка, такая же искренняя и добрая, как когда-то в детстве. Эдвин не решился портить их ностальгическую вечернюю идиллию вопросами о недавнем инциденте – пообещал лишь, что обязательно поможет мальчику выбраться отсюда. Ответом на то был полный надежды, светлый взгляд детских серых глаз.
Глава 3. Человек в белом
Пребывание Эдвина Долоре в городе, а также отчасти теплящее душу чувство ностальгии, значительно омрачало лишь одно обстоятельство: лишь по приезде сюда он узнал о страшной трагедии, произошедшей едва ли не с самым близким другом детства – весёлый и жизнерадостный Джереон Твайс неделю назад по неизвестным причинам покончил с собой. Такого, понятное дело, от добряка Твайса не ожидал никто, ведь всё же у парня было хорошо: дом, работа да любимая семья. Не зная, что и думать о причинах такого поступка друга, Долоре изводил себя самыми разными мыслями и версиями. Сначала он подумал о возможной потере семьи – и эта идея сразу же была опровергнута матерью, заявлявшей, что и жена, и дочка живы и здоровы. Может быть, дело в работе? Но ведь Джереон только-только начинал свою карьеру – неужели что-то пошло не так? А стал бы Твайс так страдать из-за этого? Эдвин всегда помнил его как беззаботного и отходчивого парня, которому, казалось, всё нипочём: если и случалось так, что какое-то дело у него не шло, его друг всегда отмахивался и шёл дальше.
Изначально, собираясь идти к Анхелю в гости, Долоре намеревался расспросить его о произошедшем: наверняка же мальчик общался с погибшим незадолго до его смерти. Увидев, однако, в каком состоянии сам Хант, Эдвин тут же отбросил эту идею. Юноша находился в растерянности и даже предположить не мог, где стоит искать хоть самую незначительную зацепку. К тому же проблема заключалась и в его долгом отсутствии: он толком и не знал, каково было положение дел всё время, что он находился в Ардене. Мысли и догадки, словно осы в улье, роились у него в голове, отчего становилось невыносимо душно, и Эдвин вышел из тёмного и мрачного подъезда на улицу.
Тут же лёгкий летний ветерок окутал его вечерней свежестью и прохладой, ведя за собой тянущиеся невесомым шлейфом ароматы тихейского лета. В нём смешивались самые разные запахи: это и свежая скошенная трава, растущая на участке яблоня с её налитыми насыщенно-красными плодами, а также особый колорит придавала выпечка, пахнущая до того ярко, что Эдвин, казалось, ощущал на кончике языка сладковатый вкус яблочного пирога с корицей. Вдали лентой тянулась огненно-рыжая линия горизонта, и лучи заходящего солнца окрашивали мерно плывущие по небу облака в самые разные цвета. Тихо шелестели гиганты-деревья, высаженные когда-то давно вдоль улицы. Юноша расслабленно выдохнул под влиянием такого удивительного умиротворения природы: казалось, будто бы всё вокруг засыпало. Если и любил Долоре свой маленький милый сердцу Тихе – так именно за тишину и одиночество летних вечеров, когда обитатели их крошечного района прячутся по домам и улицы пустеют.
Сегодня же слух его, к слову, очень чуткий, улавливал странный звук откуда-то издалека. Это было что-то, схожее с постукиванием тростью по тротуару. В наслаждавшемся вечерним спокойствием Эдвине проснулось любопытство: кто же это мог быть? В голову решительно ничего не шло, словно это и не мог оказаться кто-то из его знакомых, а знаком он был с доброй половиной их городка. Догадка его подтвердилась, стоило источнику шума показаться: вдали виднелся мужской силуэт. По мере приближения, Долоре мог рассмотреть его всё лучше: первым замечен был явно дорогой белый костюм, пошитый по последней столичной моде, чёрные перчатки и блестящий в свете заходящего солнца перстень. Сияла также рукоять трости, на которую незваный гость опирался, прихрамывая при ходьбе. Позднее выяснилось, что у незнакомца, оказавшегося примерно одного с Эдвином возраста, серебристо-серые волосы, зачёсанные назад. Это казалось странным: этот человек как будто и стар, и молод одновременно. «Но это же невозможно!» – подумалось юноше, а таинственный прохожий уже удобно устроился на скамейке подле него. Глаза его светло-серые, почти прозрачные, словно слегка мутная вода, смотрели на всё, казалось, кукольным и неживым взглядом: лишь блестевший в них хитрый огонёк говорил об обратном. На бледном лице, аккуратном, с вполне приятными чертами, проскользнула довольная ухмылка: парень как будто рассчитывал привлечь к себе внимание Долоре. Эдвин насторожился: происходящее виделось ему каким-то нереальным и бредовым сном. Когда незнакомец заговорил, когда его низкий голос прозвучал так близко, его вынужденный собеседник нервно дёрнулся и почувствовал, как по телу пробегает множество мурашек.
– Вы, если я не ошибаюсь, Эдвин Долоре? – спросил он, и слова комом застряли в горле сидящего рядом парня: хотелось сорваться и бежать быстрее к дому, но волнение словно сковало его движения, и Эдвин точно не мог пошевелиться.
– Да, это я. Мы с вами знакомы? – Долоре готов был поклясться, что ни разу не видел этого чудака раньше: разве такое возможно забыть? Незнакомец отрицательно мотнул головой, после чего загадочно улыбнулся.
– Если быть точным, я знаю вас, но вы сами меня видите впервые. И имя моё, к сожалению, вам вряд ли что-то подскажет, – парень протянул руку в знак знакомства, – Однако мне всё же следует представиться. Меня зовут Корбл Уэнделл. Извините, если чем-то смутил вас: я не хотел. Вы ведь уже слышали о смерти Джереона, да? Я знал его очень давно и никак не мог предположить, что такое случится. – слова Уэнделла показались Эдвину очень странными и совсем не похожими на правду: как он мог не знать кого-то, кто дружил с его лучшим другом? Сколько Долоре себя помнил, Джереон редко оставлял их и уходил по каким-то делам в одиночку, и имя Корбла ни разу не упоминал.
– А позвольте поинтересоваться, как давно вы его знаете? – этот вопрос никак не давал покоя и был весьма провокационным, по мнению Эдвина: сейчас, казалось, ему легко удастся поймать незнакомца на лжи и выяснить, кто же он такой на самом деле. Уэнделл, к его удивлению, ничуть не изменился в лице.
– Я знаю Джера ещё с детства: хороший был парень, отзывчивый и жизнерадостный, но и такие люди страдают, мистер Долоре. – Корбл явно был омрачён случившимся не меньше Эдвина, – Вот и он, видимо, не выдержал и отошёл в мир иной.
– И от чего же, по-вашему, он страдал? – злость накрыла Эдвина мощной, словно цунами, волной, и кровь вскипела в жилах. Юноша мотнул головой, точно отмахиваясь от назойливой мухи, гоня прочь мысли о том, что он мог так плохо знать своего друга.
– Не вините себя, Эдвин. – как будто издалека послышался голос незнакомца, – Сами понимаете, наверное, что он не стал бы говорить кому-то об этом. А от чего он мучился – уже другой вопрос. Если вы хотите что-то выяснить, то мой вам совет – обратитесь к друзьям и его семье. И ещё, – Уэнделл странно изменился в лице и замялся, – Насколько я знаю, в последнее время он вёл дневники. Думаю, вам стоит поискать их.
– Дневники? – Долоре на несколько секунд в изумлении замер: каждое слово человека в белом повергало его в шок, и верить сказанному не хотелось вовсе. В его молодое сердце когтистой тенью закрадывалось сомнение, а вслед за ним – навязчивое и давящее чувство вины. Их подпитывала необъяснимая злоба: не то на себя, не то на Уэнделла, внезапно ворвавшегося в его жизнь, не то на Джереона. Хотелось лишь встать и как можно скорее уйти. Уйти и не видеть ни Уэндела, ни кого-либо ещё, – И где же, по-вашему, их искать?
– Почему бы вам не начать с тех мест, где вы часто бывали в детстве? Джер в последнее время был крайне необщителен и проводил много времени в одиночестве. Я видел его пару раз в заброшенном парке недалеко от города: возможно, там что-то есть. – чем больше незнакомец говорил, тем более нереальной казалась вся эта ситуация. Зачем он и вовсе слушает этого человека, которого видит впервые в жизни? Почему не ушёл сразу? Но если… Если Корбл не лжёт и действительно знает что-то о жизни Джереона незадолго до самоубийства? Продолжать говорить об этом сейчас, однако, не хотелось. Бросив на прощание скупые слова благодарности, Долоре ушёл прочь.
Юноша брёл по улице в неизвестном направлении, с неподдельной тоской разглядывая соседние дома. Они менялись один за другим, ничем особо не выделяясь, однако на последнем почему-то захотелось остановиться. То было с виду обыкновенное деревянное строение с выцветшей и обвалившейся краской и небольшим крылечком с поломанной ступенькой. Отвратительно скрипела тяжёлая деревянная дверь с ржавыми креплениями и ручкой. Вся она была обклеена различного рода объявлениями, плакатами и детскими наклейками – и, опять же, всё старое и обесцвеченное. На козырьке, нависавшем над крыльцом и спасавшем жителей дома от непогоды в дождливые дни, мерно расхаживал кот, словно ища себе местечко получше. Животное, видимо, пролезло через дыру в огромной оконной раме, простиравшейся в высоту до самой крыши. К удивлению Долоре, где-то ещё горел свет, и, будто в театре теней, на фоне занавесок временами мелькали силуэты. Юноша приоткрыл дверь: вход в подъезд напоминал сейчас бездонную бездну или беззубую пасть огромного спящего чудовища – освещения никакого не было. В душу закрадывались неприятные чувства и мысли: город словно старел, как и всё, что в нём находилось, или же одолён странной болезнью, что нещадно губит его обитателей. В опустившихся сумерках всё выглядело куда тоскливее, чем днём. Сердце вновь тревожили воспоминания из детства.
В этом доме, что располагался в самом конце улицы Абгронд, жил когда-то Джереон Твайс. На этом крылечке они и познакомились. Эдвин Долоре никогда не отличался особой общительностью и был крайне тихим и усидчивым ребёнком. Юноша явственно помнил, как это было: его семья, состоявшая из матери и бабушки, только-только переехала в этот городок. Оставшись без своих немногочисленных друзей и не имея возможности продолжать общение, четырёхлетний Эдвин проводил время в тоскливом одиночестве: сам он никогда не решался подойти к ребятам первым. Мальчик нередко наблюдал за ними из окна своей маленькой комнатушки и представлял себя в центре их беззаботного веселья. Порой он излишне усердствовал и до того окунался в свои фантазии, что не слышал ничего вокруг. Мать на это лишь неловко улыбалась и из раза в раз пыталась уговорить сына пойти и познакомиться с соседскими детьми. Вини, как звала его мама, и сам не понимал своего страха: никто же его не съест, так ведь? Но стоило лишь покинуть пределы квартиры, как вся уверенность моментально исчезала и, претерпевая очередную неудачу в борьбе со своей стеснительностью, мальчик возвращался обратно. Впрочем, делать впоследствии делать первый шаг и не пришлось: Джереон сам подошёл к нему. Твайса тогда очень заинтересовал робкий паренёк, всё никак не желающий попроситься к ним в игру самостоятельно. Так Эдвин впервые обрёл здесь друга, и Тихе уже не казался таким удручающе-грустным: с тех пор всё свободное время Долоре проводил на улице вместе с Джереоном и другими ребятами.
Сколько юноша себя помнил, ближе всех ему стал именно Твайс, а потому когда- то давно в тринадцатом доме по улице Абгронд он провёл большую часть своего детства. Жаль только, что теперь осталось так мало – тоскливая ностальгия да сожаления, отзвуки которых парень так отчаянно пытался заглушить. Как бы ему ни хотелось, но вернуться в прошлое и спасти друга Долоре не мог. Раз изменить ничего нельзя, – думалось ему, – то пусть хотя бы выяснение причин его поступка станет данью памяти. Хотелось бы Эдвину верить в слова того странного незнакомца о дневниках и прочей ерунде, звучавшей до ужаса неправдоподобно. Хотелось бы услышать что-то от его жены, и пусть даже не узнать ничего о причинах самоубийства, то хотя бы просто выразить свои искренние соболезнования миссис Твайс. Точно, жена! А он, дурак, ведь совсем забыл спросить у матери, тот ли у Джереона остался адрес, что и прежде.
Может, наведаться утром в его старую квартиру и выяснить самому? Или кто-то из их старых друзей подскажет, где живёт сейчас семья Джера? А сможет ли он смотреть в глаза вдове и несчастной сиротке, сможет ли объяснить, почему приехал так поздно, когда ничего уже нельзя сделать?
Сверху послышался скрипучий звук старого дверного замка, и Эдвин невольно дёрнулся. И кто не спит в столь поздний час? Такой резкий звук в полной тишине ощущался неожиданно громким, что несколько напугало Долоре. Любопытство, однако, оказалось всё же сильнее, и парень решил подождать: быть может, это кто-то знакомый? Звук шагов был на удивление едва уловимым. Юноша вышел на крыльцо: это показалось ему единственно верным решением, ведь в темноте он вряд ли сможет кого-то разглядеть. Наконец, спустя минуту-две ожидания, по ощущениям длившемся куда больше, из подъезда вышел человек. Не подозревавшая, что здесь кто-то её ждёт, девушка от испуга вздрогнула и инстинктивно сделала пару шагов назад. Она оглядела Эдвина всего с ног до головы, после чего, смущённо и быстро, по старой привычке, отвела взгляд от стоящего рядом человека. Старая знакомая застыла в нерешимости: то ли просто поздороваться и уйти, то ли подойти и обнять. К счастью для неё, Долоре, будучи в подобных вопросах для девушки родственной душой, сделал выбор сам. «Здравствуй, Эрна» – с этими словами Эдвин заключил её в крепкие объятия.
Глава 4. Горечь памяти
Условившись прийти утром и поговорить, на следующие сутки Эдвин, быстро позавтракав и перебросившись с матушкой парой слов, ровно в десять утра стоял у двери в квартиру, соседствующую с квартирой Анхеля. Открывшая ему Эрна выглядела сонной, будто бы только-только встала с постели. Лицо выглядело помятым, а след от подушки ещё больше указывал на недавнее пробуждение девушки. То же выдавал и хвост из засаленных волос, и наспех надетый халат, и сонный взгляд тёмно-серых глаз. Долоре также заметил, что за шесть лет Эрна явно похудела, отчего скулы её стали выразительнее. Немного погодя, она впустила гостя в квартиру.
Зайдя внутрь, Эдвин сразу же отметил для себя, что здесь мало что изменилось. Эта маленькая квартирка вызывала смешанные чувства. В маленькой узкой прихожей умещался лишь небольшой гардеробный шкаф с зеркалом, крючки которого были увешаны различной мужской и женской верхней одеждой, а обувная полка доверху заполнена старыми коробками и обувью. Прихожая сразу выходит на просторную кухню, откуда можно было попасть либо в одну из комнат, либо в ванную. Квартиру семьи Лире Эдвин всегда находил вроде бы и уютной, но какой-то малость захламлённой: во всех помещениях можно было найти какие-то коробки, в ящиках – куча старых журналов, тетрадей и прочих никому не нужных вещей; на диванах – игрушки, давно забытые, в которые никто не играет. Особенно это касалось бывшей родительской комнаты: она была больше по размеру, однако планировка делала её максимально тесной, особенно когда раскладывали оба дивана. Теперь она пустовала и выглядела невероятно грустно: ковры допотопных времён, древний шкаф-гарнитур с едва держащимися дверцами, некоторые уже не закрывались, а потому ручки между собой скреплялись резинкой для волос, два дивана, находящиеся также не в лучшем состоянии. Самым уютным местом, пожалуй, была комната самой Эрны: в ней помещалась лишь односпальная кровать, стол с несколькими полками и стул, на который, по обыкновению, хозяйка комнаты вешала одежду. Везде, однако, находилось что-то лишнее, что приходилось совсем не к месту.
Лишняя. Именно это слово всегда ассоциировалось с Эрной: ещё с детства она была необщительной и с огромным трудом становилась частью какой бы то ни было компании. У неё почти не было друзей, заговаривала с людьми она неохотно, была невероятно тиха и имела необыкновенно грустный взгляд. И глядя в её большие глаза, казалось, будто бы и тебя самого затягивает в эту пучину неуверенности и тоски. Таким образом, неосознанно ограждаясь ото всех и внушая себе же мысль о собственной ненужности, мисс Лире стала тем, кем стать боялась – наблюдателем, блеклой тенью, которую почти никто не замечает. Неуверенность также как нельзя лучше описывает мисс Лире: усомнившись в своих словах, она моментально замолкала и наотрез отказывалась повторять то, что тихо говорила неизменным заискивающим тоном. С возрастом она заимела привычку также оскорблять и всячески уничижать себя после неудачного предложения или шутки. Движения Эрны всегда отличались резкостью и неуклюжестью: вздрагивала, стоило столкнуться с кем-то лицом к лицу; задумавшись, могла упасть на ровном месте; обладала нелепой походкой; нервно оборачивалась и дергала руками, опять же, усомнившись в своих действиях. После любого неправильного шага девушка предпочитала принять максимально закрытую позу, всегда при этом скрестив руки на груди, и смиренно ждать реакции. Радовалась и улыбалась она редко: излишне зациклившись на собственных неудачах, Эрна настолько окуналась в этот омут, что, казалось, и не замечала того хорошего, что с ней происходило. Зато ей было досконально известно чувство вины за всё: за безуспешность, за неимение возможности помочь близким, за зависть и многое другое, что бедная девушка переживала день ото дня. Было бы ошибочно, однако, утверждать о её безобидности: сохраняя жалкие остатки гордости, Эрна Лире никому не давала себя в обиду, непременно из раза в раз стремясь доказать свою правоту, да так, чтобы её слова стали истиной в последней инстанции.
Эрна, при всех своих недостатках, обладала очень добрым сердцем и щедрой душой: не имея ничего сама, она была готова, как говорится, поделиться последней рубахой с близким человеком. Пусть девушка и не могла похвастаться огромным количеством друзей, и у неё были свои маленькие радости в жизни – её молодой человек да занятия музыкой. К любимому делу Лире всегда относилась с ещё большей серьёзностью: могла часами на пролёт заниматься разучиванием вокальных и фортепианных партий, которые подбирали преподаватели, однако если случалось так, что вставал выбор между занятием и Францем, то выбор неизменно падал на второй вариант. Эрна до того его любила, что в последний момент отозвала все документы из музыкального училища, чтобы поступить в тот город, куда уехал поступать её Франц. Любимое дело и любимый человек – разве этого недостаточно для счастья.
На кухне, куда девушка тотчас же умчалась, велев гостю разуться и проходить, уже взывал к хозяйке своим свистом чайник, а та, как и раньше, нервно бормоча себе под нос, уже снимала его с плиты. Затем лицо её стало задумчивым, а взгляд метался от холодильника к подвесному шкафчику и обратно: Эдвин едва не расстроился, подумав уже, что ему ничего не предложат, как вдруг девушка выудила с полок холодильника несколько шоколадных плиток в разноцветной обёртке, оставив дальнейший выбор за другом.
– Я знаю, зачем ты вчера пришёл туда. – начала она, кивнув на занавеску, служившей заменой двери в маленькую комнату, – Давай там посидим? Вот, садись-садись, я на кровати посижу. Так, ладно, пока мы не перешли к разговору о Джереоне, расскажи лучше, как у тебя дела, как добрался?
– Да что тут рассказывать? – отмахнулся Долоре, делая глоток ароматного зелёного чая, – Всё по-старому, как и писал. Дел невпроворот, а так ничего не меняется. А как ты сама?
– Ой, да не спрашивай. Наслаждаюсь гордым одиночеством, пока все в отъезде, хотя, скажу по секрету, лучше бы я вообще не приезжала. Кое-кто, – Эрна явно намекала на своего отца, небезызвестного в их доме алкоголика-скандалиста, – Опять буянит. Надоел, честное слово. Как ужрётся, так вся квартира на ушах стоит. И мы-то плохие, и мы-то нахлебники, и не любит его никто. Фу! – девушка помотала головой, будто стряхивала с себя дурные мысли.
Ув Лире был личностью яркой и известной во всём доме. Сложно было бы представить какой-то праздник без его пьяной и почти беззубой уже в сорок лет физиономии. Зубы он потерял не в пьяной драке, как предполагали многие, а довёл их уже до такого состояния, что те попросту сгнили, и их пришлось удалить. Достатка его вполне хватило бы, чтобы покрыть расходы на установление искусственных, да вот приоритет другой: мистер Лире предпочитал деньги пропивать, а в отсутствии зубов, как и во всех других бедах, винить семью. Стоило лишь капле спиртного попасть ему в рот, стоило злосчастной стеклянной бутылке с прозрачной обжигающей жидкостью обнаружиться в пакете с продуктами, Эрна впадала в самую настоящую панику, ибо не знала, чего ожидать. И тому есть вполне разумное объяснение: Ув в пьяном состоянии имел лишь два настроения – необычайную весёлость и ужасающий гнев – и чего именно стоит ожидать, не знал никто. Иногда у него случались и перепады: с хорошего на плохое и наоборот, иногда получалось разжалобить его слезами. Самым разумным, однако, решением Эрна находила просто выйти. Уйти в подъезд и, словно находясь под гипнозом, обречённо смотреть вдаль и с дрожью во всём теле ждать, когда же всё закончится.
Бывало, она не возвращалась совсем: ночевала у Франца, а как-то и жила с ним с неделю точно. Пьяные выходки главы семейства Лире убивали напрочь всё то хорошее, что о нём вспоминали. Ведь в трезвом состоянии человеком он был вполне приличным и отзывчивым, любил семью. И, по понятным причинам, чем взрослее становились его дети, тем больше они от него отдалялись.
В его отсутствие квартира находилась Эдвину куда более уютной и спокойной, как, впрочем, и Эрне: девушка ни к чему не прислушивалась, не наблюдала за родителями сквозь щель меж занавеской и стеной и даже могла позволить себе расслабиться. Долоре даже радовался за неё сейчас, ловя её удовлетворённую улыбку: она и впрямь наслаждается тем, что его здесь нет. Эдвин знал, каким бичом для неё стали отношения с родным отцом, и оттого становилось даже грустно, потому что Эрна продолжала, подобно Анхелю, любить его. Любила настолько, что, игнорируя растёкшуюся ядом по её телу обиду, выхаживала его после очередного запоя, когда тот выгнал мать: навещала его, говорила с ним, приносила еду от бабушки. С ним она часто давила подобные чувства на корню, втаптывая в грязь, потому что не время, потому что нельзя так с семьёй. Именно об этом первым делом вспоминал Эдвин Долоре, когда речь заходила об отце Эрны.
– Эй, я с кем говорю? – обиженно проворчала девушка, помахав перед лицом друга рукой, – Что у вас у всех за болезнь такая, а?
– Извини, задумался, – виновато ответил Эдвин, заметив, как пристально Эрна смотрит ему в глаза.
– Ладно, там всё равно ничего важного не было. – отмахнулась Лире, – Ты же пришёл о Джереоне поговорить. Жалко-то как парня: хороший ведь был, мы с ним последнее время общались тесно. Я тогда ещё поняла, что он какой-то не такой: осунулся, разговоры странные заводил…
– Что за разговоры такие? – немедленно встрял Долоре, на что Эрна снова взглянула ему в глаза с ещё большим недовольством: больше всего она не любила, когда её перебивали.
– Да разные: то о судьбе заговорит, то детство вспоминать начнёт, а один раз и вовсе начал меня убеждать, что есть, мол, вещи, которым невозможно противиться, потому что судьба такая. Я такие разговоры не люблю, как ты знаешь, но, приличия ради, я его не прервала. Джереон сказал мне тогда, что сделал много ошибок, а затем спросил, есть ли у меня какая-то на него обида. Честно говоря, я тогда перепугалась до смерти, но он поспешил меня успокоить: уверял, что ничего с собой делать не будет. Затем он сказал мне, что чувствует себя во многом виноватым или что-то в этом роде, – девушка пожала плечами, – А я, дура, и не придала этому большого значения тогда. Ответила лишь, что передо мной он ни в чём не виноват – наоборот, он поддерживал меня все эти годы не хуже Франца. Потом мы допили чай и он ушёл. – Эдвин не успел открыть рот, как девушка снова заговорила, – А, чуть не забыла: Джереон часто вспоминал площадку за городом, ту, в парке. Предлагал сходить как-нибудь туда, посидеть, как в старые добрые времена, да только времени ни у кого не нашлось: кто работает, кто в отъезде – ну, ты понимаешь.
– А можешь вспомнить, что именно он говорил? Знаешь, я думаю, что он неспроста звал вас туда: в одном из последних писем Джереон тоже писал мне об этом месте. Это может быть очень важно.
– Конечно, важно: мы там, считай, всё детство провели, – Лире говорила об этом нехотя, – Правда, я не думаю, что это тебе чем-то поможет. Он часто вспоминал о том, как мы играли там, спрашивал меня о том, помню ли я, кто и кем был. Мне было слишком стыдно вспоминать об этом, и ты, наверное, понимаешь это: всё же не первый год дружим. Я даже не могла понять, к чему он ведёт это всё, пока Джер не сказал, что в чём-то мы всё ещё похожи на наши роли, которые придумали тогда. И тогда мне показалось, что он отчасти прав: помнишь, как часто Джереон выбирал себе каких-нибудь героев, любил спасать кого-нибудь во время игр. Пока он был жив, то постоянно жертвовал деньги всяким приютам и детским домам. Жаль, что всё закончилось именно так: он смог помочь всем, кроме себя.
– И правда, очень жаль, – Эдвин почувствовал, как его лицо становилось горячим и красным от переживаемой бури эмоций, – Джереон всегда был хорошим и понимающим другом для всех нас.
