Позже в прогретой электрическим радиатором тесной комнатке миниатюрной квартиры в Нахлаот, я обнимал обнаженные плечи Брурии. Я смотрел на нее, боясь отвернуться, выпустить ее из рук, вдруг она исчезнет, испарится, окажется наваждением, желанной, но обманчивой гостьей из страны сновидений. Я хотел что-то сказать ей, но она приложила палец к моим губам, не давая спугнуть тишину. Тишина запеленала нас в прозрачный шелковый кокон, и закружила в вальсе, обводя магическим кругом танца. За этим первым кругом проступил другой – многоцветный, сметающий все на своем пути – набросанный щедрой кистью импрессиониста. Затем появился круг загадочных и строгих геометрических фигур. Потом – четвертый, пятый… Прозрачные круги, озаренные полярным сиянием, уходили в бесконечность.
Мы уснули, когда окутавшая город темнота сменилась неуверенным серым рассветом, еще окончательно не решившим, принять ли сторону приближающегося дня, или повременить, дав ночи последнюю отсрочку. Закрыв глаза, я вновь оказался на старой римской дороге, соединявшей Яффу и Эммаус. В нескольких метрах передо мной, на обессиленном от жары осле, ехал мудрец Ханина бен Терадион. Справа от него, одетая в свободное белое платье, ехала его дочь Брурия. Об ее учености ходили легенды. Рассказывали, что она заучивала по триста законов в день, разрешала галахические споры, и раздавала подзатыльники нерадивым ученикам в академии своего отца. Честно говоря, я не очень-то доверял этим слухам, да и ехавшая передо мной красавица ничем не напоминала ученую мегеру, наводившую страх на академию рабби Ханины. Когда она в очередной раз отстала от отца, я набрался смелости и, прибавив шагу, поравнялся с ней. Брурия повернулась ко мне. Не зная, как начать разговор, я спросил, не соблаговолит ли она сказать, долго ли еще идти до Лода. Еще до ее ответа, я понял, что чем-то оскорбил ее. Она нахмурилась, сжала тонкие губы, мне даже показалось, что я слышу скрежет ее зубов, и ответила тихим, нарочито спокойным голосом: «Глупец, неужели мудрецы не научили тебя не умножать разговоров с женщиной? Ты мог спросить меня тремя словами “сколько до Лода”, а не изъясняться тут гекзаметрами Гомера». Не зная, что ответить ей, поскольку любой ответ мог послужить доказательством ее правоты, я опустил глаза, затем снова посмотрел не нее и улыбнулся, безнадежно пытаясь пробиться сквозь вставшую между нами стену отчуждения. Она отвернулась, но мгновение спустя снова посмотрела в мою сторону, и я понял, что чудеса бывают и в наши, лишенные пророчества, дни. Как в давние времена пали, защищенные неприступными бастионами, стены Иерихона, так рухнули незримые оборонительные стены вокруг Брурии. На ее лице заиграла ответная улыбка. «Как тебя зовут? – спросила она, и я радостно ответил – Меир[1 - Рабби Меир, одна из центральных фигур поколения еврейских мудрецов после восстания Бар Кохбы. Является одним из важнейших законодателей Мишны (“Все анонимное в Мишне – от р. Меира”, В.Т. Сангедрин, 86а). Муж Брурии, дочери р. Ханины бен Терадиона.]. Брурия, продолжая улыбаться, поторопила пятками своего осла и вернулась к отцу, а я остановился, поджидая своих попутчиков[2 - По мотивам В.Т. Ирувин 53б. В оригинале Брурия беседует с р. Йоси Галилейским.].
Проснувшись, я увидел обнаженную Брурию, освещенную мягким утренним светом. Она спала на боку, повернувшись ко мне лицом. Стараясь не разбудить ее, я погладил ее черные волосы, дотронулся кончиками пальцев до нежной кожи ее щеки. Моя рука продолжила свой путь по ее точеному плечу, и остановилась на маленькой мягкой груди. Я тихо прошептал: «Сколько до Лода?» – «Глупец, – спросонья сказала она и повернулась на другой бок. Я прижался к ее теплому телу и снова уснул.
Глава 2
Мы были вместе всего двадцать девять дней, затем судьбе было угодно перетасовать колоду. Но даже из этого краткого периода в памяти сохранилось на удивление мало. Помню в мельчайших деталях первый день нашего знакомства. Помню безумный бесконечный день паломничества, последний наш день вместе. Остальные двадцать семь теряются в дымке забвения. Мы шатались по холодным улицам Города, перемежая разговоры и смех длинными паузами, и в этом полном загадочного смысла молчании я находил покой, которого мне всегда так не хватало. Замерзшие, а зачастую и промокшие под холодным февральским дождем, мы возвращались на тесную кухоньку Брурии, заваривали в пузатом красном чайнике чай, пили его из больших прозрачных стаканов, отогревая озябшие руки, и продолжали говорить, смеяться, молчать.
В одну из вечерних прогулок по темным пустым улицам христианского квартала, где кроме нас с Брурией ходили только наряды пограничников в серых меховых куртках, мы присели на каменные ступени площади перед Храмом Гроба Господня. У входа в Храм молодой чернобородый человек в рясе заигрывал с девушкой в форме, шутливо обнимал ее, шептал что-то на ухо, а она смеялась в ответ и кокетливо отталкивала его. Потом девушку окликнул ее напарник, и она нехотя ушла патрулировать покинутый жителями квартал, а к чернобородому подошли двое монахов постарше, до этого сидевшие поодаль на деревянной скамейке. Втроем они приблизились к большому, в человеческий рост, деревянному кресту, прислоненному к стене. Густая черная тень купола падала на древнюю кладку. Сквозь полуоткрытую дверь была видна игра света масляных лампад, отражающегося от золотистых фресок. Пожилые монахи водрузили крест на спину молодого, и безмолвная процессия медленно скрылась внутри храма. Раздался скрип засова, некоторое время можно было слышать звук удаляющихся шагов, а затем наступила абсолютная, недоступная восприятию, тишина. Потом мы шли по пустынным переулкам, и наш путь освещали грозди фонарей, подвешенных к арочным сводам древнего базара.
Закрываю глаза и вспоминаю еще одну ночь. Мы стоим около могилы царя Давида у стен Старого Города. Неподалеку от нас у входа в йешиву молодой йешиботник играет на испанской гитаре фламенко и поет. Его приятель оттеняет струящуюся гитарную музыку дробным пульсом кастаньет. Яркий фейерверк из страстных испанских слов взрывает каменную кладку потолка древнего кенотафа и на нас льются обжигающие лучи далекого андалузского солнца. Третий – смуглый и худощавый – начинает танцевать, и магия фламенко обрушивается на нас во всей ее полноте. Я заворожено смотрю на прямую спину и гордо поднятую голову юноши, слежу за каждым жестом его красноречивых рук. Темп чечетки-сапотео нарастает, и Брурия шепчет: “Y como la tarantula teje una gran estrella”. “Тарантул плетет проворно звезду судьбы обреченной” – тут же переводит она, опережая невысказанный мною вопрос[3 - Из стихотворения “Шесть струн” Ф.Г. Лорки.]. И рыдания струн гитары сплетаются с серебряными нитями наших судеб.
Так прошел февраль, а за ним, к сожалению, пришел март. На стенах домиков Мишканот Шеананим ярко заалели цветы, а лужайки долины Геном зазеленели свежей травою. Незадолго до праздников Брурия сказала, что у нее дела, и пропала на долгие две недели. Даже телефон ее не отвечал. День свободы и избавления я встречал без нее. На пасхальную трапезу собралась веселая компания, но я чувствовал себя слишком несчастным и одиноким, чтобы радоваться Исходу из египетского рабства. Прошла пасхальная неделя и еще несколько дней, и наконец, на исходе субботы мой телефон зазвонил, и на экране высветился долгожданный номер.
«Завтра в семь утра приезжай ко мне, – заявила Брурия не терпящим возражений тоном. – Мы отправляемся в паломничество».
Я пролепетал что-то про ранний час, рабочий день и злое начальство, но она, добавив, что едем мы в Цфат, уже бросила трубку. Той ночью мне приснился алый холст, на котором всеми оттенками синего цвета переливалась буква бет. Потом буква растаяла, алые тона поблекли, а я оказался в шести десятках километров от Цфата, в небольшом каменном доме на окраине Ципори.
* * *
– Как же я ненавижу этот город! Город, где ребенка на рыночной площади нужно держать за руку или ни на секунду не сводить с него глаз. Город, где женщины должны выходить из дома по двое, да и то на свой страх и риск. А если у изнасилованной среди бела дня девушки, родится ребенок – у него будет прекрасная родословная, ведь здесь живут сплошные аристократы и священнослужители. Город, где нельзя даже произносить благословение на аромат, поскольку «чистые и невинные» дщери израилевы колдуют, возжигая благовония![4 - По мотивам законов и замечаний р. Йоси бен Халафты, главы йешивы Ципори и друга р. Меира. Большая часть упомянутых законов связана с разгулом преступности. Последний запрет связан с тем, что благословение на аромат произносится и в том случае, когда источник запаха неизвестен. В нееврейских городах, в которых распространено идолопоклонничество, это благословение не произносится, поскольку аромат мог быть произведен для службы идолам. Р. Йоси бен Халафта запрещает произносить его и в Ципори, где, несмотря на преобладание еврейского населения, распространено возжигание благовоний в целях запрещенного иудаизмом колдовства.]
– Я, пожалуй, не буду напоминать, по чьей вине мы здесь оказались[5 - Р. Меир был вынужден переехать в Ципори после участия в неудачной попытке смещения патриарха, р. Шимона бен Гамлиеля. Одна из версий заговора описана в В.Т. Горайот 13б, по-русски – притча “Из-за чинопочитания” (Агада, Б. и Р., 1910).].
– Брурия, ты хоть раз пробовала промолчать?
– Обязательно попробую при случае. А пока этого не произошло, будь добр, расскажи мне, что случилось. В прошлый раз ты высказывал что-то подобное, когда вопреки здешнему обычаю не принес соболезнования в субботу – причем не кому-нибудь, а одному из городских богачей. Нас тогда чуть из Ципори не выгнали. Если бы Йоси бен Халафта не заступился, пришлось бы опять переезжать[6 - По мотивам И.Т. Моэд Катан, 83, 5.]. Так что ты натворил на сей раз?
– Да не натворил я ничего. Знаешь еретика-назаретянина из дома напротив? Кстати, в этом городе слишком много еретиков. А еще здесь – слишком много греков, слишком много отошедших от традиций евреев, слишком много римлян. Впрочем, римлян по определению слишком много, вне зависимости от их количества. В этом городе всего слишком много.
– А мне здесь нравится. Между прочим, ты так и не рассказал про еретика.
– Да обычная история. Как завидит меня, так и пристает с вопросами да с каверзами, все хочет нашу веру высмеять. Ну и надоел он мне! Который уже день я молюсь о его смерти!
– Зря ты так, лучше бы ты помолился о его покаянии. Надо искоренять грехи, а не грешников[7 - По мотивам В.Т. Брахот 10а, по-русски – притча “Не грешники, но грехи” (Агада, Б. и Р., 1910).]. А о чем он спрашивал?
– О стихе “Ликуй, неплодная, нерожавшая!” – дескать, о чем же ей ликовать, если она бесплодна? И смотрит хитро так – не о чем вам, иудеям, ликовать, с тех пор как не стало у вас Храма, нет ни одного дня без несчастья[8 - “С тех пор как Храм разрушен, нет дня, который не принес бы нового бедствия”, патриарх р. Шимон бен Гамлиель, В.Т. Сота 89, по-русски – притча “С тех пор” (Агада, Б. и Р., 1910).].
– Ну и ответил бы – ликует, потому что не будет у нее детей, подобных тебе, урод[9 - По мотивам В.Т. Брахот 10а, по-русски – притча “Ликуй, неплодная” (Агада, Б. и Р., 1910).]. Все же лучше, чем желать ему смерти.
– Делать мне больше нечего. Одно дело, с учителем Элишой или с Авнимосом Гагарди диспуты вести[10 - Элиша бен Авуя, он же Ахер (Другой) – один из учителей р. Меира, оставивший веру. Авнимос Гагарди – греческий философ, друг р. Меира. Есть несколько притчей о беседах и диспутах р. Меира с каждым из них. По-русски, см. подборку притч “Ахер”, (Агада, Б. и Р., 1910).], другое дело с этим – как ты сама его назвала – уродом. Да и устал я уже с еретиками спорить. Это Йоси у нас – неугомонный, все на приемы ходит, да с матронами о тайнах бытия рассуждает[11 - Сохранилось несколько притчей о теологических диспутах р. Йоси бен Халафта с некой “матроной” – судя по текстам, не еврейкой, сторонницей эпикурейских взглядов. Например, Берейшит Раба 68.].
– Конечно, тебе лишь бы басни о лисах сочинять[12 - По преданию, р. Меир составил для своих проповедей более трехсот басен о лисах, из которых сохранилась только одна, В.Т. Сангедрин 38-39, по-русски – притча “Из басен р. Меира” (Агада, Б. и Р., 1910).], да патриархов свергать.
– Брурия, любимая, ты никогда не пробовала разок промолчать?
– Попробую при случае, дорогой.
Глава 3
Классик фотожурналистики А. Картье-Брессон определил фотографию как “одномоментное опознавание значения того или иного события”[13 - А. Картье-Брессон “Решающий момент” (1952), перевод – Т. Вайзер для журнала Сеанс (2007). Полная цитата: “Для меня, фотография это одномоментное, в долю секунды, опознавание значения того или иного события, равно как и точная организация тех смыслоформ, которые позволяют этому событию себя выразить”.]. Боюсь, что из меня получился бы весьма посредственный фотограф. Наблюдая гармоничные композиции, сменявшие одна другую в течение поездки, я, как оказалось, был не способен ни понять, ни тем более предсказать развитие сюжета. Теперь же мне остается лишь раз за разом прогонять в памяти кадры нашего паломничества, как бы раскладывая пасьянс, который заведомо не может сойтись.
Вот мы стоим с Брурией возле высоких ворот маленького горного монастыря, прилепившегося к скале, нависшей над руслом пересохшего ручья. Мы рассматриваем отвесные каменные стены и голубые купола часовен. Потом хотим войти внутрь, стучим в высокие ворота – сначала тихо, затем изо всех сил. Бьем кулаками по грубым деревянным доскам, и горное эхо повторяет звуки наших ударов. Отчаявшись, мы отходим от монастыря, оборачиваемся и видим, что на ветхом деревянном балконе, над пропастью стоит монах. Он смотрит на нас, непрошеных гостей, удаляющихся ни с чем. Его руки сложены крестом на выпирающем животе и вся его фигура, кажется, излучает насмешку. За его спиной нам обоим померещилась тогда долговязая фигура, облаченная в серебристую кольчугу.
Неподалеку, над голыми холмами струится жаркое марево, из которого вырастают воздушные белые купола и невысокая квадратная башня минарета. Горячий пустынный ветер вздымает мелкую пыль. Она проникает под одежду, забивается в легкие, вызывая судорожный сухой кашель. И без того расплывчатый, пейзаж теряет свои очертания от слез, наворачивающихся на глаза из-за пыли, и мы не сразу замечаем двух путников. Один облачен в белую галабию, второй одет по-европейски, в свободный черный костюм. Взаимодополняющие и взаимоотрицающие друг друга, приближаются они к могиле великого пророка. Мир растерял свои краски, остались лишь две черно-белые фигуры и бесноватый серый смерч, кружащийся волчком посреди гигантской шахматной доски.
И вот уже следующий осколок. Вместо пустыни – подернутая мелкой рябью водная гладь. Под слегка колышущейся кроной старого дуба, много веков назад пустившего свои корни неподалеку от воды, стоят два католических священника в белых одеяниях. За каменной набережной тихо плещется озеро, видевшее много чудес. Совсем рядом отсюда Иисус накормил двумя хлебами и пятью рыбами тысячи голодных людей. Неспешно, одни, без прихожан, священники совершают богослужение. Мы стоим, затаив дыхание, боясь разрушить магию мгновения, тайну их священнодействия.
…Когда, все еще оцепеневшие, мы возвращаемся к машине, мы обнаруживаем на ее лобовом стекле извещение о штрафе за парковку. Сумма на нем не проставлена, а на месте печати сияет темно красный отпечаток пухлых женских губ.
От порыва ветра карты пасьянса срываются с места и поднимаются в воздух, и карта, помеченная губной помадой, пролетает мимо моего лица. Они кружатся, вьются вокруг меня, смешивая масти и нарушая порядки. Мелькают пустынные и горные ландшафты, усеянные бесчисленными святыми местами. Как в калейдоскопе, сменяют одна другую цветные картинки, превращаясь в замысловатые узоры. Наконец их пляска останавливается. Карты замирают, образуя длинную ленту, горным серпантином поднимающуюся в Цфат.
Мы добрались до Цфата поздним вечером, оставили вещи в гостинице и направились в старый еврейский квартал. После жары, сопровождавшей нас в течение всего дня, Цфат удивил неожиданным холодом. Зимняя одежда, взятая в дорогу в последний момент, оказалась как нельзя, кстати, но даже она не спасала от пронизывающего морозного ветра. Узкие каменные улочки и лестницы квартала хранили тишину, лишь редкие прохожие, большей частью, бреславские хасиды, в белых кипах, перекидывались короткими фразами, выпуская из своих ртов облачка густого белого пара. Женщины в длинных черных пальто и белых шерстяных платках, молча, обгоняли нас, чтобы исчезнуть за ближайшим поворотом лабиринта улочек Цфата. На площади перед синагогой Ари открывался вид на погруженную во мрак гору Мирон. А рядом с нами из-под белых каменных плит доносились невнятные голоса. Мы заглянули в подвальное окошко, из которого струился слабый электрический свет. Прямо под собой мы увидели стол, на котором лежал большой раскрытый фолиант Талмуда, а перед ним – смутные тени двух фигур. Они застыли на мгновение одна против другой, подобно боксерам перед началом боя, потом одновременно подняли руки, опустили их, сложив на груди, и вдруг заспорили о чем-то, для нас неведомом, перебивая друг друга и отчаянно жестикулируя.
Не понимая предмета диспута, мы поспешили оставить площадь, и, минуя две лестницы и три поворота, оказались у залитого ярким светом входа в синагогу Абухаба. Полюбовавшись ее голубыми кафедрами, высокими белыми сводами и, расписанным цветами и деревьями, куполом, мы свернули за угол, и очутились в узком дворике синагоги Каро, освещенном тусклым светом фонаря, висевшего над низкой аркой. Небольшая синяя дверь под аркой была наглухо заперта. Согласно преданию, именно здесь, за этой дверью, в тесной комнатке под полом синагоги, рабби Йосефу Каро являлся ангел и диктовал ему каббалистические откровения[14 - Мистический дневник р. Й. Каро, получивший название “Магид Мейшарим” – “Сообщающий истину”, был опубликован в 1646 г, через 70 лет после смерти автора. Р. Йосеф Каро (1488-1575) – крупнейший раввин и законоучитель 16 века, автор основополагающего кодекса галахических предписаний Шулхан Арух.], разительно отличающиеся от его рациональных галахических трудов.
Неожиданно резкий скрежет прервал мои размышления об истории этого места. Запертая дотоле синяя дверь медленно приоткрылась. За ней было темно, и только где-то в глубине мерцал слабый огонек свечи. «Подожди меня здесь», – попросила Брурия. Она вошла внутрь, прежде чем я успел ее остановить, и дверь со скрипом закрылась. Фонарь, освещавший дворик, потух, и я остался один во тьме ночного города … Я безнадежно пытался осознать происходящее и ждал, что будет дальше. Вскоре дверь отворилась, и Брурия, не останавливаясь, прошла мимо меня. Я схватил ее за плечо и удержал. Она, будто выходя из транса, взглянула мне в глаза, взяла меня, как когда-то, за руку и тихо произнесла: «Пойдем». Ее голос был хриплым, почти мужским. От неожиданности я вырвал у нее свою заледеневшую руку. В гостиницу мы вернулись молча… Брурия плакала. Я гладил ее волосы, целовал плечи. Затем прижался к ней, чтобы согреть ее своим телом, вырвать из цепенящих объятий неведомого. Так мы уснули. Перед рассветом я вновь оказался на окраине славного города Ципори. В Ципори была ночь.
* * *
В комнате, освещенной слабым светом оплавленной свечи, нас опять было двое. Одинокий огонек метался из стороны в сторону, борясь с норовящим задуть его сквозняком. Тени на стенах плясали, заходясь в эпилептическом припадке, а те, что отбрасывали эти тени, сидели на низких деревянных стульях неподвижно и молча, глядели друг на друга.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70861198&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
